Дидина вышла в слезах:
— Ох, покарай тебя господь за то, что ты издеваешься над моими страданиями! Будь оно все проклято!..
— Ой, боже ты мой, боже, Мелинте, как страшно я мучаюсь, п никак смерть за мной не приходит, чтобы всех нас спасти! Ведь с самой осени хвораю и маюсь, слезно бога молю пожалеть моих несчастных детишек, а то сердце на куски разрывается, как гляну, до чего они несчастные: голые, голодные... Ой, нет моей мочи больше, задыхаюсь я... Вот и руки уж похолодели!.. Ой, святая богородица! <
В лачуге было душпо, не продохнуть, стоял тяжелый запах пота, больная непрерывно стонала. Солнечные лучп с трудом пробивались сквозь грязные оконца. В печи, в густых клубах дыма, шипело сырое полено. Двухлетний малыш, пристроившись возле ножки кровати, на влажном земляном полу, что-то весело лепетал, играя с пестрым котенком.
Мелинте Херувиму стоял около деревянной лавки, сложив на груди руки, чуть вытянув вперед шею, и с горькой жалостью смотрел на больную жену. На его иссохших, пожелтевших щеках перекатывались желваки всякий раз, когда от голода у него бурчало в животе, и он пугался, как бы это не услышала жена. Спустя некоторое время он спросил:
— Очень больно?
Лицо женщины чуть просветлело, будто голос мужа облегчил ей страдания, и она ответила, силясь улыбнуться:
— Не болит, только вот... Ой-ой, господи! — застонала она, извиваясь, как раздавленный червяк.
Через несколько секунд в дверь влетела раскрасневшаяся девочка лет пяти. Прямо с порога она принялась что-то сердито доказывать:
— Папка, Пэвэлук мне сказал... а я сказала... а он сказал...
— Иди, Ленуца, во двор, поиграй с ребятами, мамка твоя больна...
Девочка даже не дослушала и выскочила, вполне удовлетворенная. В сенях она закричала, да так, что каждое ее слово было отчетливо слышно в комнате:
— Пэвэлук, папка сказал...
Леонте Бумбу забежал домой, чтобы наспех рассказать жене о том, что он узнал от каких-то людей, которые проезжали в телеге, направляясь в Мозэчепь: они будто бы повстречали в Телеорманском уезде толпы мужиков, которые ходят из деревни в деревню, выгоняют помещиков, забирают их поместья и сжигают усадьбы, чтобы хозяева не могли вернуться обратно...
Приказчик был встревожен возможным бунтом крестьян даже больше, чем барин. Хотя, советуясь с женой, он и говорил, что никогда никого не обижал, а, наоборот, помогал всем, кому мог, так что ему бояться нечего, он тут же добавлял, что если уж крестьяне пойдут напролом, то не посчитаются ни с кем. У Бумбу было в селе немало верных людей, которые держали его в курсе деревенских новостей и заверяли, что его там любят, как брата. Но на эти заверения он не слишком надеялся, потому что сам не раз заверял в том же старого Мирона Югу и знал, насколько это соответствует правде. Впрочем, даже без дополнительных сведений он^ясно чувствовал, что крестьяне возбуждены и собираются что-то предпринять, хотя еще сами толком не знают, что именно. Если они пронюхают, что творят мужики в других уездах, вполне вероятно, что и они восстанут и бог знает какие учинят беззакония. Народ теперь так озлоблен, что от него всего можно ждать!.. Жена стала его успокаивать,— мол, господь милосерден и убережет их, но тут прибежал работник с барского двора и испуганно выпалил, что приказчика срочно зовет барин.
— Скажи, Леонте, чем заняты сейчас слуги? — спросил Мирон.— Что ж, мы тоже станем сидеть сложа руки, как эти болваны, и ждать революцию? Те дураки совсем опьянели из-за подстрекательства всяких негодяев, и надо подождать, пока хмель выветрится у них из головы. Но мы-то, Леонте, в своем уме! Займемся делом! Если уж невозможно начать работы в поле, то, по крайней мере, прикажи работникам привести в порядок огороды и парк, а то на дворе уже весна, и просто позор, в каком виде она нас застает.
— Так точно, барин, понял! — отчеканил приказчик, вытянувшись, как капрал перед гепералом.
— К тому же не забывай, что здесь сейчас госпожа Нади-яа)— продолжал Мирон Юга,—после обеда пожалует префект, а затем...
— Откуда ты, Тоадер? — спросил Серафим Могош.
— Был здесь рядом, в Вайдеей. Навестил свата Захарию,— ответил Тоадер Стрымбу, останавливаясь.
Потолковали о погоде, о земле, о нищете. Тоадер рассказал, что в Вайдеей ходят слухи, будто в других селах мужики уже прибрали к рукам все, что могли, прогнали господ и начали делить между собой з,емлю — каждый берет, кому сколько требуется.
— Ох, что же это и у нас не начинается, я бы хоть взял малость господской кукурузы и накормил досыта детишек, а то с*чень уж мы бедовали зимой! — вздохнул Тоадер.
— А я бы от всего отступился, одного я только хочу — унтера нашего как следует проучить, отвесить ему две такие затрещины, чтобы и в гробу меня помнил! — процедил сквозь зубы Серафим, помрачнев, словно выпил отраву.— Вот только об этом я и думаю, Тоадер, а потом пусть хоть голову рубят!
Выездная коляска, в которую были впряжены лучшие кони, уже битый час стояла у подъезда, нагруженная до предела всевозможными чемоданами, узлами и свертками, а Козма Буруянэ все еще не решался выйти. Двое слуг и сторож Якоб Митруцою вертелись вокруг экипажа, помогая лучше уложить вещи...
Наконец появился арендатор вместе со всей семьей. Жена и дети, старательно закутанные, несли каждый по свертку или коробке. Приказчик Лазэр Одудие, доверенный человек Козмы, шел за ними с непокрытой головой, уважительно выслушивая обрушившийся на него поток указаний и приказов. Пока госпожа Буруянэ и дети устраивались в коляске между багажом, арендатор напоследок наставлял приказчика:
— Вот так-то, Лазэр... Надеюсь, тебе все понятно... Следи здесь за всем, а главное, не вздумай оставить дом без присмотра и околачиваться в корчме или бог знает где еще...
— Да что вы, барин, как можно? — запротестовал Одудие.— Вы меня разве не знаете? — Ладно, ладно, только ты здесь за всем приглядывай, Лазэр! — повторил еще раз Козма Буруянэ, взбираясь на козлы, рядом с кучером.
— Понял, барин! — ответил, кланяясь, приказчик, но тут же недоуменно спросил: — Вы меня не обессудьте за вопрос, барин, но мне-то надо знать, потому как... Стало быть, вы уж сюда не вернетесь?
— Что ты за чушь городишь, Лазэр? — воскликнул арендатор,— Как так не вернусь? Почему?.. Откуда ты это взял? Что ж это я, пущу на ветер все свое состояние? Чего ради?.. Как тебе только взбрело такое в голову, Лазэр? Ни в коем случае! Я уж тебе говорил, что сегодня же вечером мы вернемся обратно домой! А может, я тебе действительно этого не говорил?.. Вечером возвратимся, чуть позднее, чуть раньше, как бог даст. Мы едем в Ко-стешть, купим кое-какие вещички для детей, а то лето уже на посу, а в Питешти добираться далеко... Так что будь здоров, Лазэр... Поехали!
Кучер гикнул на лошадей. Коляска со скрипок сдвинулась с места, выехала из ворот и свернула направо. Как только она исчезла из виду, один из слуг рассмеялся:
— Ну, он-то укатил на веки вечные... Вернется, когда рак свистнет.
— Пусть подождет, пока я его позову! — пробормотал Якоб Митруцою.
— Хватит болтать, хватит, люди добрые! — вяло, как бы по обязанности, одернул их Лазэр Одудие.
— Каким тебя ветром к нам занесло, Лука?.. Присаживайся!.. Да подай ты ему, старуха, стул, что толчешься попусту, не свататься же он пришел!—засуетился Лупу Кирицою, встречая зашедшего к нему Луку Талабэ.
— Не беспокойся, тетка Параскива, я и так весь день сидел! — отнекивался Лука, усаживаясь.
Он пришел, чтобы потолковать с дедом Лупу о том, как же все-таки быть с поместьем Бабароага, из-за которого он не находил себе покоя ни днем, ни ночью. Пока речь шла о честной покупке имения (как у людей принято), Лука энергично хлопотал, бегал, лез из кожи вон. Он бы не отступился и сейчас, но теперь крестьяне уже вроде собирались самовольно вспахать помещичью землю, ни о чем заранее не сговариваясь, хотели просто захватить кто что сможет.
— Я, по правде говоря, дед Лупу, в такие дела не встреваю, не по душе мне это! Но приходят ко мне то один, то другой, говорят, что не след нам отступаться, раз уж взялись за это дело, должны довести его до конца... «Так-то так,— говорю я,— мы-то дело начали, но вы все по-своему повернули!» — «Верно, повернули,— говорят,— потому что наша правда верх взяла, а по правде все поместья должны быть нашими...» Я-то хорошо понимаю, не к добру это, но они никак не отстают и до того донимают, что я уж и сам не знаю, как быть.
— А я всем так прямо и говорю, что у меня своих бед хватает и в чужие дела я не полезу! — уклонился от ответа дед Лупу.—Я такие времена уже переживал, недаром весь седой! Все было точь-в-точь как сейчас! Болтали, болтали — сделаем то, сделаем это, а потом на нас же потоп и обрушивался!.. Нет, нет, Лука, не к добру все это!
В столовой барского особняка во Влэдуце служанка, совсем еще девочка, накрывала стол на одну персону. Она делала это в первый раз, потому что барышни уехали в город только вчера, а полковник вернулся поздно ночью и есть не пожелал. Сперва служанка поставила тарелки и приборы там, где полковник сидел всегда, но стол показался ей слишком куцым. Потом она принялась переставлять тарелки по всему столу, ставя их то в один, то в другой конец, пока снова не добралась до привычного места.
— Так пусть и будет, коли понравится, ладно, а коли нет, пусть сам скажет, куда ставить! — недовольно пробормотала девушка, сдаваясь и нетерпеливо поглядывая в широко открытое окно на двор, где полковник Штефэнеску никак не мог кончить разговор с крестьянами.
Старый Арендатор был сегодня значительно оживленнее, чем все последние дни, да и голос у него звучал бодро. Позавчера, в минуту счастливого вдохновения, он вспомнил майора Тэнэсеску, с которым когда-то кончал офицерскую школу, а затем долгие годы служил вместе в полку в городе Северине в звании капитана. Жена, земля ей пухом, очень дружила тогда с госпожой Тэнэсеску. Недавно майор и его супруга перебрались в Питешти, и так как детей у них нет, они, конечно же, охотно приютят трех дочерей Штефэнеску, пока не минет опасность. Он даже не написал другу заранее, чтобы заручиться его согласием. Просто накануне утром отправился к нему с дочерьми и внушительным количеством всевозможной провизии. Домой полковник вернулся один и счастливый. От главной заботы избавился! Сейчас он мог спокойно болтать с крестьянами, шутить и даже подтрунивать над ними.
— Барами заделались, значит? Работать больше вам не с руки? Конечно, сосать трубку и поплевывать легче, чем махать мотыгой! Легче ругать господ и бунты готовить! Ты что скажешь, Штефан? — Дак что говорить, господин полковник? — улыбнулся Ште-фан.— Пытаемся и мы, небось попытка не пытка...
— Поглядим, может, наладим жизнь по-иному, а то до сит пор худо мы жили,— хмуро добавил кто-то.
— Только бы не обжечься вам на этом, ребята,— заметил полковник.
Через несколько минут, когда уже заговорили о другом, Ште-фан, все так же улыбаясь, спросил:
— А барышень вы в город отвезли, господин полковник?
— А что ж вы хотели, чтобы я их здесь оставил, а вы бы надругались над их молодостью? — шутливо ответил полковник Думаешь, я не знаю, какие вы разбойники?
— Зачем вы так, господип полковник, чем это мы согрешили?
— А как же, Штефап? Мало, что ли, я с вами возился в армии? Я как облуплеппых вас знаю! А мне что вы можете сделать? Убить? Да разве я боюсь смерти? Я ведь военная косточка!.. Или, быть может, ограбите? Ну что ж, грабьте, коли рука поднимется. Ведь все, что у меня есть, я вложил в поместье и с .вами делил... Ничего, ничего, ребята! Бог сверху все видит!.. Я-то вас никогда не бил, не обманывал, не притеснял, а помогал вам, заступался за вас, учил уму-разуму. А теперь, выходит, вы хотите огреть меня дубиной по голове? Так, что ли?
Полковник окинул всех взглядом, ожидая хоть слова протеста или согласия. Но крестьяне молчали. Только спустя некоторое время Штефан, самый бесхитростный, выдавил из себя:
— Дак ведь...
Его голос тут же угас, словно лопнул мыльный пузырь.
— Что с тобой, Петрикэ, сынок, что это ты себе места не находишь, не сидишь дома, как все люди? — жалобно спросила Сма-ранда.
— А разве теперь я не дома, мать,— хмуро ответил Петре.
— Дома, сынок, дома, но все одно как на иголках сидишь... И боюсь я, как бы с тобой беда какая не стряслась, уж бочьно ты в чужие дела встреваешь, вместо того чтоб о нашей бедности думать.
— Не встреваю я, мать, в чужие дела, незачем мне в них встревать! — пробормотал Петре.— Но только, когда люди меня, не могу я не идти, стыдно сиднем сидеть.
— Нет, сынок, совсем не стыдно! Я впова, другие мои дети совсем махонькие, на тебя одного вся надежда. Да еще сколько времени тебя в солдатчине продержали, а я одна и одна маялась, совсем с ног сбилась...
— А сейчас слух прошел, что нас снова всех призовут в армию из-за...
— Господи, спаси и помилуй! — в страхе перекрестилась Смаранда.
— Но сюда, видать, приказ еще не дошел, а то бы староста нам сказал,— продолжал Петре.—Теперь уж будь что будет, не тревожься и не печалься без толку,—успокоил он мать, но чуть спустя добавил глухим голосом, с болью, словно пытаясь вырвать из сердца занозу: — Только бы эта барыня здесь не торчала, потому, сдается мне, она всему виной... Хоть бы убралась подобр^/-поздорову, не портила нам кровь!
— Да провались она в преисподнюю, барыня эта окаянная! — неожиданно вспыхнула Смаранда.
Староста Ион Правилэ вошел в корчму, весело потирая руки.
— Ты один, Кристаке, совсем один?.. Вот и хорошо! Подай быстренько стопку, а то некогда мне. Столько на мою голову сейчас хлопот свалилось, просто не знаю, за что раньше браться!
— Ну как, префект приезжает наконец? — спросил Бусуйок, подавая цуйку.
— Хоть бы ехал поскорее, чтобы мужики успокоились! — выдохнул староста, осушив одним глотком стопку.
— Да они, кажись, утихомирились, по домам сидят,— с сожалением пробормотал корчмарь.— Один Спиридон торчал здесь у меня, только-только его выпроводил.
— Нет, брат, не к добру эта тишина, поверь уж мне! — таинственно возразил Правилэ.— Собака когда кусает, то уж не брешет.
— А ты почуял что или слыхал?
— Чего мне слыхать или чуять? Разве люди болтают, когда собираются за дело какое приниматься? Кто что может знать?.. Один начнет, а другие за ним, как овцы...
— Да, плохие нынче времена, господин староста.
— Такая уж наша доля. Только б еще хуже не было! Правилэ вспомнил, что ему некогда, ж пошел к двери, крикнув на прощанье совсем другим, повелительным тоном:
— А ты, Кристаке, гляди, чтобы у тебя все было в порядке! Вдруг господину префекту вздумается к тебе заглянуть, инспекцию провести? Будь наготове!
— Пусть приходит на здоровье... Только думается мне, кому сейчас дело до какой-то корчмы. Теперь всюду такие пожары полыхают...
3
В среду Титу Херделя пришел в «Драпелул» очень рано, чтобы рассказать Рошу о восстании солдат-резервистов и об убийстве офицеров, тем более что эту информацию не опубликовала даже «Диминяца».
— Все знаю! — тоном превосходства сказал Рошу.— Знаю даже новости похлеще! «Диминяца» попыталась было опубликовать это сообщение, но ее предупредили, что весь тираж будет тотчас же конфискован, и она вынуждена была отказаться. Знаю, малыш. Мне ли не знать?
Рошу поднялся из-за своего заваленного газетами стола, взял Титу, как ученика, за руку и подвел к карте Румынии, пришпиленной канцелярскими кнопками к стене.
— Видишь эту подкову, малыш? — назидательным тоном опытного репетитора начал он, проводя указательным пальцем по всем извилинам границы.— Видишь, значит... А помнишь, что я тебе втолковывал дней десять назад, когда мы говорили о крестьянских беспорядках? Ну как, прав я был? Вот отсюда они начались, с самого верха, с того угла, что около Буковины, и началось все с избиения евреев... Так продолжалось несколько дней, беспорядки расползались все ниже, и под теми же лозунгами: «Долой жидов!», «Долой пейсы!». Помнишь, ты тоже считал, что все сведется лишь к пейсам. А теперь гляди — беспорядки достигли Телеорманского уезда. Видишь? Но пожар бурно распространяется все дальше и дальше. Я уверен, что дня через три-четыре он захватит и Северин, то есть заполыхает вся подкова... Теперь уже затряслись поджилки и у тех господ, которые орали: «Долой жидов!» Сейчас они на своей шкуре чувствуют, что крестьяне, если уж они взялись за топоры и косы, не делают никакой разницы между евреями и христианами. Больше того, как раз в тех местах, где евреев нет, совершаются самые дикие и жестокие бесчинства. В Молдове как будто не было убийств и человеческая кровь не пролилась, а вот здесь восставшие крестьяне растерзали многих помещиков и арендаторов.
Рошу снова уселся за свой письменный стол. Из-за кипы газет высовывалась сейчас только его голова с поблескивающими, как чудовищные глаза, очками... Титу эти известия очень встревожили, в особенности упоминание о Телеорманском уезде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57