Он поздоровался и сказал прерывающимся голосом:
— Я шел к господину Мирону Юге, хотя рискую быть выставленным за дверь, но я обязан попытаться сделать даже невозможное, чтобы прекратить то, что... Но раз мне повезло и я встретил вас, господин Григоре, прошу меня выслушать...
Драгош рассказал, что жандармы истязают десятки крестьян, что жены и старики родители задержанных прибежали к нему и к отцу Никодиму, умоляя спасти несчастных. Он же, хотя сердце его от жалости обливается кровью, ничего пока не предпринимал, надеясь, что унтер скоро устанет. Но теперь по всему видно, что допрос только начинается и после обеда будут покалечены и другие...
— И все это из-за нескольких мешков кукурузы! — закончил дрожащим голосом Драгош.— Люди готовы сложиться и возместить арендатору убытки. Я тоже внесу свою долю, мы все внесем, лишь бы...
— Хотите пойти со мной в примэрию? — спросил Григоре Титу.
Они пошли. На улице перед примэрией и во дворе стояла толпа, в большинстве женщины.
В канцелярии староста, унтер и секретарь как раз совещались относительно послеобеденного допроса. Думая, что молодой барин пришел по поручению отца проверить, как идет дознание, Правила низко поклонился, испуганно пробормотав «целую руку», и тут же принялся жаловаться, что со вчерашнего вечера трудится не покладая рук вместе с начальником жандармского участка, совсем из сил выбился, но все напрасно, никто не сознается. Боянджиу, застывший по стойке смирно, доложил, в свою очередь, что он все-таки выведет виновных на чистую воду, но для этого ему необходимо еще некоторое время, так как мужиков много, а допрашивает их он один.
Григоре посоветовал ему временно прекратить допрос, чтобы не будоражить попусту деревню, и направить следствие по другому руслу. В первую очередь пусть выяснят точно, сколько кукурузы украдено и как это было совершено, и уж потом, на основании этих данных, постараются решить, кто мог быть вором. На это староста доложил, что он не обнаружил ни малейших следов взлома, а арендатор не предъявляет больше никаких претензий.
— Раз нет следов, то, может быть, не было и кражи? — спросил Григоре.
— Кабы господин Буруянэ не сказал, что его обокрали, я бы ни за что не заподозрил кражу,— искренне признался староста и даже покраснел.
— Вор никогда не сознается добром, коли не застукать его на месте преступления! — непреклонно заявил Боянджиу.
После ухода Григоре староста и унтер посоветовались, как быть. Григоре они уважали, но Мирона боялись. Пожалуй, лучше всего Правило доложить после обеда старому барину о том, что уже сделано, и заодно сообщить о распоряжении Григоре. Тогда их никто ни в чем не попрекнет.
Услышав о вмешательстве сына, Мирон Юга чуть вздрогнул, но отменять его распоряжение не стал. При этом он добавил, что следствие все равно прекращать нельзя и воров необходимо найти во что бы то ни стало.
Вечером, после ужина, старый Юга сказал:
— Мне нужно поговорить с тобой, Григорицэ!..
Титу Херделя, поняв, что он лишний, сразу же поднялся:
— Прошу меня извинить... Я, видимо, сегодня слишком много ходил п очень устал...
— Раз так, то спокойной ночи! — благосклонно отозвался Мирон.
Как только Херделя вышел, Григоре стал упрекать отца за то, что он вновь обидел его друга, что он пе считается... Но старик, махнув рукой, прервал сына:
— Оставим эту чепуху!.. Гораздо серьезнее то, что ты подрываешь мой авторитет перед посторонними и отменяешь мои приказы. Вот это действительно очень серьезпо!.. И непозволительно, дорогой мой!.. Пока я держусь на ногах, хозяин здесь я! Ты прекрасно знаешь, что я от этого не отступлюсь... Когда меня не станет, будешь поступать, как найдешь нужным. Но до тех пор прошу тебя этого не делать. Настоятельно прошу!
Голос Мирона был столь непреклонен, что Григоре внезапно почувствовал себя несмышленым ребенком, смиренно и боязливо выслушивающим упреки отца. И он ответил точь-в-точь как в детстве:
— Да, папа.— Лишь помолчав, он добавил таким же детским, неуверенным тоном: — Я думал, что предугадал твое желание, когда попытался приостановить избиение невинных людей.
— Нет! — коротко и твердо бросил старик, словно прихлопнул печатью окончательный приговор.
ГЛАВА III
ГОЛОДНЫЕ
1
Через несколько дней староста Правила пришел тайком к Гри-горе Юге и сообщил ему, что воров найти не удалось по той простой причине, что никакой кражи не было. Вдвоем с унтером они еще раз внимательно осмотрели злополучный амбар, допросили с пристрастием еще нескольких самых подозрительных крестьян, но все безрезультатно. После этого он пошел к Козме Буруянэ, и тот признался, что действительно поторопился с жалобой, так как теперь и ему сдается, что кражи не было; он собирается повиниться старому барину, да боится, что тот ему этого не простит.
— А теперь я пришел доложить вам,— продолжал староста,— потому как вы помягче будете. Замолвите словечко перед отцом, чтоб он тоже знал, почему мы не выполнили его приказ, хоть сами хотели да и обязаны...
В тот же день Григоре сообщил новость отцу, и тот выслушал его весьма хладнокровно, ничем не выказывая своего удивления или негодования. Однако в глубине души он злился на Буруянэ. Старика особенно раздражало то, что он, хотя бы косвенно, должен был признать свою ошибку перед собственным сыном.
— Ты правильно сделал, что рассказал мне это! — спокойно заметил он и тут же тише добавил, словно разговаривая сам с собой: — Подумать только, что за человек оказался этот арендатор. Ну, ничего, я...— Он не закончил фразы, по-видимому, не желая выдавать своих мыслей, и перевел разговор на другую тему.
В сердце Мирона Юги засело занозой известие о том, что На-дина намеревается продать свое поместье. Хотя сам он не унижался до расспросов, сведения о продаже поступали к нему в последние дни из самых разных источников и под самыми разнообразными соусами. Даже Григоре дня два назад сказал, что Надииа как будто говорила что-то похожее, но он не придал тогда ее словам никакого значения, считая, что она просто хотела лишний раз подчеркнуть свое пренебрежение ко всему, связанному с имением. Старый Юга решил воспользоваться случаем и полушутливо осведомился:
— Наверно, так же правдивы и слухи о продаже поместья Ба-бароаги?
Хотя неожиданный вопрос и удивил Григоре, он равнодушно пожал плечами: — Не зпаю. Возможно. На мой взгляд, пусть продает, если хочет. Это поместье — приданое Надины, и она управляет им, как находит нужным...
— Но ты прекрасно знаешь, что без твоего согласия Надина не имеет права ничего продавать! — возразил Мирон, смотря сыну прямо в глаза.
— Моим согласием она заранее заручилась. Раз уж Надина предпочла сдавать свою землю в аренду вместо того, чтобы...
— Следовательно, она заручилась твоим согласием? — повторил старик, не сводя с сына глаз.
— Конечно! Она может продать свою землю, когда ей будет угодно! — твердо ответил Григоре, не опуская взгляда.
— Независимо от того, кому? — продолжал допытываться Мирон.— Даже если крестьянам?
— Если она продаст крестьянам, я буду рад! — коротко и сухо усмехнулся Григоре.— Чем иметь соседом Платамону или другого такого же субъекта, пусть это лучше будут крестьяне, которым действительно нужна земля. По крайней мере, они отчасти утолят свой голод и оставят нас в покое.
Словно давно ожидая такого ответа, старик сразу же возразил спокойным, но укоризненным тоном, который, как он знал, сильнее всего действовал на Григоре:
— Вот что, милый, я все больше убеждаюсь, что, как это ни грустно, демагогия совсем лишила тебя здравого смысла, и я со страхом думаю, что станет с пашим хозяйством после моей смерти. Я невольно то и дело вспоминаю покойного Теофила, мир его праху, и очень боюсь, как бы и ты не пошел по его стопам, не пустил бы по ветру наше имущество.
— Тебе нечего волноваться, отец! — твердо возразил Григоре, сознавая свою правоту.— Уверяю тебя, что люблю нашу землю не меньше, чем ты, но эта любовь не может меня ослепить, и я вижу, что и крестьяне имеют право на жизнь.
— Другими словами, я не люблю своих крестьян и не даю им возможности жить? — рассердился Мирон.— Значит, я, деля с ними все, чем владею, денно и нощно о них заботясь, не люблю их, а любите их вы, те, кто забивает им головы пустыми обещаниями и громкими словами? Знаешь, Григоре, я тебя считал человеком более серьезным! — в сердцах воскликнул он, помолчал и продолжал чуть спокойнее: — Для ведения хозяйства необходим опыт, и этот опыт говорит, что поместье, граничащее с крестьянскими землями, обречено на верную гибель. Это неумолимый закон! Хотел бы я посмотреть, как ты наймешь крестьян на работу после того, как в их руки перейдут две тысячи пятьсот гектаров земли поместья Бабароаги! Они над тобой просто смеяться будут! Он уже теперь... (Мирон хотел сказать «воры», но вспомнил о случае с Буруянэ и сдержался) хороши, а тогда сперва будут издеваться над тобой, а потом просто изобьют. Толпе необходимы хозяин и узда то анархия!
Григоре слушал отца, не пытаясь возражать. Он давно знал его мнение и понимал, что сможет переубедить старика. Но Мирон довел свою мысль до конца:
— То обстоятельство, что без твоего согласия Надине не обойтись, может послужить нам хорошим оборонительным оружием. Ты согласишься только в том случае, если продажа ее земли не будет ничем угрожать твоему собственному поместью. Это вполне естественно... Но, по существу, обезопасить себя можно лишь при одном условии: если ты постараешься сам купить поместье Баба-роагу.
Григоре улыбнулся, до того нелепой показалась ему эта идея, и иронически ответил:
— Иадина способна будет передумать, если узнает, что это я намереваюсь купить поместье. Она мечтает оторвать мепя от сельской жизни и ни за что не захочет еще крепче привязать нас к этим краям... Одпако почему бы, отец, тебе самому не купить эту землю, раз тебе так приглянулась?
Мирон удивленно встрепенулся, словно услышал что-то совершенно для себя новое, но почти тотчас задумчиво добавил:
— А ведь ты, пожалуй, прав, Григоре! В конце концов...
2
В это последнее воскресенье октября погода обещала быть хорошей, и корчмарь Кристя Бусуйок заблаговремепно нанял цыган-музыкантов, чтобы после полудня молодежь поплясала хору, а вечером старики потешились бы за стаканом випа. В прошлые годы в конце октября бывало холодно, мокрый снег, грязь, теперь же на по-летнему безоблачном небе ласково лучилось желтое солнце, мягко освещая печальную землю.
Танцы начинались обычно на площадке перед корчмой, но вскоре захватывали и улицу, где стояли рядком девушки п молодухи, глазея на танцующих. Когда изредка по улице проезжала повозка, танцоры и зрители, толкаясь, отступали на площадку к корчме, и визг испуганных женщин заглушал затейливое пиликанье музыкантов.
Теперь все плясали прямо на шоссе, и круг танцующих легко колыхался под восхищенными взглядами молодиц и девушек. Оба музыканта (платил за музыку сам корчмарь и наводил экономию, утверждая, что никакой разницы нет, будет ли музыкантов двое или трое, лишь бы играли хорошо и, главное, без остановки) приплясывали почище танцующих, то и дело переходя с места на место и подбадривая друг друга. Сапоги парней тяжело топотали по подсохшей улице, а девушки плыли легко, словно лани, чуть касаясь земли.
На лавках вдоль стен корчмы сидели старики, а возле них, как всегда по воскресеньям, стояли мужчины и толковали о своих делах. У крестьян из поместий, принадлежавших когда-то Юге, давно вошло в привычку по праздникам встречаться и судачить о своем житье-бытье именно в этой корчме, в Амаре. Так повелось издавна, и сюда сходились мужики из Леспези и из Вайдеей, из Бырлогу, Глигану и Бабароаги, не говоря уж о жителях Руджи-ноасы, которые чувствовали себя в Амаре, как дома.
Серафим Могош, пожилой крестьянин с седыми висками и мудрыми глазами, рассказывал о том, как его истязали жандармы. При этом он смотрел, однако, не на окружающих, а куда-то вдаль, словно жалуясь какому-то справедливому судье. За его руку держался мальчонка и весело вертелся во все стороны, словно белый мотылек, порхающий вокруг старого дерева. Хотя то, что рассказывал Серафим, было всем досконально известно, так как весть о допросе сразу же разнеслась по окрестным селам да и сейчас среди слушателей стояли трое избитых крестьян, все смотрели Серафиму в рот, как будто слышали эту необыкновенную историю впервые в жизпи или получали горестное удовольствие, заново бередя души. Игнат Черчел, крестьянин помоложе Могоша, хотя и выглядевший старше, смотрел на рассказчика глазами приблудного пса, качал головой, вздыхал и то и дело перебивал его одними и теми же словами:
— Так что ж нам делать, люди добрые, что же делать?
Эти восклицания, независимо от воли Черчела, звучали до того нелепо, жалостно и униженно-покорно, что все остальные лишь презрительно на него поглядывали, а Тоадер Стрымбу, безземельный вдовец с тремя детьми, наконец не выдержал.
— Что делать, что делать? — яростно крикнул он, но тут же сам испугался своего возмущения и быстро пробормотал, глотая слова: — Бог его знает, что нам делать...
Впрочем, Игната Черчела года четыре тому назад тоже избил жандармский унтер, предшественник Боянджиу, обвинив в краже каких-то вещей с барского двора, и избил так жестоко, что Игнат хворал потом недели две и остался покалеченным на всю жизнь.
Чтобы загладить следы яростной вспышки Тоадера, Леонте Орбишор — коротышка с тоненьким голосом и подвижным лицом — примиряюще заметил: — Я тоже натерпелся вместе с Серафимом и всемп остальными, но, с другой стороны, как же быть? Что же властям делать, коли грабеж случился? Как же допустить, чтобы воры крали чужой труд?
— И то правда!.. Красть, конечно, не след!.. — одобрительно закивали несколько человек.
По толпе прошла легкая зыбь, словпо неожиданно у всех свалился камень с сердца. Но именно тогда вечно хмурый Трифон Гужу пробормотал, скорее про себя, но так, что все услышали его угрюмый, какой-то сверлящий голос:
— Так ведь труд-то все одно наш!
Все посмотрели на Трифона, словно он раскрыл какую-то тайну или выразил всеобщую заветную мысль. Но никто ничего не сказал, и даже Трифон, имевший привычку повторять свои слова, когда считал, что сказал нечто важное, замолчал и опустил голову на грудь.
После короткого молчания, во время которого слышались лишь игра музыкантов и гиканье танцующих, все заговорили разом, каждый о своем. Будто испугавшись самих себя, люди перевели взгляд на хору, лишь бы не смотреть друг на друга. Их голоса переплетались, сливаясь в бесконечном вздохе.
Хора колыхалась широким кругом, извивалась змеей, ласково охватывала то женщин, стоявших по обочинам шоссе, то мужчин, сгрудившихся перед корчмой. Радость танцоров взметалась выкриками частушек, выплескивалась в затейливые завитки перепляса. Зрители толпились, тоже поддаваясь этому ликованию, будто стремясь слиться в одно существо — беззаботное и счастливое.
Больше всех веселился Пантелимон Вэдува, и все его понимали, так как через несколько дней ему надо было уходить в армию, а там, кто знает, когда ему еще удастся повеселиться. Он тоже так думал, хотя хвастался, что намерен дослужиться до капрала, как Петре, который должен был вернуться домой как раз к его уходу в армию. Но про себя парень с ужасом думал о неизведанной солдатской жизни. Пантелимон толковал со многими, уже отслужившими срок, подробно их расспрашивал; все они с гордостью вспоминали о солдатчине, говорили, что штука это хорошая, но очень трудная.
Еще тяжелее было ему из-за Домники, семнадцатилетней рыженькой и пухлой девчонки, которая плясала рядом с ним и льнула к его руке, как побег плюща. Горечью жгла парня мысль о том, что придется расстаться с милой и не видеть ее бог знает сколько времени. Пантелимон хотел обвенчаться с Домникой до того, как уйти в солдаты. Другие парни так и поступали. Но этому воспротивились родители и его и девушки. Его старики надеялись, что на военной службе он позабудет дочь Наку и потом подберет себе другую невесту, под стать своему состоянию. А родители девушки, главным образом мать, смертельно боялись, как бы с Пантелимо-ном не стряслась в солдатчине какая беда, как было, к примеру, с бедным Флорей Бутуком,— восемнадцати лет от роду тот повенчался с Ангелиной, дочерью Нистора Мученику, прижил с ней трех детей, а потом погиб где-то в полку, оставив Ангелину несчастной вдовой. Еще хорошо, что родители Флори из доли сына кое-что выделили Ангелине на детей, так что у нее теперь хоть свой угол есть, не на улице мыкается. А у Домни-ки, может, и детец сразу не будет, так что, если напасть какая случится, останется она ни бабой, ни девкой, только на то и пригодной, чтобы услаждать мужиков, охочих до женского пола.
Но Пантелимон прислушивался скорее к сердцу, чем к разуму, и не строил никаких расчетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Я шел к господину Мирону Юге, хотя рискую быть выставленным за дверь, но я обязан попытаться сделать даже невозможное, чтобы прекратить то, что... Но раз мне повезло и я встретил вас, господин Григоре, прошу меня выслушать...
Драгош рассказал, что жандармы истязают десятки крестьян, что жены и старики родители задержанных прибежали к нему и к отцу Никодиму, умоляя спасти несчастных. Он же, хотя сердце его от жалости обливается кровью, ничего пока не предпринимал, надеясь, что унтер скоро устанет. Но теперь по всему видно, что допрос только начинается и после обеда будут покалечены и другие...
— И все это из-за нескольких мешков кукурузы! — закончил дрожащим голосом Драгош.— Люди готовы сложиться и возместить арендатору убытки. Я тоже внесу свою долю, мы все внесем, лишь бы...
— Хотите пойти со мной в примэрию? — спросил Григоре Титу.
Они пошли. На улице перед примэрией и во дворе стояла толпа, в большинстве женщины.
В канцелярии староста, унтер и секретарь как раз совещались относительно послеобеденного допроса. Думая, что молодой барин пришел по поручению отца проверить, как идет дознание, Правила низко поклонился, испуганно пробормотав «целую руку», и тут же принялся жаловаться, что со вчерашнего вечера трудится не покладая рук вместе с начальником жандармского участка, совсем из сил выбился, но все напрасно, никто не сознается. Боянджиу, застывший по стойке смирно, доложил, в свою очередь, что он все-таки выведет виновных на чистую воду, но для этого ему необходимо еще некоторое время, так как мужиков много, а допрашивает их он один.
Григоре посоветовал ему временно прекратить допрос, чтобы не будоражить попусту деревню, и направить следствие по другому руслу. В первую очередь пусть выяснят точно, сколько кукурузы украдено и как это было совершено, и уж потом, на основании этих данных, постараются решить, кто мог быть вором. На это староста доложил, что он не обнаружил ни малейших следов взлома, а арендатор не предъявляет больше никаких претензий.
— Раз нет следов, то, может быть, не было и кражи? — спросил Григоре.
— Кабы господин Буруянэ не сказал, что его обокрали, я бы ни за что не заподозрил кражу,— искренне признался староста и даже покраснел.
— Вор никогда не сознается добром, коли не застукать его на месте преступления! — непреклонно заявил Боянджиу.
После ухода Григоре староста и унтер посоветовались, как быть. Григоре они уважали, но Мирона боялись. Пожалуй, лучше всего Правило доложить после обеда старому барину о том, что уже сделано, и заодно сообщить о распоряжении Григоре. Тогда их никто ни в чем не попрекнет.
Услышав о вмешательстве сына, Мирон Юга чуть вздрогнул, но отменять его распоряжение не стал. При этом он добавил, что следствие все равно прекращать нельзя и воров необходимо найти во что бы то ни стало.
Вечером, после ужина, старый Юга сказал:
— Мне нужно поговорить с тобой, Григорицэ!..
Титу Херделя, поняв, что он лишний, сразу же поднялся:
— Прошу меня извинить... Я, видимо, сегодня слишком много ходил п очень устал...
— Раз так, то спокойной ночи! — благосклонно отозвался Мирон.
Как только Херделя вышел, Григоре стал упрекать отца за то, что он вновь обидел его друга, что он пе считается... Но старик, махнув рукой, прервал сына:
— Оставим эту чепуху!.. Гораздо серьезнее то, что ты подрываешь мой авторитет перед посторонними и отменяешь мои приказы. Вот это действительно очень серьезпо!.. И непозволительно, дорогой мой!.. Пока я держусь на ногах, хозяин здесь я! Ты прекрасно знаешь, что я от этого не отступлюсь... Когда меня не станет, будешь поступать, как найдешь нужным. Но до тех пор прошу тебя этого не делать. Настоятельно прошу!
Голос Мирона был столь непреклонен, что Григоре внезапно почувствовал себя несмышленым ребенком, смиренно и боязливо выслушивающим упреки отца. И он ответил точь-в-точь как в детстве:
— Да, папа.— Лишь помолчав, он добавил таким же детским, неуверенным тоном: — Я думал, что предугадал твое желание, когда попытался приостановить избиение невинных людей.
— Нет! — коротко и твердо бросил старик, словно прихлопнул печатью окончательный приговор.
ГЛАВА III
ГОЛОДНЫЕ
1
Через несколько дней староста Правила пришел тайком к Гри-горе Юге и сообщил ему, что воров найти не удалось по той простой причине, что никакой кражи не было. Вдвоем с унтером они еще раз внимательно осмотрели злополучный амбар, допросили с пристрастием еще нескольких самых подозрительных крестьян, но все безрезультатно. После этого он пошел к Козме Буруянэ, и тот признался, что действительно поторопился с жалобой, так как теперь и ему сдается, что кражи не было; он собирается повиниться старому барину, да боится, что тот ему этого не простит.
— А теперь я пришел доложить вам,— продолжал староста,— потому как вы помягче будете. Замолвите словечко перед отцом, чтоб он тоже знал, почему мы не выполнили его приказ, хоть сами хотели да и обязаны...
В тот же день Григоре сообщил новость отцу, и тот выслушал его весьма хладнокровно, ничем не выказывая своего удивления или негодования. Однако в глубине души он злился на Буруянэ. Старика особенно раздражало то, что он, хотя бы косвенно, должен был признать свою ошибку перед собственным сыном.
— Ты правильно сделал, что рассказал мне это! — спокойно заметил он и тут же тише добавил, словно разговаривая сам с собой: — Подумать только, что за человек оказался этот арендатор. Ну, ничего, я...— Он не закончил фразы, по-видимому, не желая выдавать своих мыслей, и перевел разговор на другую тему.
В сердце Мирона Юги засело занозой известие о том, что На-дина намеревается продать свое поместье. Хотя сам он не унижался до расспросов, сведения о продаже поступали к нему в последние дни из самых разных источников и под самыми разнообразными соусами. Даже Григоре дня два назад сказал, что Надииа как будто говорила что-то похожее, но он не придал тогда ее словам никакого значения, считая, что она просто хотела лишний раз подчеркнуть свое пренебрежение ко всему, связанному с имением. Старый Юга решил воспользоваться случаем и полушутливо осведомился:
— Наверно, так же правдивы и слухи о продаже поместья Ба-бароаги?
Хотя неожиданный вопрос и удивил Григоре, он равнодушно пожал плечами: — Не зпаю. Возможно. На мой взгляд, пусть продает, если хочет. Это поместье — приданое Надины, и она управляет им, как находит нужным...
— Но ты прекрасно знаешь, что без твоего согласия Надина не имеет права ничего продавать! — возразил Мирон, смотря сыну прямо в глаза.
— Моим согласием она заранее заручилась. Раз уж Надина предпочла сдавать свою землю в аренду вместо того, чтобы...
— Следовательно, она заручилась твоим согласием? — повторил старик, не сводя с сына глаз.
— Конечно! Она может продать свою землю, когда ей будет угодно! — твердо ответил Григоре, не опуская взгляда.
— Независимо от того, кому? — продолжал допытываться Мирон.— Даже если крестьянам?
— Если она продаст крестьянам, я буду рад! — коротко и сухо усмехнулся Григоре.— Чем иметь соседом Платамону или другого такого же субъекта, пусть это лучше будут крестьяне, которым действительно нужна земля. По крайней мере, они отчасти утолят свой голод и оставят нас в покое.
Словно давно ожидая такого ответа, старик сразу же возразил спокойным, но укоризненным тоном, который, как он знал, сильнее всего действовал на Григоре:
— Вот что, милый, я все больше убеждаюсь, что, как это ни грустно, демагогия совсем лишила тебя здравого смысла, и я со страхом думаю, что станет с пашим хозяйством после моей смерти. Я невольно то и дело вспоминаю покойного Теофила, мир его праху, и очень боюсь, как бы и ты не пошел по его стопам, не пустил бы по ветру наше имущество.
— Тебе нечего волноваться, отец! — твердо возразил Григоре, сознавая свою правоту.— Уверяю тебя, что люблю нашу землю не меньше, чем ты, но эта любовь не может меня ослепить, и я вижу, что и крестьяне имеют право на жизнь.
— Другими словами, я не люблю своих крестьян и не даю им возможности жить? — рассердился Мирон.— Значит, я, деля с ними все, чем владею, денно и нощно о них заботясь, не люблю их, а любите их вы, те, кто забивает им головы пустыми обещаниями и громкими словами? Знаешь, Григоре, я тебя считал человеком более серьезным! — в сердцах воскликнул он, помолчал и продолжал чуть спокойнее: — Для ведения хозяйства необходим опыт, и этот опыт говорит, что поместье, граничащее с крестьянскими землями, обречено на верную гибель. Это неумолимый закон! Хотел бы я посмотреть, как ты наймешь крестьян на работу после того, как в их руки перейдут две тысячи пятьсот гектаров земли поместья Бабароаги! Они над тобой просто смеяться будут! Он уже теперь... (Мирон хотел сказать «воры», но вспомнил о случае с Буруянэ и сдержался) хороши, а тогда сперва будут издеваться над тобой, а потом просто изобьют. Толпе необходимы хозяин и узда то анархия!
Григоре слушал отца, не пытаясь возражать. Он давно знал его мнение и понимал, что сможет переубедить старика. Но Мирон довел свою мысль до конца:
— То обстоятельство, что без твоего согласия Надине не обойтись, может послужить нам хорошим оборонительным оружием. Ты согласишься только в том случае, если продажа ее земли не будет ничем угрожать твоему собственному поместью. Это вполне естественно... Но, по существу, обезопасить себя можно лишь при одном условии: если ты постараешься сам купить поместье Баба-роагу.
Григоре улыбнулся, до того нелепой показалась ему эта идея, и иронически ответил:
— Иадина способна будет передумать, если узнает, что это я намереваюсь купить поместье. Она мечтает оторвать мепя от сельской жизни и ни за что не захочет еще крепче привязать нас к этим краям... Одпако почему бы, отец, тебе самому не купить эту землю, раз тебе так приглянулась?
Мирон удивленно встрепенулся, словно услышал что-то совершенно для себя новое, но почти тотчас задумчиво добавил:
— А ведь ты, пожалуй, прав, Григоре! В конце концов...
2
В это последнее воскресенье октября погода обещала быть хорошей, и корчмарь Кристя Бусуйок заблаговремепно нанял цыган-музыкантов, чтобы после полудня молодежь поплясала хору, а вечером старики потешились бы за стаканом випа. В прошлые годы в конце октября бывало холодно, мокрый снег, грязь, теперь же на по-летнему безоблачном небе ласково лучилось желтое солнце, мягко освещая печальную землю.
Танцы начинались обычно на площадке перед корчмой, но вскоре захватывали и улицу, где стояли рядком девушки п молодухи, глазея на танцующих. Когда изредка по улице проезжала повозка, танцоры и зрители, толкаясь, отступали на площадку к корчме, и визг испуганных женщин заглушал затейливое пиликанье музыкантов.
Теперь все плясали прямо на шоссе, и круг танцующих легко колыхался под восхищенными взглядами молодиц и девушек. Оба музыканта (платил за музыку сам корчмарь и наводил экономию, утверждая, что никакой разницы нет, будет ли музыкантов двое или трое, лишь бы играли хорошо и, главное, без остановки) приплясывали почище танцующих, то и дело переходя с места на место и подбадривая друг друга. Сапоги парней тяжело топотали по подсохшей улице, а девушки плыли легко, словно лани, чуть касаясь земли.
На лавках вдоль стен корчмы сидели старики, а возле них, как всегда по воскресеньям, стояли мужчины и толковали о своих делах. У крестьян из поместий, принадлежавших когда-то Юге, давно вошло в привычку по праздникам встречаться и судачить о своем житье-бытье именно в этой корчме, в Амаре. Так повелось издавна, и сюда сходились мужики из Леспези и из Вайдеей, из Бырлогу, Глигану и Бабароаги, не говоря уж о жителях Руджи-ноасы, которые чувствовали себя в Амаре, как дома.
Серафим Могош, пожилой крестьянин с седыми висками и мудрыми глазами, рассказывал о том, как его истязали жандармы. При этом он смотрел, однако, не на окружающих, а куда-то вдаль, словно жалуясь какому-то справедливому судье. За его руку держался мальчонка и весело вертелся во все стороны, словно белый мотылек, порхающий вокруг старого дерева. Хотя то, что рассказывал Серафим, было всем досконально известно, так как весть о допросе сразу же разнеслась по окрестным селам да и сейчас среди слушателей стояли трое избитых крестьян, все смотрели Серафиму в рот, как будто слышали эту необыкновенную историю впервые в жизпи или получали горестное удовольствие, заново бередя души. Игнат Черчел, крестьянин помоложе Могоша, хотя и выглядевший старше, смотрел на рассказчика глазами приблудного пса, качал головой, вздыхал и то и дело перебивал его одними и теми же словами:
— Так что ж нам делать, люди добрые, что же делать?
Эти восклицания, независимо от воли Черчела, звучали до того нелепо, жалостно и униженно-покорно, что все остальные лишь презрительно на него поглядывали, а Тоадер Стрымбу, безземельный вдовец с тремя детьми, наконец не выдержал.
— Что делать, что делать? — яростно крикнул он, но тут же сам испугался своего возмущения и быстро пробормотал, глотая слова: — Бог его знает, что нам делать...
Впрочем, Игната Черчела года четыре тому назад тоже избил жандармский унтер, предшественник Боянджиу, обвинив в краже каких-то вещей с барского двора, и избил так жестоко, что Игнат хворал потом недели две и остался покалеченным на всю жизнь.
Чтобы загладить следы яростной вспышки Тоадера, Леонте Орбишор — коротышка с тоненьким голосом и подвижным лицом — примиряюще заметил: — Я тоже натерпелся вместе с Серафимом и всемп остальными, но, с другой стороны, как же быть? Что же властям делать, коли грабеж случился? Как же допустить, чтобы воры крали чужой труд?
— И то правда!.. Красть, конечно, не след!.. — одобрительно закивали несколько человек.
По толпе прошла легкая зыбь, словпо неожиданно у всех свалился камень с сердца. Но именно тогда вечно хмурый Трифон Гужу пробормотал, скорее про себя, но так, что все услышали его угрюмый, какой-то сверлящий голос:
— Так ведь труд-то все одно наш!
Все посмотрели на Трифона, словно он раскрыл какую-то тайну или выразил всеобщую заветную мысль. Но никто ничего не сказал, и даже Трифон, имевший привычку повторять свои слова, когда считал, что сказал нечто важное, замолчал и опустил голову на грудь.
После короткого молчания, во время которого слышались лишь игра музыкантов и гиканье танцующих, все заговорили разом, каждый о своем. Будто испугавшись самих себя, люди перевели взгляд на хору, лишь бы не смотреть друг на друга. Их голоса переплетались, сливаясь в бесконечном вздохе.
Хора колыхалась широким кругом, извивалась змеей, ласково охватывала то женщин, стоявших по обочинам шоссе, то мужчин, сгрудившихся перед корчмой. Радость танцоров взметалась выкриками частушек, выплескивалась в затейливые завитки перепляса. Зрители толпились, тоже поддаваясь этому ликованию, будто стремясь слиться в одно существо — беззаботное и счастливое.
Больше всех веселился Пантелимон Вэдува, и все его понимали, так как через несколько дней ему надо было уходить в армию, а там, кто знает, когда ему еще удастся повеселиться. Он тоже так думал, хотя хвастался, что намерен дослужиться до капрала, как Петре, который должен был вернуться домой как раз к его уходу в армию. Но про себя парень с ужасом думал о неизведанной солдатской жизни. Пантелимон толковал со многими, уже отслужившими срок, подробно их расспрашивал; все они с гордостью вспоминали о солдатчине, говорили, что штука это хорошая, но очень трудная.
Еще тяжелее было ему из-за Домники, семнадцатилетней рыженькой и пухлой девчонки, которая плясала рядом с ним и льнула к его руке, как побег плюща. Горечью жгла парня мысль о том, что придется расстаться с милой и не видеть ее бог знает сколько времени. Пантелимон хотел обвенчаться с Домникой до того, как уйти в солдаты. Другие парни так и поступали. Но этому воспротивились родители и его и девушки. Его старики надеялись, что на военной службе он позабудет дочь Наку и потом подберет себе другую невесту, под стать своему состоянию. А родители девушки, главным образом мать, смертельно боялись, как бы с Пантелимо-ном не стряслась в солдатчине какая беда, как было, к примеру, с бедным Флорей Бутуком,— восемнадцати лет от роду тот повенчался с Ангелиной, дочерью Нистора Мученику, прижил с ней трех детей, а потом погиб где-то в полку, оставив Ангелину несчастной вдовой. Еще хорошо, что родители Флори из доли сына кое-что выделили Ангелине на детей, так что у нее теперь хоть свой угол есть, не на улице мыкается. А у Домни-ки, может, и детец сразу не будет, так что, если напасть какая случится, останется она ни бабой, ни девкой, только на то и пригодной, чтобы услаждать мужиков, охочих до женского пола.
Но Пантелимон прислушивался скорее к сердцу, чем к разуму, и не строил никаких расчетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57