Когда Титу показал священнику Бел-чугу свою новую комнату, тот одобрительно заметил:
— Очень хорошо, что ты вырвался оттуда, мой дорогой поэт! Мне очень не понравилась та старая госпожа, размалеванная, как актерка. Все-то она распевала, глазами по сторонам зыркала и вертелась так, будто готова была любому броситься на шею. Таких женщин надо остерегаться, они наверное весьма опасные...
3
— Как нам быть, барин, с мужиками, не хотят они подряжаться на старых условиях, да еще угрожают мне! — жаловался Козма Буруянэ Мирону Юге.— Не думал я вас беспокоить этим делом, но очень уж опасный оборот оно принимает. Мужики словно с ума посходили, или другое что на них нашло, только совсем они озверели... Я их никогда такими не видел.
Мирон Юга наконец простил Козме неприглядную историю, которую тот затеял осенью с кукурузой. Сейчас он жалел арендатора, но все-таки не мог сдержаться, чтобы не заметить:
— Ты только поосторожнее, а то, может, тебе снова это все мерещится, как тогда с кражей.
— За ту оплошность я с лпхвой поплатился,— покорно вздох-дул Козма.— Каждую ночь, начиная с самого рождества, меня обкрадывают, да я уж не смол ничего вам говорить и все терпел. Но сейчас положение стало слишком серьезным.
Потом он рассказал Юге, что крестьяне между собой сговорились,— если даже подрядятся работать на помещиков, в поле все равно не выходить, пока им не уступят поместье Бабароагу, которое барыне без надобности и она собирается продать его другим помещикам. Они, мужики, не хотят дальше жить без земли, они на ней трудятся, проливают пот и кровь, и земля должна принадлежать им. Ведь так считает сам король и даже многие бояре, но только те, что стоят сейчас у власти, противятся и принуждают крестьян дальше мучиться. Все это рассказали Буруянэ верные люди, так что можно не сомневаться.
— Вот вам плоды демагогии, если все действительно так, как ты говоришь! — буркнул старик.— Меня только удивляет, что я ничего не слыхал обо всех этих делах.
— Так вам, барин, они не смеют ничего сказать! — объяснил Буруянэ.— Боятся, да и стыдно им.
Юга не очень торопился подряжать людей на этот год, так как намеревался внести в условия найма кое-какие изменения, которые он считал выгодными и для себя и для них. Впрочем, часть крестьян подрядилась к нему еще осенью, так что он был уверен, что перебоев в работе не будет... Все-таки он вызвал тут же приказчика Леонте Бумбу, который признался, что мужики говорили с ним о каком-то пересмотре условий и даже кое-кто из тех, кто подрядился осенью, сейчас заявляет, что не выйдет на работу, если все останется по-старому. Мирон Юга недоуменно уставился на приказчика, и тот испуганно добавил, что мужики так болтают перед каждой весной, шумят, ерепенятся, а потом, не найдя иного выхода, соглашаются и берутся за работу.
— Не то говоришь, Леонте, уж слишком ты легко к этому делу относишься! — озабоченно возразил Буруянэ.— Правда, и в прошлые годы люди ворчали, но такого, как в нынешнем, еще никогда не бывало. Я-то ведь тоже знаю мужиков, с ними всегда жил и живу...
— Так времени-то у нас впереди еще много,— неуверенно заметил Бумбу,— даже снег еще не весь сошел с полей.
Мирон Юга постарался ничем не выдать своего беспокойства, хотя то, что он услышал, не на шутку его встревожило. Трусливый арендатор плачется, как всегда, и, конечно, преувеличивает опасность. Но принять некоторые меры предосторожности, во всяком случае, не мешает. Он велел приказчику приступить с завтрашнего дня к заключению подрядов с мужиками и за неделю с этим покончить. От задуманных изменений он отказался. Раз мужики озлоблены, они могут расценить их как невыгодные для себя.
На третий день Леонте Бумбу известил барина, что ни один из крестьян еще не подрядился на работу и все хотят просить более выгодных условий, так при старых они больше жить не могут.
В тот же день, после полудня, к Мирону Юге пришел учитель Драгош. С рождества он уже побывал у него два раза по школьным делам. Старик принял его тогда вполне благосклонно, памятуя о приятном сюрпризе с колядками; он даже упрекнул себя за то, что раньше судил об учителе слишком строго, руководствуясь какими-то, возможно, поверхностными впечатлениями, хотя учитель, по всей видимости,— человек разумный и серьезный. Несмотря на то что сейчас Мирон из-за сообщения приказчика был не в духе и ему никого не хотелось видеть, он подумал, что от этой встречи может быть толк,— учитель способен благотворно повлиять на мысли и настроения крестьян, помочь восстановлению спокойствия и порядка. Он попросил Драгоша сесть, угостил вареньем, осведомился о школьных делах... Тот был чуть бледен. На его лице было написано глубокое волнение, руки дрожали.
— Я вас заговорил и даже не спросил, по какому делу вы пожаловали,— дружелюбно заметил Мирон.— Пожалуйста, говорите, а потом и я с вами кое о чем потолкую.
Учитель, еще больше побледнев, нервно барабанил пальцами по коленям.
После первых же своих слов он увидел, что Мирон Юга нахмурился. Но это не испугало Драгоша, а, наоборот, раззадорило и побудило продолжать тверже и спокойнее.
— А собственно говоря, вам-то что нужно? — внезапно перебил его старик.
Но окрик не сбил Драгоша с толку, и он объяснил, что ему лично ничего не надо, но он осмелился прийти и изложить беды крестьян лишь потому, что все они слишком возбуждены из-за голода и страшной нищеты. Крестьяне по-прежнему считают Миро-па Югу отцом родным и надеются, что он облегчит их судьбу. Существующие условия найма невыносимо тяжелы. Большинство крестьян всю зиму буквально голодали. Ценой сравнительно небольшой жертвы можно было бы облегчить им всем жизнь...
— Вы от чьего имени говорите? — снова перебил его Юга.
— От имени крестьян, господин Юга! — просто ответил Драгош.
— Они поручили вам передать их требования?
— Нет, мне никто ничего не поручал, господин Юга, но они мне жаловались, и я счел себя обязанным...
— Раз так, то прекратите! — строго приказал старик.— Я не нуждаюсь в посредниках, чтобы узнать, что нужно моим крестьянам. Посредники вроде вас — сущее несчастье для крестьян. Вместо того чтобы просвещать народ, вы отравляете его душу и раздуваете малейшее недовольство, стараясь любой ценой завоевать популярность... Да, так оно и есть. Первое впечатление меня никогда не обманывает. Я вас правильно раскусил и оценил после того, как допустил ошибку и назначил учителем в мою деревню, где вы мутите воду и портите жизнь бедным людям.
— Прошу мне поверить, господин Юга, я...— попытался защититься учитель, и угодливая улыбка против воли появилась на его лице.
Старика раздражало частое обращение «господин Юга», которое казалось ему недостаточно уважительным, и он перебил Дра-гоша еще резче:
— Хватит! Я не разговариваю с непрошеными посредниками!
— Совесть велела мне выполнить свой долг, и я его выполнил! — пробормотал обескураженный Драгош.— Вы, конечно, примете то решение, какое сочтете нужным... Но вы говорили, что хотели мне что-то сообщить...
— Нет!—категорически отрезал Юга.— С вами мне больше не о чем разговаривать. С вами должны бы беседовать другие! — так же резко заключил он и повернулся к учителю спиной.
Драгош бесшумно вышел.
Направляясь в барскую усадьбу, он очень волновался — сердце бешено колотилось, горло и нёбо пересохли. Все, что он намеревался сказать Мирону Юге, Драгош заранее тщательно обдумал. Собственные доводы казались ему предельно ясными, логичными и убедительными. Его не могут не понять и не согласиться с ним. Положение сложилось чрезвычайно тяжелое, и оно чревато столь же чрезвычайными и опасными последствиями. Он это чувствовал, видел, слышал. Держать все это про себя, скрывать было бы просто нелояльным по отношению к человеку, который одним своим жестом мог бы развеять удушливые миазмы, отравляющие воздух, и восстановить обстановку терпимости и доверия впредь до более полного разрешения наболевших вопросов.
И вот теперь Драгош уходил разочарованный, злясь на себя, но отнюдь не на Мирона Югу. Он проклинал свою неспособность вразумительно изложить то, что было абсолютно ясно ему самому. Все те слова, что кровоточили в его сердце, высказанные вслух, становились холодными, мелкими, никчемными, и не удивительно, что они не встретили понимания у Мирона Юги.
Драгош шел по улице с той же застывшей на губах угодливой улыбкой. Он осторожно шагал по обочине дороги, опираясь на зонтик, как на трость, и старательно обходя грязь и лужи. Со двора бабки Иоаны вдруг раздался голос юродивого Антона:
— Господин Никэ!.. Подожди меня!.. Не убегай!.. Стой! С наступлением зимы Антон нашел себе убежище у бабки Иоаны, которая ругала его, но не прогоняла. Драгош, не останавливаясь, прошел дальше, но Антон догнал его.
— Почему убегаешь, господин Никэ! — горячо закричал он.— Потому что побывал у старого барина? Не стыдись и не жалей, ибо близится день великого суда и возмездия, а кто сидел сложа руки, тот и будет в ответе! Как прискачут всадники на белых конях да принесут великую весть, ты поднимешься и возопишь...
— Цып-цып-цып, мои птички, сюда, птички, сюда! — послышался голос бабки Иоаны.
Юродивый сразу же замолчал, повернулся на зов и покорно пробормотал:
— Иду, бабка Иоана, иду...
Ион Драгош еще некоторое время слышал шлепанье его босых ног по грязи и бабкин голос:
— Птички, птиченьки, цып, цып, сюда...
4
Спустя несколько дней после переезда на новую квартиру, придя утром в редакцию, Титу Херделя застал Рошу более хмурым, чем обычно.
— Теперь ты видишь, что я был прав, малыш? — спросил он с насмешливой улыбкой.— Что ты сейчас скажешь?
Титу сперва не понял, о чем говорит секретарь редакции, потому что тот всегда и во всем искал и находил подтверждение своей правоты. Поэтому он лишь неопределенно улыбнулся в ответ. Но Рошу не унимался:
— Надеюсь, ты прочел утренние газеты? Но в газетах — одни цветочки. Министерство внутренних дел пропускает только самые безобидные телеграммы. А в действительности в стране творится такое, что...
Рошу не закончил, жестом дав понять всю меру своей патриотической озабоченности. Увидев, однако, что Херделя продолжает недоуменно молчать, секретарь таинственно продолжал:
— Танец смерти начался! А наши господа совсем теряют голову. Посмотрим, как будет выворачиваться наш любезный Де-личану, я давно его предупреждал...
Лишь после новых многозначительных намеков Титу понял, что Рошу говорит о крестьянских беспорядках, начавшихся где-то в Молдове. В последние дни об этом сообщали мелкие заметки и краткие телеграммы почти во всех газетах, но никто не придавал им такого значения, как Рошу. В городе, правда, ходили разные слухи, но их передавали скорее с удовлетворением, чем с опаской. Титу попытался успокоить Рошу, приводя ему тот же довод, который был на устах у всех, а именно, что беспорядки сводятся лишь к тому, что крестьяне в Молдове легонько проучили арендаторов-евреев, слишком уж безжалостно их обиравших.
— Ну, небольшая беда, коли кое-кому выдерут пейсы! — рассмеялся Титу.— Только так мужики и смогут от них отделаться, а то слишком уж эти евреи расплодились!
Рошу подскочил как ужаленный.
— Браво, малыш! Именно это я и хотел от тебя услышать. Это как раз тот образ мыслей, который ведет страну к гибели, то хулиганское мышление, которое взваливает на евреев вину за все наши беды... Ладно, я бы согласился на все, даже на варварское отношение к евреям, но только если ты мне дашь гарантию, что этой ценой можно будет избежать приближающейся катастрофы! Но можешь ли ты гарантировать, что дальше пейсов дело не пойдет? Ты твердо уверен в том, что завтра-послезавтра мужики не возьмутся выдирать бороды у православных бояр и арендаторов?
Титу только сейчас вспомнил, что Рошу еврей, и пожалел, что своей плоской шуткой нечаянно обидел его. Стремясь загладить свою вину, он принялся поддакивать всем тирадам Рошу, выражая свое одобрение бесчисленными «конечно» и «несомненно». Секретарь же старался ему доказать, что все революции начинаются именно так — с незначительных беспорядков, на которые не обращают внимания или не придают им никакого значения. Но это грозное предостережение. Если срочно принять нужные меры, то бесчинства можно локализовать и свести на нет. В противном случае пожар грозит разгореться, захватить целую провинцию, страну, материк.
— А что ж теперь происходит, дружище? Все считают, что события в Молдове — это лишь беспорядки, направленные против евреев. И, как ты сам только что говорил, не большая беда, если нескольких жидов как благословляют жестокие преступления восставших крестьян, и все это, конечно, делается под негласным лозунгом «долой жидов!». Тут же заявляют, что дело это священное, и справедливое, ибо крестьяне борются за свои священные права. И все-таки вместо того, чтобы искать честные решения, способные хоть облегчить страшную нищету крестьян, все заняты тем, что подливают масло в пылающий огонь. Я еще могу понять оппозицию, на то она и оппозиция. Чтобы захватить в руки власть, она готова на все, рада воспользоваться даже национальной катастрофой... Но хоть правительство должно быть разумнее! Черта с два! Оно поступает еще хуже оппозиции, ибо ничего не предпринимает. Либо потеряло голову, либо просто не отдает себе отчета в создавшемся положении. Во всяком случае, пожар разгорается, и никто не принимает мер для защиты порядка. Вот почему я тебе говорю, что положение очень тяжелое — мы катимся в пропасть!
Рошу то и дело снимал очки, тщательно их протирал, снова надевал и продолжал ораторствовать еще горячее, стараясь во что бы то ни стало убедить Титу в своей правоте, будто от этого зависело всеобщее спасение. Титу же в глубине души был уверен, что пламенное красноречие секретаря вызвано главным образом невольно допущенной им бестактностью, и потому считал своим долгом покорно все выслушивать, хотя сдерживался с трудом, так как в кармане у него лежало еще не прочитанное письмо Танцы, которое он взял у швейцара. На его счастье, в редакцию прибежал Ан-тимиу, толстый, вспотевший репортер в засаленной шубе, сдвинутой на затылок шапке под котик и с таким многозначительным выражением лица, словно он был хранителем важнейших государственных тайн. Не удостоив Титу даже взглядом, он подошел к столу Рошу и, отдуваясь, плюхнулся на стул.
— Знаешь, дружище, эта история с беспорядками принимает совсем плохой оборот... На вторую половину дня созван кабинет министров. Будет решаться вопрос о мобилизации солдат-резервистов!
Рошу победоносно повернулся к Титу.
— Что я тебе говорил, дорогой?.. Слышишь?.. Мобилизуют запасников!
Увидев, что репортер собирается писать соответствующую заметку, Рошу горестным тоном остановил его:
— Ты сообщи только о том, что назначено заседание кабинета министров. Все остальное «Драпелул» опубликовать не может. Такова уж наша горькая доля. Даже если удается раздобыть сенсационную новость, все равно мы не вправе ее поместить и только истекаем слюной от зависти, глядя, как ее сообщает «Адевэрул»...
Через несколько минут из директорского кабинета появился Деличану, свежевыбритый, стройный, элегантный. Но сейчас он не улыбался, как всегда, и казался постаревшим.
— Пиши, Рошу, ты порасторопнее! — распорядился директор.— Я тебе продиктую сообщение, по сути дела — официальное коммюнике... Готов? Пиши: «В связи с провокационной информацией, появляющейся в последние дни в определенных газетах, нам сообщают из авторитетных источников, что по всей стране царит полный порядок и спокойствие и, следовательно, у общественного мнения нет никаких причин для тревоги. Мелкие, чисто локальные инциденты вызваны злоумышленной агитацией. Впрочем, правительство полно твердой решимости, используя все законные средства, поддерживать порядок против всякого, кто на него посягнет». Так!.. Прочти, что ты написал! Рошу прочел. Директор одобрил.
— Правильно!.. Поместишь это сообщение над всей политической информацией, на двух колонках, двенадцать альдин!
Деличану собрался уходить, но секретарь спросил:
— А о мобилизации резервистов сообщим что-нибудь? Я как раз узнал эту новость...
— Ни в коем случае! — перебил Деличану.— Оставь только коммюнике. Кроме того, мобилизация еще под вопросом. Неизвестно, что решит кабинет министров...
Титу воспользовался удобным случаем и отошел к другому столу, подальше, чтобы спокойно прочесть письмо. Танца только теперь узнала, что он перебрался на другую квартиру. Жан ничего не рассказал родителям, но шпионит за ней и угрожает устроить скандал, если она еще хоть раз заглянет к госпоже Александреску. Танца должна многое рассказать Титу, тоскует о нем и ждет встречи. Пусть он оставит у швейцара, в конверте, новый адрес, и она обязательно придет к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Очень хорошо, что ты вырвался оттуда, мой дорогой поэт! Мне очень не понравилась та старая госпожа, размалеванная, как актерка. Все-то она распевала, глазами по сторонам зыркала и вертелась так, будто готова была любому броситься на шею. Таких женщин надо остерегаться, они наверное весьма опасные...
3
— Как нам быть, барин, с мужиками, не хотят они подряжаться на старых условиях, да еще угрожают мне! — жаловался Козма Буруянэ Мирону Юге.— Не думал я вас беспокоить этим делом, но очень уж опасный оборот оно принимает. Мужики словно с ума посходили, или другое что на них нашло, только совсем они озверели... Я их никогда такими не видел.
Мирон Юга наконец простил Козме неприглядную историю, которую тот затеял осенью с кукурузой. Сейчас он жалел арендатора, но все-таки не мог сдержаться, чтобы не заметить:
— Ты только поосторожнее, а то, может, тебе снова это все мерещится, как тогда с кражей.
— За ту оплошность я с лпхвой поплатился,— покорно вздох-дул Козма.— Каждую ночь, начиная с самого рождества, меня обкрадывают, да я уж не смол ничего вам говорить и все терпел. Но сейчас положение стало слишком серьезным.
Потом он рассказал Юге, что крестьяне между собой сговорились,— если даже подрядятся работать на помещиков, в поле все равно не выходить, пока им не уступят поместье Бабароагу, которое барыне без надобности и она собирается продать его другим помещикам. Они, мужики, не хотят дальше жить без земли, они на ней трудятся, проливают пот и кровь, и земля должна принадлежать им. Ведь так считает сам король и даже многие бояре, но только те, что стоят сейчас у власти, противятся и принуждают крестьян дальше мучиться. Все это рассказали Буруянэ верные люди, так что можно не сомневаться.
— Вот вам плоды демагогии, если все действительно так, как ты говоришь! — буркнул старик.— Меня только удивляет, что я ничего не слыхал обо всех этих делах.
— Так вам, барин, они не смеют ничего сказать! — объяснил Буруянэ.— Боятся, да и стыдно им.
Юга не очень торопился подряжать людей на этот год, так как намеревался внести в условия найма кое-какие изменения, которые он считал выгодными и для себя и для них. Впрочем, часть крестьян подрядилась к нему еще осенью, так что он был уверен, что перебоев в работе не будет... Все-таки он вызвал тут же приказчика Леонте Бумбу, который признался, что мужики говорили с ним о каком-то пересмотре условий и даже кое-кто из тех, кто подрядился осенью, сейчас заявляет, что не выйдет на работу, если все останется по-старому. Мирон Юга недоуменно уставился на приказчика, и тот испуганно добавил, что мужики так болтают перед каждой весной, шумят, ерепенятся, а потом, не найдя иного выхода, соглашаются и берутся за работу.
— Не то говоришь, Леонте, уж слишком ты легко к этому делу относишься! — озабоченно возразил Буруянэ.— Правда, и в прошлые годы люди ворчали, но такого, как в нынешнем, еще никогда не бывало. Я-то ведь тоже знаю мужиков, с ними всегда жил и живу...
— Так времени-то у нас впереди еще много,— неуверенно заметил Бумбу,— даже снег еще не весь сошел с полей.
Мирон Юга постарался ничем не выдать своего беспокойства, хотя то, что он услышал, не на шутку его встревожило. Трусливый арендатор плачется, как всегда, и, конечно, преувеличивает опасность. Но принять некоторые меры предосторожности, во всяком случае, не мешает. Он велел приказчику приступить с завтрашнего дня к заключению подрядов с мужиками и за неделю с этим покончить. От задуманных изменений он отказался. Раз мужики озлоблены, они могут расценить их как невыгодные для себя.
На третий день Леонте Бумбу известил барина, что ни один из крестьян еще не подрядился на работу и все хотят просить более выгодных условий, так при старых они больше жить не могут.
В тот же день, после полудня, к Мирону Юге пришел учитель Драгош. С рождества он уже побывал у него два раза по школьным делам. Старик принял его тогда вполне благосклонно, памятуя о приятном сюрпризе с колядками; он даже упрекнул себя за то, что раньше судил об учителе слишком строго, руководствуясь какими-то, возможно, поверхностными впечатлениями, хотя учитель, по всей видимости,— человек разумный и серьезный. Несмотря на то что сейчас Мирон из-за сообщения приказчика был не в духе и ему никого не хотелось видеть, он подумал, что от этой встречи может быть толк,— учитель способен благотворно повлиять на мысли и настроения крестьян, помочь восстановлению спокойствия и порядка. Он попросил Драгоша сесть, угостил вареньем, осведомился о школьных делах... Тот был чуть бледен. На его лице было написано глубокое волнение, руки дрожали.
— Я вас заговорил и даже не спросил, по какому делу вы пожаловали,— дружелюбно заметил Мирон.— Пожалуйста, говорите, а потом и я с вами кое о чем потолкую.
Учитель, еще больше побледнев, нервно барабанил пальцами по коленям.
После первых же своих слов он увидел, что Мирон Юга нахмурился. Но это не испугало Драгоша, а, наоборот, раззадорило и побудило продолжать тверже и спокойнее.
— А собственно говоря, вам-то что нужно? — внезапно перебил его старик.
Но окрик не сбил Драгоша с толку, и он объяснил, что ему лично ничего не надо, но он осмелился прийти и изложить беды крестьян лишь потому, что все они слишком возбуждены из-за голода и страшной нищеты. Крестьяне по-прежнему считают Миро-па Югу отцом родным и надеются, что он облегчит их судьбу. Существующие условия найма невыносимо тяжелы. Большинство крестьян всю зиму буквально голодали. Ценой сравнительно небольшой жертвы можно было бы облегчить им всем жизнь...
— Вы от чьего имени говорите? — снова перебил его Юга.
— От имени крестьян, господин Юга! — просто ответил Драгош.
— Они поручили вам передать их требования?
— Нет, мне никто ничего не поручал, господин Юга, но они мне жаловались, и я счел себя обязанным...
— Раз так, то прекратите! — строго приказал старик.— Я не нуждаюсь в посредниках, чтобы узнать, что нужно моим крестьянам. Посредники вроде вас — сущее несчастье для крестьян. Вместо того чтобы просвещать народ, вы отравляете его душу и раздуваете малейшее недовольство, стараясь любой ценой завоевать популярность... Да, так оно и есть. Первое впечатление меня никогда не обманывает. Я вас правильно раскусил и оценил после того, как допустил ошибку и назначил учителем в мою деревню, где вы мутите воду и портите жизнь бедным людям.
— Прошу мне поверить, господин Юга, я...— попытался защититься учитель, и угодливая улыбка против воли появилась на его лице.
Старика раздражало частое обращение «господин Юга», которое казалось ему недостаточно уважительным, и он перебил Дра-гоша еще резче:
— Хватит! Я не разговариваю с непрошеными посредниками!
— Совесть велела мне выполнить свой долг, и я его выполнил! — пробормотал обескураженный Драгош.— Вы, конечно, примете то решение, какое сочтете нужным... Но вы говорили, что хотели мне что-то сообщить...
— Нет!—категорически отрезал Юга.— С вами мне больше не о чем разговаривать. С вами должны бы беседовать другие! — так же резко заключил он и повернулся к учителю спиной.
Драгош бесшумно вышел.
Направляясь в барскую усадьбу, он очень волновался — сердце бешено колотилось, горло и нёбо пересохли. Все, что он намеревался сказать Мирону Юге, Драгош заранее тщательно обдумал. Собственные доводы казались ему предельно ясными, логичными и убедительными. Его не могут не понять и не согласиться с ним. Положение сложилось чрезвычайно тяжелое, и оно чревато столь же чрезвычайными и опасными последствиями. Он это чувствовал, видел, слышал. Держать все это про себя, скрывать было бы просто нелояльным по отношению к человеку, который одним своим жестом мог бы развеять удушливые миазмы, отравляющие воздух, и восстановить обстановку терпимости и доверия впредь до более полного разрешения наболевших вопросов.
И вот теперь Драгош уходил разочарованный, злясь на себя, но отнюдь не на Мирона Югу. Он проклинал свою неспособность вразумительно изложить то, что было абсолютно ясно ему самому. Все те слова, что кровоточили в его сердце, высказанные вслух, становились холодными, мелкими, никчемными, и не удивительно, что они не встретили понимания у Мирона Юги.
Драгош шел по улице с той же застывшей на губах угодливой улыбкой. Он осторожно шагал по обочине дороги, опираясь на зонтик, как на трость, и старательно обходя грязь и лужи. Со двора бабки Иоаны вдруг раздался голос юродивого Антона:
— Господин Никэ!.. Подожди меня!.. Не убегай!.. Стой! С наступлением зимы Антон нашел себе убежище у бабки Иоаны, которая ругала его, но не прогоняла. Драгош, не останавливаясь, прошел дальше, но Антон догнал его.
— Почему убегаешь, господин Никэ! — горячо закричал он.— Потому что побывал у старого барина? Не стыдись и не жалей, ибо близится день великого суда и возмездия, а кто сидел сложа руки, тот и будет в ответе! Как прискачут всадники на белых конях да принесут великую весть, ты поднимешься и возопишь...
— Цып-цып-цып, мои птички, сюда, птички, сюда! — послышался голос бабки Иоаны.
Юродивый сразу же замолчал, повернулся на зов и покорно пробормотал:
— Иду, бабка Иоана, иду...
Ион Драгош еще некоторое время слышал шлепанье его босых ног по грязи и бабкин голос:
— Птички, птиченьки, цып, цып, сюда...
4
Спустя несколько дней после переезда на новую квартиру, придя утром в редакцию, Титу Херделя застал Рошу более хмурым, чем обычно.
— Теперь ты видишь, что я был прав, малыш? — спросил он с насмешливой улыбкой.— Что ты сейчас скажешь?
Титу сперва не понял, о чем говорит секретарь редакции, потому что тот всегда и во всем искал и находил подтверждение своей правоты. Поэтому он лишь неопределенно улыбнулся в ответ. Но Рошу не унимался:
— Надеюсь, ты прочел утренние газеты? Но в газетах — одни цветочки. Министерство внутренних дел пропускает только самые безобидные телеграммы. А в действительности в стране творится такое, что...
Рошу не закончил, жестом дав понять всю меру своей патриотической озабоченности. Увидев, однако, что Херделя продолжает недоуменно молчать, секретарь таинственно продолжал:
— Танец смерти начался! А наши господа совсем теряют голову. Посмотрим, как будет выворачиваться наш любезный Де-личану, я давно его предупреждал...
Лишь после новых многозначительных намеков Титу понял, что Рошу говорит о крестьянских беспорядках, начавшихся где-то в Молдове. В последние дни об этом сообщали мелкие заметки и краткие телеграммы почти во всех газетах, но никто не придавал им такого значения, как Рошу. В городе, правда, ходили разные слухи, но их передавали скорее с удовлетворением, чем с опаской. Титу попытался успокоить Рошу, приводя ему тот же довод, который был на устах у всех, а именно, что беспорядки сводятся лишь к тому, что крестьяне в Молдове легонько проучили арендаторов-евреев, слишком уж безжалостно их обиравших.
— Ну, небольшая беда, коли кое-кому выдерут пейсы! — рассмеялся Титу.— Только так мужики и смогут от них отделаться, а то слишком уж эти евреи расплодились!
Рошу подскочил как ужаленный.
— Браво, малыш! Именно это я и хотел от тебя услышать. Это как раз тот образ мыслей, который ведет страну к гибели, то хулиганское мышление, которое взваливает на евреев вину за все наши беды... Ладно, я бы согласился на все, даже на варварское отношение к евреям, но только если ты мне дашь гарантию, что этой ценой можно будет избежать приближающейся катастрофы! Но можешь ли ты гарантировать, что дальше пейсов дело не пойдет? Ты твердо уверен в том, что завтра-послезавтра мужики не возьмутся выдирать бороды у православных бояр и арендаторов?
Титу только сейчас вспомнил, что Рошу еврей, и пожалел, что своей плоской шуткой нечаянно обидел его. Стремясь загладить свою вину, он принялся поддакивать всем тирадам Рошу, выражая свое одобрение бесчисленными «конечно» и «несомненно». Секретарь же старался ему доказать, что все революции начинаются именно так — с незначительных беспорядков, на которые не обращают внимания или не придают им никакого значения. Но это грозное предостережение. Если срочно принять нужные меры, то бесчинства можно локализовать и свести на нет. В противном случае пожар грозит разгореться, захватить целую провинцию, страну, материк.
— А что ж теперь происходит, дружище? Все считают, что события в Молдове — это лишь беспорядки, направленные против евреев. И, как ты сам только что говорил, не большая беда, если нескольких жидов как благословляют жестокие преступления восставших крестьян, и все это, конечно, делается под негласным лозунгом «долой жидов!». Тут же заявляют, что дело это священное, и справедливое, ибо крестьяне борются за свои священные права. И все-таки вместо того, чтобы искать честные решения, способные хоть облегчить страшную нищету крестьян, все заняты тем, что подливают масло в пылающий огонь. Я еще могу понять оппозицию, на то она и оппозиция. Чтобы захватить в руки власть, она готова на все, рада воспользоваться даже национальной катастрофой... Но хоть правительство должно быть разумнее! Черта с два! Оно поступает еще хуже оппозиции, ибо ничего не предпринимает. Либо потеряло голову, либо просто не отдает себе отчета в создавшемся положении. Во всяком случае, пожар разгорается, и никто не принимает мер для защиты порядка. Вот почему я тебе говорю, что положение очень тяжелое — мы катимся в пропасть!
Рошу то и дело снимал очки, тщательно их протирал, снова надевал и продолжал ораторствовать еще горячее, стараясь во что бы то ни стало убедить Титу в своей правоте, будто от этого зависело всеобщее спасение. Титу же в глубине души был уверен, что пламенное красноречие секретаря вызвано главным образом невольно допущенной им бестактностью, и потому считал своим долгом покорно все выслушивать, хотя сдерживался с трудом, так как в кармане у него лежало еще не прочитанное письмо Танцы, которое он взял у швейцара. На его счастье, в редакцию прибежал Ан-тимиу, толстый, вспотевший репортер в засаленной шубе, сдвинутой на затылок шапке под котик и с таким многозначительным выражением лица, словно он был хранителем важнейших государственных тайн. Не удостоив Титу даже взглядом, он подошел к столу Рошу и, отдуваясь, плюхнулся на стул.
— Знаешь, дружище, эта история с беспорядками принимает совсем плохой оборот... На вторую половину дня созван кабинет министров. Будет решаться вопрос о мобилизации солдат-резервистов!
Рошу победоносно повернулся к Титу.
— Что я тебе говорил, дорогой?.. Слышишь?.. Мобилизуют запасников!
Увидев, что репортер собирается писать соответствующую заметку, Рошу горестным тоном остановил его:
— Ты сообщи только о том, что назначено заседание кабинета министров. Все остальное «Драпелул» опубликовать не может. Такова уж наша горькая доля. Даже если удается раздобыть сенсационную новость, все равно мы не вправе ее поместить и только истекаем слюной от зависти, глядя, как ее сообщает «Адевэрул»...
Через несколько минут из директорского кабинета появился Деличану, свежевыбритый, стройный, элегантный. Но сейчас он не улыбался, как всегда, и казался постаревшим.
— Пиши, Рошу, ты порасторопнее! — распорядился директор.— Я тебе продиктую сообщение, по сути дела — официальное коммюнике... Готов? Пиши: «В связи с провокационной информацией, появляющейся в последние дни в определенных газетах, нам сообщают из авторитетных источников, что по всей стране царит полный порядок и спокойствие и, следовательно, у общественного мнения нет никаких причин для тревоги. Мелкие, чисто локальные инциденты вызваны злоумышленной агитацией. Впрочем, правительство полно твердой решимости, используя все законные средства, поддерживать порядок против всякого, кто на него посягнет». Так!.. Прочти, что ты написал! Рошу прочел. Директор одобрил.
— Правильно!.. Поместишь это сообщение над всей политической информацией, на двух колонках, двенадцать альдин!
Деличану собрался уходить, но секретарь спросил:
— А о мобилизации резервистов сообщим что-нибудь? Я как раз узнал эту новость...
— Ни в коем случае! — перебил Деличану.— Оставь только коммюнике. Кроме того, мобилизация еще под вопросом. Неизвестно, что решит кабинет министров...
Титу воспользовался удобным случаем и отошел к другому столу, подальше, чтобы спокойно прочесть письмо. Танца только теперь узнала, что он перебрался на другую квартиру. Жан ничего не рассказал родителям, но шпионит за ней и угрожает устроить скандал, если она еще хоть раз заглянет к госпоже Александреску. Танца должна многое рассказать Титу, тоскует о нем и ждет встречи. Пусть он оставит у швейцара, в конверте, новый адрес, и она обязательно придет к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57