Юга поблагодарил от имени Титу, но отверг предложение,— что делать в банке поэту? Разве что получить заем без поручителя, без процентов и, главное, бессрочный. Титу смолчал, но отказу Григоре обрадовался. Ведь не для того же перебрался он по эту сторону Карпат, чтобы стать банковским служащим! «Для него было бы лучше при-< троиться в какой-нибудь газете»,— пояснил Юга. «Да, да, в газете»,—подтвердил с воодушевлением Херделя. Тут же выяснилось, что Балоляну — близкий друг директора газеты «Универсул», для которого когда-то выиграл сомнительный процесс. Он пообещал рекомендовать туда молодого человека, пусть только Титу сам напомнит ему, если он забудет.
— А сейчас вы меня простите,— извинился адвокат, готовясь уйти.— Я сегодня оставил жену ужинать одну только ради тебя, Григорицэ. Целую вечность не виделись. Надеюсь, ты доставишь мне удовольствие и зайдешь в ближайшие дни поужинать с нами. Увидишься и с Мелаиией, мы все время вспоминаем тебя. Заходи, как к себе домой, когда вздумаешь, в любое время, даже не предупреждая заранее...
Когда подали счет, Григоре и Думеску долго препирались — каждый считал своим долгом заплатить за всех. Григоре добился своего лишь после того, как пригрозил никогда не простить обиды. У двери ресторана они распрощались, и Юга остался наедине с Титу. Но в ту же минуту около них появился Рогожинару с сигарой в зубах и древним зонтиком под мышкой.
— Эх, барин, барин,— по-отечески обратился он к Григоре.— Вы молоды и горячи, сейчас же на рожон лезете, но я стар и не обижаюсь так сразу. Не знаю, когда мы еще встретимся, но, дай бог, чтобы вам никогда не пришлось сказать: «А этот чертов Рогожинару оказался прав...» Спокойной ночи!
Григоре Юга мельком взглянул на арендатора, но ничего не ответил. Фамильярность Рогожинару его раздражала. Кроме того, он устал и был раздосадован — все надоело! Спор за столом совсем издергал его нервы. Сколько раз он давал себе слово не разговаривать больше на эту тему и все-таки то и дело опять ввязывался в перепалку.
Они дошли до Каля Викторией, не обменявшись ни словом. Тучи нависли над самыми крышами. Резкий, порывистый ветер, предвестник'холодного дождя, вихрем кружил по улице, подымая пыль и швыряя ее под ноги редких прохожих. Григоре вновь вспомнил Рогожинару: «Да, тот чувствовал, что погода испортится, и прихватил с собой зонтик...»
Со стороны шоссе промчалась коляска, в которой беззаботно хохотали две женщины и мужчина.
Титу Херделя понимал, что Юге не хочется разговаривать, и, боясь его рассердить, осторожно молчал. Он мысленно подвел итоги вечера и пришел к выводу, что может быть доволен. Если удастся попасть в редакцию «Универсула», то он вправе будет считать себя хорошо и окончательно устроенным. Правда, газета пошловатая, но, по-видимому, солидная и широко распространенная. Конечно, приятнее бы поступить в редакцию «Адевэрула». Эта газета значительно симпатичнее, интеллектуальнее, тоньше и оппозиционнее. Но для начала неплох и «Универсул». Только бы адвокат не забыл переговорить с директором газеты. Завтра надо обязательно зайти к Балоляну и напомнить ему. Нет, в первую очередь нужно посоветоваться с Югой. Главное, не допустить ни малейшей оплошности, а то недолго обидеть Югу и потерять его расположение. Если уж повстречался такой прекрасный человек, то еще несколько дней ожидания не играют никакой роли...
Проходя по Пьяца Палатулуй, Титу решил, что молчание все-таки затянулось. Раздумывая, о чем стоит завести разговор, он вспомнил, с каким интересом говорил Григоре о крестьянском вопросе, и, осторожно нащупывая почву, заметил:
— Просто уму непостижимо, как много у вас здесь говорят о крестьянах, все о крестьянах да о крестьянах. С кем ни заговоришь, только одно и слышишь: крестьянский вопрос, крестьянская проблема, поступим так, поступим эдак, сделаем то, сделаем се... Никак не пойму, к чему все эти разговоры? Даже у меня во дворе жильцы, как только соберутся вместе, сразу начинают толковать о крестьянах, и тогда уж их не остановишь... Особенно старается один сапожник, еврей, и еще больше — его сын, завзятый социалист. Когда бы мы ни встретились, он тут же принимается излагать мне всевозможные решения крестьянского вопроса и пророчествует, что если этот вопрос пе будет разрешен, то грянет революция и в прах испепелит весь Бухарест.
Григоре вздрогнул, словно пробудившись от сна. Он как раз тщетно пытался найти ответ на тот же вопрос. Всматриваясь в грозные, клубившиеся над головой тучи, он тихо пробормотал:
— Быть может, это только поветрие, а быть может, застарелая боль, которая давит на наши сердца, обволакивает их душной мглою. Кто знает?
5
Григоре томился в постели без сна. Он просмотрел вечерние газеты, но в памяти ничего не осталось. Смутные, неотвязные мысли, воспоминания, огорчения, планы, надежды лишали его душевного покоя. Он уже несколько раз гасил лампу на ночном столике и вновь ее зажигал, то желая проверить какой-то чудодейственный расчет, то надеясь освежить в памяти одну из цен, то, наконец, чтобы лучше разглядеть какую-то подробность на огромной фотографии Надины, нежно и лукаво смотревшей на него со стены над кроватью. Почти обнаженная, лежала она на медвежьей шкуре, облокотись на голову зверя. Ее небольшая грудь, казалось, застыла в сладострастной неге, теплые бедра призывно трепетали, п лицо улыбалось с девственной, но притворной невинностью. Эту фотографию, увеличенную почти в натуральную величину и вставленную в массивную раму, Надина подарила Григоре в день его рождения. Тогда — это было Три года назад, на второй год после их свадьбы,— Григоре солгал Надине, сказав, что подарок его очень обрадовал, поблагодарил ее, но в душе был опечален и разочарован. Не признаваясь самому себе в этом, он хотел, чтобы нагота Надины принадлежала только ему одному, и никому другому. Возмущала мысль, что его жена, его великая любовь, могла предстать в таком виде перед чужим мужчиной, пусть даже фотографом.
Сейчас Григоре приехал в Бухарест в полной уверенности, что все пойдет как по маслу. Ему представлялось, что за два часа он быстро и просто уладит все дела — получит остаток долга за проданную и доставленную покупателю пшеницу, а затем в Румынском банке договорится с Думеску относительно векселя, срок уплаты которого наступал в понедельник. После завершения дел он намеревался задержаться в Бухаресте еще дня на два, на три, чтобы встретиться с друзьями и напомнить им о своем существовании. А затем уехать обратно в Амару с остатком денег, которых должно хватить на текущие расходы, пока не будет продана кукуруза. Григоре любил во всем педантичный порядок, единственное, к чему он приучился за те два года, что провел в Германии. План своих действий оп разработал во всех подробностях еще дома. В кармане у пего лежал вексель за подписью крупного оптового хлеботорговца. Григоре расценивал этот вексель, срок оплаты которого истекал на следующий день, как чистое золото. Подпись главы крупнейшей румынской хлебоэкспортной фирмы котировалась во всей Европе.
Однако на улице Бурсей, где Григоре предполагал выполнить первый пункт своей программы, судьба грубо перечеркнула четко продуманный план. Глава фирмы, старый армянин, высокий и сухопарый, пригласил Григоре в свой личный кабинет, угостил кофе и контрабандной гаванской сигарой, после чего доверительным тоном, но весьма настойчиво попросил отсрочки на месяц, на один только месяц. Григоре пытался возразить, что ему самому необходимо оплатить вексель, так что... Последовали подробные объяснения и доводы. Времена исключительно тяжелые. За последние недели цены на иностранных рынках катастрофически покатились вниз, просто рухнули. На чашу весов совершенно неожиданно легла конкуренция русских. Все рассчитывали, что у них будет недород, а вышло совсем по-иному,— они сняли богатейший урожай. Россия всегда преподносит сюрпризы. Его лично одна эта история, конечно, не застала бы врасплох. Он человек предусмотрительный и заблаговременно принял все меры предосторожности. Но его погубили железные дороги, которые не смогли своевременно обеспечить необходимые перевозки. Кроме того, расходы на корабли, Чклорые простаивают и продолжают попусту простаивать из-за отсутствия грузов... Убытки так выросли, что равняются сейчас тридцати процентам стоимости товара. И в довершение всего дурацкий финансовый кризис, который обрушился на всех нежданно-негаданно, как гром с ясного неба, подорвал кредит и сковывает всякую инициативу.
Григоре слушал рассеянно. Ясно лишь одно — денег он не получит, все остальное болтовня. Пока собеседник разглагольствовал, он неотступно думал о том, что если, несмотря на все объяснения и заверения, он категорически отвергнет просьбу фирмы об отсрочке, то армянин сразу же выплатит долг, так как не может допустить, чтобы его вексель опротестовали,— это было бы равноценно краху фирмы. Но поступить так — значило порвать отношения с фирмой, с которой его отец ведет дела вот уже двадцать лет и которая часто шла ему навстречу в трудную минуту. Вправе ли он взять на себя ответственность за подобный отказ? А если он согласится на отсрочку, то как быть с долгом Румынскому банку? Да и домой невозможно вернуться с пустыми руками... В конечном счете он не отказал, но и не согласился, а лишь заявил, что даст ответ завтра по зрелом размышлении.
От хлеботорговца Григоре кинулся за советом и помощью прямо к Думеску, но не сумел его повидать, так как тот был на важном совещании. Пришлось оставить записку с приглашением на ужин. Правда, Григоре знал, что Думеску обсуждает серьезные вопросы только в своем кабинете, но надеялся, что за столом ему удастся хотя бы подготовить почву. С этой же целью он захватил с собой и Балоляиу. Лишь теперь, когда было уже поздно, он понял, что весь план, представлявшийся ему весьма хитроумным, по сути дела, просто ребяческая глупость. Правильнее всего было бы подождать до следующего дня, поужинать с молодым трансильванцем и теперь спокойно спать, а не мучиться бессонницей.
Попрощавшись с Титу Херделей, Григоре вошел в свою комнату, сразу же встретился глазами со взглядом Падины с портрета и разозлился. Вспомнил, что из-за нее (раньше он бы сказал «из-за любви к ней») он взял ссуду в Румынском банке, как раз накануне ее сюрприза с подарком. Тогда он думал, что ее решительный отказ задержаться в усадьбе более чем на двадцать четыре часа объясняется лишь отвращением к «уродливой и лишенной элементарных удобств лачуге», как она называла старинный дедовский особняк в Амаре. Чтобы задобрить жену, Григоре решил воздвигнуть новую усадьбу, настоящий замок, достойный ее красоты. Правда, отец был очень огорчен тем, что особняк, в котором увидели свет и провели свою жизнь четыре поколения их предков, уже не удовлетворяет Григоре. План сына он расценивал как начало разорения. Строительство было начато и доведено до конца лишь благодаря ссуде, выданной Румынским банком. Надина высоко оценила любезность мужа, провела в Амаре две недели, устроила новоселье, а затем соскучилась и возвратилась в Бухарест. Никто не вправе требовать от нее, чтобы она заживо похоронила себя даже в роскошном склепе. Фотография, точная копия этой, что вп-сит здесь над кроватью, но в простой деревенской раме, соответствующей обстановке, осталась в Амаре скрашивать одиночество Григоре. А кроме того, остался и долг Румынскому банку, которому за три года он не выплатил еще и половины денег.
С Надиной Мирон Юга познакомился в то время, когда Григоре находился в Берлине. Ее отец Тудор Ионеску еще раньше купил у Теофила, брата Мирона, два поместья — Бабароагу и Лес-пезь, по соседству с Амарой. Новый помещик сразу же после подписания купчей заехал к Мирону Юге и учтиво попросил у него совета, как лучше хозяйничать на приобретенной земле. В действительности же визит был простым предлогом для знакомства. Тудору Ионеску и в голову не приходило утруждать себя обработкой своих поместий. Еще до того, как окончательно оформить покупку, он подыскал арендатора и сговорился о сумме, которую тот будет ему выплачивать.
Позже Мирон Юга узнал, что Ионеску — разбогатевший выскочка, приехавший в Бухарест сравнительно недавно и купивший там несколько доходных домов. С тех пор как были проданы поместья, прошло уже лет двадцать. А несколько лет тому назад, как-то на пасху, сосед снова навестил Югу, на этот раз вместе с сыном и дочерью — Гогу и Надиной. Между братом и сестрой была большая разница в возрасте — Гогу перевалило за сорок, а Надине еще не исполнилось и двадцати. Тудор Ионеску рассказал Мирону Юге, что был женат три раза, Гогу — плод первого брака, а Надина — третьего. Так как он сменил сейчас арендатора, то привез обоих, чтобы показать им поместья, тем более что вскоре они перейдут в их владение. Бабароага будет принадлежать Надине, а Леспезь — Гогу. Как только они обзаведутся семьями, он отдаст им поместья и по одному дому в Бухаресте. Все остальное тоже будет принадлежать детям — каждому достанется его доля, но лишь после смерти отца. «Долго ждать им не придется, мне ведь уже перевалило за семьдесят,— пояснил Ионеску, спокойно улыбаясь.— Не хочется только умирать, пока дети не совьют своего гнездышка». Особенно тревожил старика Гогу. Слишком уж часто отказывался тот жениться и теперь превратился в старого холостяка. О судьбе Надины беспокоиться, конечно, нечего — такая в девушках не засидится, от женихов отбоя не будет. Мирон Юга взглянул внимательнее на девушку и подтвердил, что так оно и есть. В следующие три месяца, пока Григоре еще жил в Германии, старый Юга часто возвращался мыслями к Надине, будущей хозяйке поместья Бабароага... Распыление дедовских земель глубоко его огорчало, и он с радостью бы их скупил, но Теофил требовал тогда наличных денег. Ну что ж, если ему не удастся осуществить свою мечту и объединить родовые земли семьи Юги, то на смертном одре он завещает это Григоре...
Тогда Григоре было двадцать четыре года. Он поехал в Германию, чтобы специализироваться в вопросах сельского хозяйства, хотя в Бухаресте закончил юридический факультет, правда, не намереваясь заниматься адвокатской практикой, а лишь желая получить высшее образование. Поехал он на три года, но через год умерла мать, и отец попросил его вернуться домой, плюнув на всю эту ненужную науку. С неимоверным трудом удалось сыну выпросить позволение провести в Германии еще год.
Из-за границы Григоре привез уйму смелых планов и бесспорных решений самых сложных проблем. Старик внимательно выслушал его, ни разу не вспылив, как опасался Григоре. Он, по-видимому, считал, что подобные великодушные порывы свойственны молодости и мальчик опомнится, как только столкнется вплотную с трудностями жизни. Вместо того чтобы опровергать «теории» сына, он как-то заметил Григоре, что был бы рад, если бы тому понравилась дочь Тудора Ионеску. Григоре сразу же понял, что именно обрадовало бы отца, и заявил, что в выборе спутницы жизни он не может руководствоваться утопиями, ибо прошлое не возвращается, как бы мы этого ни хотели.
— Ты только посмотри на девушку, а утопии я возьму на себя,— иронически усмехнулся отец.
Когда Григоре увидел Надину, он действительно забыл обо всем на свете и с тех пор мог думать только о ней. Месяц, предшествовавший свадьбе, и последующие три, когда они путешествовали по Греции, Италии и Испании, принесли ему величайшее счастье. Тогда Надина действительно была его женой, принадлежала ему, и только ему. Он мечтал, чтобы так было всегда: чтобы в ее душе и мыслях не существовал никто, кроме него. Григоре терзала ревность, тем более мучительная, что он стыдился в ней признаться. Он пытался соблазнить Надину жизнью в поместье отнюдь не ради того, чтобы она привязалась к земле, а лишь стремясь уберечь молодую жену от соблазнов большого города. Его любовь выдержала четыре года терзаний, пока он не смирился с утратой своих сокровенных надежд. Он даже согласился, чтобы его Надина вновь поехала за границу, на этот раз одна! А за те три месяца, что прошли со дня ее отъезда, он получил от нее ровно три письма, и во всех трех она только и делала, что просила денег...
Ночник отбрасывал неподвижные тени, с которых Григоре не сводил глаз, словно с застывших воспоминаний. Изредка он искоса поглядывал на жену, которая улыбалась из рамы, весьма довольная своей собственной персоной.
— Который может быть час?.. Два!..— горестно вздохнул он.— В девять утра у меня встреча с Думеску, а я не сплю и мечтаю о Надине! Ну и идиот же я, господи боже!
6
На второй день Григоре удалось до обеда благополучно закончить все дела (Думеску оказался, как всегда, очень любезным — учел вексель хлеботорговца и вычел в счет погашения долга не больше, чем ему предложил сам Григоре).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— А сейчас вы меня простите,— извинился адвокат, готовясь уйти.— Я сегодня оставил жену ужинать одну только ради тебя, Григорицэ. Целую вечность не виделись. Надеюсь, ты доставишь мне удовольствие и зайдешь в ближайшие дни поужинать с нами. Увидишься и с Мелаиией, мы все время вспоминаем тебя. Заходи, как к себе домой, когда вздумаешь, в любое время, даже не предупреждая заранее...
Когда подали счет, Григоре и Думеску долго препирались — каждый считал своим долгом заплатить за всех. Григоре добился своего лишь после того, как пригрозил никогда не простить обиды. У двери ресторана они распрощались, и Юга остался наедине с Титу. Но в ту же минуту около них появился Рогожинару с сигарой в зубах и древним зонтиком под мышкой.
— Эх, барин, барин,— по-отечески обратился он к Григоре.— Вы молоды и горячи, сейчас же на рожон лезете, но я стар и не обижаюсь так сразу. Не знаю, когда мы еще встретимся, но, дай бог, чтобы вам никогда не пришлось сказать: «А этот чертов Рогожинару оказался прав...» Спокойной ночи!
Григоре Юга мельком взглянул на арендатора, но ничего не ответил. Фамильярность Рогожинару его раздражала. Кроме того, он устал и был раздосадован — все надоело! Спор за столом совсем издергал его нервы. Сколько раз он давал себе слово не разговаривать больше на эту тему и все-таки то и дело опять ввязывался в перепалку.
Они дошли до Каля Викторией, не обменявшись ни словом. Тучи нависли над самыми крышами. Резкий, порывистый ветер, предвестник'холодного дождя, вихрем кружил по улице, подымая пыль и швыряя ее под ноги редких прохожих. Григоре вновь вспомнил Рогожинару: «Да, тот чувствовал, что погода испортится, и прихватил с собой зонтик...»
Со стороны шоссе промчалась коляска, в которой беззаботно хохотали две женщины и мужчина.
Титу Херделя понимал, что Юге не хочется разговаривать, и, боясь его рассердить, осторожно молчал. Он мысленно подвел итоги вечера и пришел к выводу, что может быть доволен. Если удастся попасть в редакцию «Универсула», то он вправе будет считать себя хорошо и окончательно устроенным. Правда, газета пошловатая, но, по-видимому, солидная и широко распространенная. Конечно, приятнее бы поступить в редакцию «Адевэрула». Эта газета значительно симпатичнее, интеллектуальнее, тоньше и оппозиционнее. Но для начала неплох и «Универсул». Только бы адвокат не забыл переговорить с директором газеты. Завтра надо обязательно зайти к Балоляну и напомнить ему. Нет, в первую очередь нужно посоветоваться с Югой. Главное, не допустить ни малейшей оплошности, а то недолго обидеть Югу и потерять его расположение. Если уж повстречался такой прекрасный человек, то еще несколько дней ожидания не играют никакой роли...
Проходя по Пьяца Палатулуй, Титу решил, что молчание все-таки затянулось. Раздумывая, о чем стоит завести разговор, он вспомнил, с каким интересом говорил Григоре о крестьянском вопросе, и, осторожно нащупывая почву, заметил:
— Просто уму непостижимо, как много у вас здесь говорят о крестьянах, все о крестьянах да о крестьянах. С кем ни заговоришь, только одно и слышишь: крестьянский вопрос, крестьянская проблема, поступим так, поступим эдак, сделаем то, сделаем се... Никак не пойму, к чему все эти разговоры? Даже у меня во дворе жильцы, как только соберутся вместе, сразу начинают толковать о крестьянах, и тогда уж их не остановишь... Особенно старается один сапожник, еврей, и еще больше — его сын, завзятый социалист. Когда бы мы ни встретились, он тут же принимается излагать мне всевозможные решения крестьянского вопроса и пророчествует, что если этот вопрос пе будет разрешен, то грянет революция и в прах испепелит весь Бухарест.
Григоре вздрогнул, словно пробудившись от сна. Он как раз тщетно пытался найти ответ на тот же вопрос. Всматриваясь в грозные, клубившиеся над головой тучи, он тихо пробормотал:
— Быть может, это только поветрие, а быть может, застарелая боль, которая давит на наши сердца, обволакивает их душной мглою. Кто знает?
5
Григоре томился в постели без сна. Он просмотрел вечерние газеты, но в памяти ничего не осталось. Смутные, неотвязные мысли, воспоминания, огорчения, планы, надежды лишали его душевного покоя. Он уже несколько раз гасил лампу на ночном столике и вновь ее зажигал, то желая проверить какой-то чудодейственный расчет, то надеясь освежить в памяти одну из цен, то, наконец, чтобы лучше разглядеть какую-то подробность на огромной фотографии Надины, нежно и лукаво смотревшей на него со стены над кроватью. Почти обнаженная, лежала она на медвежьей шкуре, облокотись на голову зверя. Ее небольшая грудь, казалось, застыла в сладострастной неге, теплые бедра призывно трепетали, п лицо улыбалось с девственной, но притворной невинностью. Эту фотографию, увеличенную почти в натуральную величину и вставленную в массивную раму, Надина подарила Григоре в день его рождения. Тогда — это было Три года назад, на второй год после их свадьбы,— Григоре солгал Надине, сказав, что подарок его очень обрадовал, поблагодарил ее, но в душе был опечален и разочарован. Не признаваясь самому себе в этом, он хотел, чтобы нагота Надины принадлежала только ему одному, и никому другому. Возмущала мысль, что его жена, его великая любовь, могла предстать в таком виде перед чужим мужчиной, пусть даже фотографом.
Сейчас Григоре приехал в Бухарест в полной уверенности, что все пойдет как по маслу. Ему представлялось, что за два часа он быстро и просто уладит все дела — получит остаток долга за проданную и доставленную покупателю пшеницу, а затем в Румынском банке договорится с Думеску относительно векселя, срок уплаты которого наступал в понедельник. После завершения дел он намеревался задержаться в Бухаресте еще дня на два, на три, чтобы встретиться с друзьями и напомнить им о своем существовании. А затем уехать обратно в Амару с остатком денег, которых должно хватить на текущие расходы, пока не будет продана кукуруза. Григоре любил во всем педантичный порядок, единственное, к чему он приучился за те два года, что провел в Германии. План своих действий оп разработал во всех подробностях еще дома. В кармане у пего лежал вексель за подписью крупного оптового хлеботорговца. Григоре расценивал этот вексель, срок оплаты которого истекал на следующий день, как чистое золото. Подпись главы крупнейшей румынской хлебоэкспортной фирмы котировалась во всей Европе.
Однако на улице Бурсей, где Григоре предполагал выполнить первый пункт своей программы, судьба грубо перечеркнула четко продуманный план. Глава фирмы, старый армянин, высокий и сухопарый, пригласил Григоре в свой личный кабинет, угостил кофе и контрабандной гаванской сигарой, после чего доверительным тоном, но весьма настойчиво попросил отсрочки на месяц, на один только месяц. Григоре пытался возразить, что ему самому необходимо оплатить вексель, так что... Последовали подробные объяснения и доводы. Времена исключительно тяжелые. За последние недели цены на иностранных рынках катастрофически покатились вниз, просто рухнули. На чашу весов совершенно неожиданно легла конкуренция русских. Все рассчитывали, что у них будет недород, а вышло совсем по-иному,— они сняли богатейший урожай. Россия всегда преподносит сюрпризы. Его лично одна эта история, конечно, не застала бы врасплох. Он человек предусмотрительный и заблаговременно принял все меры предосторожности. Но его погубили железные дороги, которые не смогли своевременно обеспечить необходимые перевозки. Кроме того, расходы на корабли, Чклорые простаивают и продолжают попусту простаивать из-за отсутствия грузов... Убытки так выросли, что равняются сейчас тридцати процентам стоимости товара. И в довершение всего дурацкий финансовый кризис, который обрушился на всех нежданно-негаданно, как гром с ясного неба, подорвал кредит и сковывает всякую инициативу.
Григоре слушал рассеянно. Ясно лишь одно — денег он не получит, все остальное болтовня. Пока собеседник разглагольствовал, он неотступно думал о том, что если, несмотря на все объяснения и заверения, он категорически отвергнет просьбу фирмы об отсрочке, то армянин сразу же выплатит долг, так как не может допустить, чтобы его вексель опротестовали,— это было бы равноценно краху фирмы. Но поступить так — значило порвать отношения с фирмой, с которой его отец ведет дела вот уже двадцать лет и которая часто шла ему навстречу в трудную минуту. Вправе ли он взять на себя ответственность за подобный отказ? А если он согласится на отсрочку, то как быть с долгом Румынскому банку? Да и домой невозможно вернуться с пустыми руками... В конечном счете он не отказал, но и не согласился, а лишь заявил, что даст ответ завтра по зрелом размышлении.
От хлеботорговца Григоре кинулся за советом и помощью прямо к Думеску, но не сумел его повидать, так как тот был на важном совещании. Пришлось оставить записку с приглашением на ужин. Правда, Григоре знал, что Думеску обсуждает серьезные вопросы только в своем кабинете, но надеялся, что за столом ему удастся хотя бы подготовить почву. С этой же целью он захватил с собой и Балоляиу. Лишь теперь, когда было уже поздно, он понял, что весь план, представлявшийся ему весьма хитроумным, по сути дела, просто ребяческая глупость. Правильнее всего было бы подождать до следующего дня, поужинать с молодым трансильванцем и теперь спокойно спать, а не мучиться бессонницей.
Попрощавшись с Титу Херделей, Григоре вошел в свою комнату, сразу же встретился глазами со взглядом Падины с портрета и разозлился. Вспомнил, что из-за нее (раньше он бы сказал «из-за любви к ней») он взял ссуду в Румынском банке, как раз накануне ее сюрприза с подарком. Тогда он думал, что ее решительный отказ задержаться в усадьбе более чем на двадцать четыре часа объясняется лишь отвращением к «уродливой и лишенной элементарных удобств лачуге», как она называла старинный дедовский особняк в Амаре. Чтобы задобрить жену, Григоре решил воздвигнуть новую усадьбу, настоящий замок, достойный ее красоты. Правда, отец был очень огорчен тем, что особняк, в котором увидели свет и провели свою жизнь четыре поколения их предков, уже не удовлетворяет Григоре. План сына он расценивал как начало разорения. Строительство было начато и доведено до конца лишь благодаря ссуде, выданной Румынским банком. Надина высоко оценила любезность мужа, провела в Амаре две недели, устроила новоселье, а затем соскучилась и возвратилась в Бухарест. Никто не вправе требовать от нее, чтобы она заживо похоронила себя даже в роскошном склепе. Фотография, точная копия этой, что вп-сит здесь над кроватью, но в простой деревенской раме, соответствующей обстановке, осталась в Амаре скрашивать одиночество Григоре. А кроме того, остался и долг Румынскому банку, которому за три года он не выплатил еще и половины денег.
С Надиной Мирон Юга познакомился в то время, когда Григоре находился в Берлине. Ее отец Тудор Ионеску еще раньше купил у Теофила, брата Мирона, два поместья — Бабароагу и Лес-пезь, по соседству с Амарой. Новый помещик сразу же после подписания купчей заехал к Мирону Юге и учтиво попросил у него совета, как лучше хозяйничать на приобретенной земле. В действительности же визит был простым предлогом для знакомства. Тудору Ионеску и в голову не приходило утруждать себя обработкой своих поместий. Еще до того, как окончательно оформить покупку, он подыскал арендатора и сговорился о сумме, которую тот будет ему выплачивать.
Позже Мирон Юга узнал, что Ионеску — разбогатевший выскочка, приехавший в Бухарест сравнительно недавно и купивший там несколько доходных домов. С тех пор как были проданы поместья, прошло уже лет двадцать. А несколько лет тому назад, как-то на пасху, сосед снова навестил Югу, на этот раз вместе с сыном и дочерью — Гогу и Надиной. Между братом и сестрой была большая разница в возрасте — Гогу перевалило за сорок, а Надине еще не исполнилось и двадцати. Тудор Ионеску рассказал Мирону Юге, что был женат три раза, Гогу — плод первого брака, а Надина — третьего. Так как он сменил сейчас арендатора, то привез обоих, чтобы показать им поместья, тем более что вскоре они перейдут в их владение. Бабароага будет принадлежать Надине, а Леспезь — Гогу. Как только они обзаведутся семьями, он отдаст им поместья и по одному дому в Бухаресте. Все остальное тоже будет принадлежать детям — каждому достанется его доля, но лишь после смерти отца. «Долго ждать им не придется, мне ведь уже перевалило за семьдесят,— пояснил Ионеску, спокойно улыбаясь.— Не хочется только умирать, пока дети не совьют своего гнездышка». Особенно тревожил старика Гогу. Слишком уж часто отказывался тот жениться и теперь превратился в старого холостяка. О судьбе Надины беспокоиться, конечно, нечего — такая в девушках не засидится, от женихов отбоя не будет. Мирон Юга взглянул внимательнее на девушку и подтвердил, что так оно и есть. В следующие три месяца, пока Григоре еще жил в Германии, старый Юга часто возвращался мыслями к Надине, будущей хозяйке поместья Бабароага... Распыление дедовских земель глубоко его огорчало, и он с радостью бы их скупил, но Теофил требовал тогда наличных денег. Ну что ж, если ему не удастся осуществить свою мечту и объединить родовые земли семьи Юги, то на смертном одре он завещает это Григоре...
Тогда Григоре было двадцать четыре года. Он поехал в Германию, чтобы специализироваться в вопросах сельского хозяйства, хотя в Бухаресте закончил юридический факультет, правда, не намереваясь заниматься адвокатской практикой, а лишь желая получить высшее образование. Поехал он на три года, но через год умерла мать, и отец попросил его вернуться домой, плюнув на всю эту ненужную науку. С неимоверным трудом удалось сыну выпросить позволение провести в Германии еще год.
Из-за границы Григоре привез уйму смелых планов и бесспорных решений самых сложных проблем. Старик внимательно выслушал его, ни разу не вспылив, как опасался Григоре. Он, по-видимому, считал, что подобные великодушные порывы свойственны молодости и мальчик опомнится, как только столкнется вплотную с трудностями жизни. Вместо того чтобы опровергать «теории» сына, он как-то заметил Григоре, что был бы рад, если бы тому понравилась дочь Тудора Ионеску. Григоре сразу же понял, что именно обрадовало бы отца, и заявил, что в выборе спутницы жизни он не может руководствоваться утопиями, ибо прошлое не возвращается, как бы мы этого ни хотели.
— Ты только посмотри на девушку, а утопии я возьму на себя,— иронически усмехнулся отец.
Когда Григоре увидел Надину, он действительно забыл обо всем на свете и с тех пор мог думать только о ней. Месяц, предшествовавший свадьбе, и последующие три, когда они путешествовали по Греции, Италии и Испании, принесли ему величайшее счастье. Тогда Надина действительно была его женой, принадлежала ему, и только ему. Он мечтал, чтобы так было всегда: чтобы в ее душе и мыслях не существовал никто, кроме него. Григоре терзала ревность, тем более мучительная, что он стыдился в ней признаться. Он пытался соблазнить Надину жизнью в поместье отнюдь не ради того, чтобы она привязалась к земле, а лишь стремясь уберечь молодую жену от соблазнов большого города. Его любовь выдержала четыре года терзаний, пока он не смирился с утратой своих сокровенных надежд. Он даже согласился, чтобы его Надина вновь поехала за границу, на этот раз одна! А за те три месяца, что прошли со дня ее отъезда, он получил от нее ровно три письма, и во всех трех она только и делала, что просила денег...
Ночник отбрасывал неподвижные тени, с которых Григоре не сводил глаз, словно с застывших воспоминаний. Изредка он искоса поглядывал на жену, которая улыбалась из рамы, весьма довольная своей собственной персоной.
— Который может быть час?.. Два!..— горестно вздохнул он.— В девять утра у меня встреча с Думеску, а я не сплю и мечтаю о Надине! Ну и идиот же я, господи боже!
6
На второй день Григоре удалось до обеда благополучно закончить все дела (Думеску оказался, как всегда, очень любезным — учел вексель хлеботорговца и вычел в счет погашения долга не больше, чем ему предложил сам Григоре).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57