— Вода стоит дешевле, и мальчишки приносят ее прямо с ручья. А для кого арбуз? — обратился он ко мне.
— Ребятам,— ответил я.
— Ладно, идите и от базаров держитесь подальше,— сказал лейтенант Савич.
Я забрал арбуз, и мы поспешили в свой вагон. В дверях столкнулись с командиром дивизионного наблюдательного пункта Максимовым — долговязым, худым югославом, студентом-математиком Загребского университета. Это он в течение нескольких недель обучал меня с Борисом искусству управлять артиллерийским огнем. Парень он был покладистый, разносторонний, говорил на нескольких языках, но с виду, несмотря на военную форму, был и остался штатским с ног до головы.
— Братцы! — крикнул он, преграждая нам дорогу.— Я чую запах вина. Дайте попробовать.
Дик протянул ему флягу. Максимов пил жадно, большими глотками, и, если бы Дик силком не отнял у него флягу, в ней бы ничего не осталось. Потом Максимов вытащил из-за пояса финку и всадил ее в мой арбуз по самую рукоятку так, что арбуз раскололся надвое.
— Спасибо, братцы! — крикнул Максимов, подхватив одну половинку.— Вы ребята первый сорт. А теперь проваливайте, пока я все не съел и не выпил.
— Вино отравлено,— как бы между прочим заметил Дик.— Арбуз тоже.
— Кто сказал? — воскликнул Максимов.
— Командир дивизиона,— серьезно ответил
— Ничего,— отмахнулся Максимов и вонзил свои белые зубы в алую мякоть. А помолчав, добавил: — У меня желудок луженый, любая отрава нипочем.
Наполовину обобранные, мы вернулись к себе в вагон. Он был разбит на купе, сквозняка в нем не чувствовалось, духота стояла невыносимая. В нашем купе ехало семеро: мы с Диком, Борис Эндруп, Ян Церинь, Август Саука, весельчак Христо Добрин, болгарин Гечо, учитель из Бухареста. С Яном Церинем и Августом Саукой мы все это время держались вместе, а вот с Жаном Су-румом пришлось расстаться в Валенсии — его направили в распоряжение штаба разведки. Дика, Яна Цериня и Августа Сауку назначили в один орудийный расчет, а мы с Борисом Эндрупом, Христо Добриным и Каролем Гечуном прошли курсы артиллерийских разведчиков-наблюдателей.
— Уто го]о! — крикнул Дик, появляясь в купе с поднятой над головой флягой.
— 8апсИа го]а! — стараясь перекричать Дика, воскликнул я и положил Борису на колени пол-арбуза.
Христо Добрин приготовился делить арбуз, но в этот момент завыла сирена. «Самолеты!» — крикнул кто-то за окном, и мы бросились из вагона. Только Борис, хмурый и мрачный, остался безучастно сидеть на том же месте. Арбуз скатился на пол, во все стороны разлетелись черные семена и куски алой мякоти.
Многие, как и мы, выскочили на полотно и озирались, куда бы укрыться. Впервые, приближаясь к фронту, нам приходилось прятаться от смерти.
Мы с Христо Добриным и Яном Церинем укрылись за огромными глыбами камня и оттуда наблюдали за небом. С запада, где повис на горизонте красный диск заходящего солнца, приближались три самолета.
— Может, наши,— прошептал я, с трудом переводя дыхание.
— Почему нам не дали зенитных пулеметов? — вслух размышлял Ян Церинь.
— Наверное, фронту нужны,— ответил Христо Добрин.
— Если попадут в вагон с боеприпасами — нам крышка,— сказал Ян Церинь шепотом, словно опасаясь, что летчики могут его услышать.
На нас пикировал итальянский «фиат», поливая свинцом из всех своих пулеметов.
— У них нет бомб! — радостно крикнул Ян Церинь.
— Наверное, скинули,— прошептал я с дрожью в голосе, всем телом прижимаясь к камню.
Вдруг на одной из открытых платформ щелкнул выстрел. Укрывшись за кухонными котлами, стоял наш Пендрик и стрелял по самолету из винтовки.
— Этот олух нас выдаст,— процедил сквозь зубы Ян Церинь, а Добрин, поглаживая свои блестящие усики, сказал:
— Думаешь, они слышат, откуда стреляют? Всем бы стрелять, тогда, может, сбили бы.
И в самом деле, примеру Пендрика последовали другие часовые. Видимо, фашистские летчики ощутили ответный огонь, в свой следующий заход они так низко не пикировали. Я посмотрел туда, где находились крестьяне с осликами. Один осел лежал на земле, вокруг него суетился хозяин, пытаясь приподнять своего длинноухого, но тот уже, видно, испустил дух. Из простреленной бутыли била струйка красного вина, того самого, что мы с Диком недавно пили.
Самолеты улетели, а мы все еще лежали зи камнями, дожидаясь отбоя. Солнце закатилось у нас на глазах, и сразу же все погрузилось в легкие сумерки. Страх прошел, постепенно возвращалось самообладание.
— Первое боевое крещение,— усмехнувшись, заметил Христо Добрин.
Мы закурили, дым хорошо успокаивал.
Прозвучал отбой. Мы поднялись, побежали обратно к вагону. По дороге выяснили, что единственными жертвами на сей раз оказались ослик и крыша станции. Ослик лежал на земле, а рядом с ним на корточках сидел старик крестьянин и горько плакал,
В полночь наш эшелон дернулся, и мы покатили дальше. Напротив меня у окна оцепенело сидел Борис. Что же все-таки с ним произошло?
Я терялся в догадках, но расспрашивать его не решался. Утешал себя тем, что в один прекрасный день он сам расскажет обо всем. Но время шло, а Борис молчал.
Настала ночь.
Над сухим, опаленным солнцем плоскогорьем Кастилии сверкал расцвеченный звездами темно-синий небосвод. За открытым окном мелькали зеленые глаза семафоров, беловатые столбики, темные распятья телеграфных столбов, сторожки стрелочников. Из ночи, словно из темного озера, всплывали и снова исчезали ровные шеренги виноградников, кривые, как ятаганы, листья агав, острые пики кипарисов, пышные фонтаны тополей, замысловатые кроны эвкалиптов и оливковые рощи.
Все давным-давно уснули, а мне не спалось. Я высунул голову в открытое окно, и свежий ветер, словно студеный ручей, плескался у щек и шеи, принося желанное облегчение после дневной духоты. Мое внимание привлекло алое зарево на горизонте, оно быстро сгущалось и росло. Неужели это кровавое зарево Мадридского фронта?
Нет! Из синеватой дымки у горизонта выплывала большая багряно-мутная луна. Поднимаясь, она все больше прояснялась, все ярче освещала таинственную, ночными сумерками окутанную местность. Выжженная степь вдоль железной дороги окрашивалась в темно-бурые тона, а вдали, на фоне светлеющего неба, намечался ломаный силуэт горной цепи.
Бросая в небо упругие клубы дыма, отчаянно фыркая, рвался вперед паровоз, увлекая нас навстречу неведомому будущему. Но мысли, словно голуби, отпущенные на свободу, уносились назад, в мое прошлое, облетая былые пути радости, страдания и горя. Ясный месяц и синеватое ожерелье гор напомнили мне прекрасную весеннюю ночь в долине Гауи — самую прекрасную ночь в моей жизни. «Отпразднуем сегодня нашу свадьбу»,— мне казалось, я слышу голос Гиты. «Звезды заменят нам свечи, а месяц будет церемониймейстером». Потом пришли на память ее слова, произнесенные в бреду в маленькой парижской больнице: «Мне очень хорошо. Только в ушах стоит ужасный гул. Наверное, на улице проехала машина». А кругом стояла гробовая тишина, но я ответил, чтобы успокоить ее: «Да, там кто-то проехал, наверное, машина. Здесь целыми днями ездят машины».
На переезде с удвоенной силой застучали колеса, а воспоминания перенесли меня в парижский отель, где я разговаривал с маленьким Анатолом.
Сидевший напротив Борис задвигался.
— С кем ты там разговариваешь?
— Разве я разговаривал?
— Да, вроде.
— Тебе, наверное, приснилось.
— Все может быть.
— Что же ты видел во сне?
— Не помню.
— Сподру?
— Нет.
— Значит, дурной сон?
— Иногда мне кажется, что вся моя жизнь дурной сон.
— В чем дело, Борис? Почему ты мне ничего не расскажешь?
— Не о чем рассказывать.
— Не лги. Что она пишет?
— Сподра? Как-нибудь расскажу.
— Расскажи сейчас.
Взглянув на спящих товарищей, он высунулся в окно и негромко сказал:
— Какая чудная ночь!
— Рассказывай! — просил я.
— Разбудим ребят, Анатол,— голос Бориса был уже мягче.— Как-нибудь в другой раз. Когда будем одни...
— Ладно, ловлю на слове...
— Хорошо,— проворчал он.— Может, все еще уладится...
Это еще больше озадачило меня.
— Так нельзя, Борис! Расскажи, вместе подумаем, что предпринять.
— Хватит, Анатол,— отрезал Борис.— Сказал — в другой раз...
Поезд мчался по однообразной равнине, и я незаметно задремал. На рассвете мы остановились на маленькой пыльной станции, вблизи какого-то городка. В вагон вошел комиссар Попов.
— Приготовиться к разгрузке,— сказал он.— Прибыли в Темблеке. День проведем здесь, а ночью на машинах отправимся в Мадрид.
— Почему ночью? — удивился Добрин.
— Днем дорогу обстреливают.
Разгрузив состав, мы строем отправились в городок, где штаб дивизиона успел подыскать место для лагеря. Едва солнце поднялось над горизонтом, стало душно. Ребята по предложению комиссара пытались петь, но голоса под стальными касками звучали как-то странно, глухо, и песня вскоре сникла. Но шаг был твердый и бодрый. Он эхом разносился по тихим улочкам города. Из домов повысыпали жители — дети, женщины и старики. Мужчин почти не было. Как и всюду, они ушли на фронт.
Лагерь было решено разбить в монастыре — мрачной, грязной и вонючей дыре. Посреди двора стоял сложенный из больших камней колодец. Над ним на цепи висела бадья. Мутная вода пахла отвратительно, и дивизионный врач запретил ее пить. Но пока у колодца не поставили часового с винтовкой, солдаты тянули ведро за ведром. С замощенного двора вода сквозь трещины текла обратно в колодец, увлекая за собой мусор и пыль. После завтрака и обеда, выданных сразу сухим пайком, солдаты разделись почти догола и разлеглись на холодном каменном полу монастырских келий. В открытые окна залетал ветер, но он был настолько знойным, что скоро и каменный пол перестал отдавать прохладу.
— Скорее бы ночь! Сил больше нет,— жаловался Борис.
Мы лежали на полу в тесной монашеской келье, которую сами вычистили. Борис обливался потом, хотя был совершенно голый.
— Смотри, как бы тебя снова не пробрал ишиас,— предупредил я его.
Приступы этой болезни Борис испытал не раз еще в юности, когда помогал отцу в кузнице. С готовой подковой он бегал от раскаленного горна во двор — под навес, где на холодном ветру дожидались крестьянские клячи.
— Чего разлегся голый? Постели что-нибудь под себя. Смотри, как вспотел, а здесь сквозняк!
— Сил нет!
Я усмехнулся.
— Впервые такое от тебя слышу.
— Да что я — железный? В такой жаре сталь в бараний рог свернется, не то что человек. И все-таки доктора следует слушаться,— сказал он, нехотя поднимаясь с каменного пола и расстилая шерстяную плащ-накидку.— Ну вот, теперь можно поспать.
— А ночью что делал?
— Ночью думал.
— О чем?
— Все о том же,— ответил он уклончиво.
— О письме? — спросил я.
— Обо всем.
— Нехорошо, Борис! Зачем ты скрываешь от меня?
— Что скрываю?
— Не знаю. Что-то скрываешь. Расскажи мне, в чем дело?
Борис горько усмехнулся.
— Да что тут рассказывать! — Он достал из планшетки письмо Сподры и протянул его мне.— На, прочитай и все поймешь. Только дай честное слово, что никому не расскажешь.
— Клянусь! — сказал я, разворачивая письмо. «Дорогой Борис!
У меня нет ни малейшего понятия, где ты и когда получишь это письмо. Хотелось, чтобы ты получил его по возможности скорее. Через неделю после твоего отъезда в Риге начались аресты* Большинство наших друзей сейчас в тюрьме. Между прочим, была арестована и Гита, но о ее судьбе ты, вероятно, узнаешь подробнее от Анатола. Она держалась замечательно, хотя потом ей пришлось полежать в больнице. Но самое неприятное заключается в том, что какой-то негодяй и провокатор, закравшийся в наши ряды (не знаю, кто он, но уверена, это его рук дело), решив развалить работу и перессорить всех нас, пустил слух, будто во всех провалах повинен ты и что, опасаясь разоблачения, ты поспешил уехать в Испанию. Я пыталась выяснить, кто пустил эту гнусную клевету. Но со мной прервали всякие отношения. Я осталась одна и совершенно подавлена всем этим. Посоветуй, Борис, что мне делать. Самое нелепое во всей этой провокации то, что тебя обвиняют, помимо прочего, в провале подпольной типографии и аресте Анатола Скулте, Говорят, это ты его выдал...»
— Какая чушь! — вырвалось у меня.— Ты ответил Сподре?
Уставившись в мрачные своды кельи, Борис молчал. Потом вырвал у меня из рук письмо, сунул обратно в планшетку.
— Так этого нельзя оставлять! — волновался я.— Нужно разоблачить провокатора. Напиши ей, что делать.
— Я и сам не знаю, цто делать,-— прошептал Борис.— В первый раз чувствую себя дураком. Это хорошо продуманная провокация. Оболгать человека, который далеко и потому не может защищаться, совсем не трудно. Сподра могла бы защитить меня, но с ней прервали отношения. Значит, и она ничем не поможет.
— А Седой? — спросил я.
— Я напишу ему,— мрачно ответил Борис.
— А ты сам не догадываешься, кто бы это мог быть? — спросил я.
— Ума не приложу. Скорей всего меня избрали козлом отпущения. Чтобы какой-то мерзавец, подосланный охранкой, мог пробраться в ядро нашей партии, мог подтачивать его изнутри. Что теперь делать? Анатол, подскажи, что делать?
Ничего путного я не мог придумать. Я был слишком неопытен в таких вопросах. Может, Борису срочно вернуться в Латвию и там, на месте, все выяснить, разоблачить провокатора, пока он не устроил новых провалов? Я сказал об этом Борису.
— Нет, возвращаться нельзя. Прежде чем я успею что-либо предпринять, меня арестуют. Не так это просто, Анатол.
— Тогда напиши Маше в Париж,— сказал я.— Расскажи ей обо всем. Она умная женщина. Напиши Седому, Сподре... Версия о моем аресте и провале подпольной типографии — все шито белыми нитками, это каждому ясно, стоит мало-мальски разобраться.
— Как сказать,— возразил Борис.— Тот негодяй, наверное, думал, что в Париже мы расстанемся. Не мог же он предвидеть, что и ты отправишься в Испанию и мы тут снова встретимся. А на расстоянии людей проще всего перессорить и уничтожить в одиночку. Понимаешь? Если бы я не поехал в Испании и был сейчас в Риге, разве кто-нибудь посмел бы бросить мне в лицо такое обвинение?
— Тогда бы провокатор выбрал себе другую жертву,— сказал я.
— Возможно. А теперь... что теперь делать? Вдруг этот мерзавец попробует добиться, чтобы меня и тут, в Испании, объявили провокатором? Тогда остается одно — пулю в висок...
— С ума сошел! — воскликнул я.
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я бы стал защищаться» бороться. Нужно разоблачить провокатора.
— Могу рассчитывать на тебя?
— Я всегда буду рядом с тобой, Борис. Тебе нужно поговорить с комиссаром. Попов человек бывалый, он подскажет, что нам делать. Только не мучай себя и не вешай головы.
Борис горько усмехнулся.
— Не вешай головы! Тебе легко говорить.
— Мне трудно говорить, но я говорю от души. Борис с благодарностью посмотрел мне в глаза»
— А если я погибну? — Его голос дрогнул.-™ Я могу умереть, не смыв с себя позора...
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Ребятам,— ответил я.
— Ладно, идите и от базаров держитесь подальше,— сказал лейтенант Савич.
Я забрал арбуз, и мы поспешили в свой вагон. В дверях столкнулись с командиром дивизионного наблюдательного пункта Максимовым — долговязым, худым югославом, студентом-математиком Загребского университета. Это он в течение нескольких недель обучал меня с Борисом искусству управлять артиллерийским огнем. Парень он был покладистый, разносторонний, говорил на нескольких языках, но с виду, несмотря на военную форму, был и остался штатским с ног до головы.
— Братцы! — крикнул он, преграждая нам дорогу.— Я чую запах вина. Дайте попробовать.
Дик протянул ему флягу. Максимов пил жадно, большими глотками, и, если бы Дик силком не отнял у него флягу, в ней бы ничего не осталось. Потом Максимов вытащил из-за пояса финку и всадил ее в мой арбуз по самую рукоятку так, что арбуз раскололся надвое.
— Спасибо, братцы! — крикнул Максимов, подхватив одну половинку.— Вы ребята первый сорт. А теперь проваливайте, пока я все не съел и не выпил.
— Вино отравлено,— как бы между прочим заметил Дик.— Арбуз тоже.
— Кто сказал? — воскликнул Максимов.
— Командир дивизиона,— серьезно ответил
— Ничего,— отмахнулся Максимов и вонзил свои белые зубы в алую мякоть. А помолчав, добавил: — У меня желудок луженый, любая отрава нипочем.
Наполовину обобранные, мы вернулись к себе в вагон. Он был разбит на купе, сквозняка в нем не чувствовалось, духота стояла невыносимая. В нашем купе ехало семеро: мы с Диком, Борис Эндруп, Ян Церинь, Август Саука, весельчак Христо Добрин, болгарин Гечо, учитель из Бухареста. С Яном Церинем и Августом Саукой мы все это время держались вместе, а вот с Жаном Су-румом пришлось расстаться в Валенсии — его направили в распоряжение штаба разведки. Дика, Яна Цериня и Августа Сауку назначили в один орудийный расчет, а мы с Борисом Эндрупом, Христо Добриным и Каролем Гечуном прошли курсы артиллерийских разведчиков-наблюдателей.
— Уто го]о! — крикнул Дик, появляясь в купе с поднятой над головой флягой.
— 8апсИа го]а! — стараясь перекричать Дика, воскликнул я и положил Борису на колени пол-арбуза.
Христо Добрин приготовился делить арбуз, но в этот момент завыла сирена. «Самолеты!» — крикнул кто-то за окном, и мы бросились из вагона. Только Борис, хмурый и мрачный, остался безучастно сидеть на том же месте. Арбуз скатился на пол, во все стороны разлетелись черные семена и куски алой мякоти.
Многие, как и мы, выскочили на полотно и озирались, куда бы укрыться. Впервые, приближаясь к фронту, нам приходилось прятаться от смерти.
Мы с Христо Добриным и Яном Церинем укрылись за огромными глыбами камня и оттуда наблюдали за небом. С запада, где повис на горизонте красный диск заходящего солнца, приближались три самолета.
— Может, наши,— прошептал я, с трудом переводя дыхание.
— Почему нам не дали зенитных пулеметов? — вслух размышлял Ян Церинь.
— Наверное, фронту нужны,— ответил Христо Добрин.
— Если попадут в вагон с боеприпасами — нам крышка,— сказал Ян Церинь шепотом, словно опасаясь, что летчики могут его услышать.
На нас пикировал итальянский «фиат», поливая свинцом из всех своих пулеметов.
— У них нет бомб! — радостно крикнул Ян Церинь.
— Наверное, скинули,— прошептал я с дрожью в голосе, всем телом прижимаясь к камню.
Вдруг на одной из открытых платформ щелкнул выстрел. Укрывшись за кухонными котлами, стоял наш Пендрик и стрелял по самолету из винтовки.
— Этот олух нас выдаст,— процедил сквозь зубы Ян Церинь, а Добрин, поглаживая свои блестящие усики, сказал:
— Думаешь, они слышат, откуда стреляют? Всем бы стрелять, тогда, может, сбили бы.
И в самом деле, примеру Пендрика последовали другие часовые. Видимо, фашистские летчики ощутили ответный огонь, в свой следующий заход они так низко не пикировали. Я посмотрел туда, где находились крестьяне с осликами. Один осел лежал на земле, вокруг него суетился хозяин, пытаясь приподнять своего длинноухого, но тот уже, видно, испустил дух. Из простреленной бутыли била струйка красного вина, того самого, что мы с Диком недавно пили.
Самолеты улетели, а мы все еще лежали зи камнями, дожидаясь отбоя. Солнце закатилось у нас на глазах, и сразу же все погрузилось в легкие сумерки. Страх прошел, постепенно возвращалось самообладание.
— Первое боевое крещение,— усмехнувшись, заметил Христо Добрин.
Мы закурили, дым хорошо успокаивал.
Прозвучал отбой. Мы поднялись, побежали обратно к вагону. По дороге выяснили, что единственными жертвами на сей раз оказались ослик и крыша станции. Ослик лежал на земле, а рядом с ним на корточках сидел старик крестьянин и горько плакал,
В полночь наш эшелон дернулся, и мы покатили дальше. Напротив меня у окна оцепенело сидел Борис. Что же все-таки с ним произошло?
Я терялся в догадках, но расспрашивать его не решался. Утешал себя тем, что в один прекрасный день он сам расскажет обо всем. Но время шло, а Борис молчал.
Настала ночь.
Над сухим, опаленным солнцем плоскогорьем Кастилии сверкал расцвеченный звездами темно-синий небосвод. За открытым окном мелькали зеленые глаза семафоров, беловатые столбики, темные распятья телеграфных столбов, сторожки стрелочников. Из ночи, словно из темного озера, всплывали и снова исчезали ровные шеренги виноградников, кривые, как ятаганы, листья агав, острые пики кипарисов, пышные фонтаны тополей, замысловатые кроны эвкалиптов и оливковые рощи.
Все давным-давно уснули, а мне не спалось. Я высунул голову в открытое окно, и свежий ветер, словно студеный ручей, плескался у щек и шеи, принося желанное облегчение после дневной духоты. Мое внимание привлекло алое зарево на горизонте, оно быстро сгущалось и росло. Неужели это кровавое зарево Мадридского фронта?
Нет! Из синеватой дымки у горизонта выплывала большая багряно-мутная луна. Поднимаясь, она все больше прояснялась, все ярче освещала таинственную, ночными сумерками окутанную местность. Выжженная степь вдоль железной дороги окрашивалась в темно-бурые тона, а вдали, на фоне светлеющего неба, намечался ломаный силуэт горной цепи.
Бросая в небо упругие клубы дыма, отчаянно фыркая, рвался вперед паровоз, увлекая нас навстречу неведомому будущему. Но мысли, словно голуби, отпущенные на свободу, уносились назад, в мое прошлое, облетая былые пути радости, страдания и горя. Ясный месяц и синеватое ожерелье гор напомнили мне прекрасную весеннюю ночь в долине Гауи — самую прекрасную ночь в моей жизни. «Отпразднуем сегодня нашу свадьбу»,— мне казалось, я слышу голос Гиты. «Звезды заменят нам свечи, а месяц будет церемониймейстером». Потом пришли на память ее слова, произнесенные в бреду в маленькой парижской больнице: «Мне очень хорошо. Только в ушах стоит ужасный гул. Наверное, на улице проехала машина». А кругом стояла гробовая тишина, но я ответил, чтобы успокоить ее: «Да, там кто-то проехал, наверное, машина. Здесь целыми днями ездят машины».
На переезде с удвоенной силой застучали колеса, а воспоминания перенесли меня в парижский отель, где я разговаривал с маленьким Анатолом.
Сидевший напротив Борис задвигался.
— С кем ты там разговариваешь?
— Разве я разговаривал?
— Да, вроде.
— Тебе, наверное, приснилось.
— Все может быть.
— Что же ты видел во сне?
— Не помню.
— Сподру?
— Нет.
— Значит, дурной сон?
— Иногда мне кажется, что вся моя жизнь дурной сон.
— В чем дело, Борис? Почему ты мне ничего не расскажешь?
— Не о чем рассказывать.
— Не лги. Что она пишет?
— Сподра? Как-нибудь расскажу.
— Расскажи сейчас.
Взглянув на спящих товарищей, он высунулся в окно и негромко сказал:
— Какая чудная ночь!
— Рассказывай! — просил я.
— Разбудим ребят, Анатол,— голос Бориса был уже мягче.— Как-нибудь в другой раз. Когда будем одни...
— Ладно, ловлю на слове...
— Хорошо,— проворчал он.— Может, все еще уладится...
Это еще больше озадачило меня.
— Так нельзя, Борис! Расскажи, вместе подумаем, что предпринять.
— Хватит, Анатол,— отрезал Борис.— Сказал — в другой раз...
Поезд мчался по однообразной равнине, и я незаметно задремал. На рассвете мы остановились на маленькой пыльной станции, вблизи какого-то городка. В вагон вошел комиссар Попов.
— Приготовиться к разгрузке,— сказал он.— Прибыли в Темблеке. День проведем здесь, а ночью на машинах отправимся в Мадрид.
— Почему ночью? — удивился Добрин.
— Днем дорогу обстреливают.
Разгрузив состав, мы строем отправились в городок, где штаб дивизиона успел подыскать место для лагеря. Едва солнце поднялось над горизонтом, стало душно. Ребята по предложению комиссара пытались петь, но голоса под стальными касками звучали как-то странно, глухо, и песня вскоре сникла. Но шаг был твердый и бодрый. Он эхом разносился по тихим улочкам города. Из домов повысыпали жители — дети, женщины и старики. Мужчин почти не было. Как и всюду, они ушли на фронт.
Лагерь было решено разбить в монастыре — мрачной, грязной и вонючей дыре. Посреди двора стоял сложенный из больших камней колодец. Над ним на цепи висела бадья. Мутная вода пахла отвратительно, и дивизионный врач запретил ее пить. Но пока у колодца не поставили часового с винтовкой, солдаты тянули ведро за ведром. С замощенного двора вода сквозь трещины текла обратно в колодец, увлекая за собой мусор и пыль. После завтрака и обеда, выданных сразу сухим пайком, солдаты разделись почти догола и разлеглись на холодном каменном полу монастырских келий. В открытые окна залетал ветер, но он был настолько знойным, что скоро и каменный пол перестал отдавать прохладу.
— Скорее бы ночь! Сил больше нет,— жаловался Борис.
Мы лежали на полу в тесной монашеской келье, которую сами вычистили. Борис обливался потом, хотя был совершенно голый.
— Смотри, как бы тебя снова не пробрал ишиас,— предупредил я его.
Приступы этой болезни Борис испытал не раз еще в юности, когда помогал отцу в кузнице. С готовой подковой он бегал от раскаленного горна во двор — под навес, где на холодном ветру дожидались крестьянские клячи.
— Чего разлегся голый? Постели что-нибудь под себя. Смотри, как вспотел, а здесь сквозняк!
— Сил нет!
Я усмехнулся.
— Впервые такое от тебя слышу.
— Да что я — железный? В такой жаре сталь в бараний рог свернется, не то что человек. И все-таки доктора следует слушаться,— сказал он, нехотя поднимаясь с каменного пола и расстилая шерстяную плащ-накидку.— Ну вот, теперь можно поспать.
— А ночью что делал?
— Ночью думал.
— О чем?
— Все о том же,— ответил он уклончиво.
— О письме? — спросил я.
— Обо всем.
— Нехорошо, Борис! Зачем ты скрываешь от меня?
— Что скрываю?
— Не знаю. Что-то скрываешь. Расскажи мне, в чем дело?
Борис горько усмехнулся.
— Да что тут рассказывать! — Он достал из планшетки письмо Сподры и протянул его мне.— На, прочитай и все поймешь. Только дай честное слово, что никому не расскажешь.
— Клянусь! — сказал я, разворачивая письмо. «Дорогой Борис!
У меня нет ни малейшего понятия, где ты и когда получишь это письмо. Хотелось, чтобы ты получил его по возможности скорее. Через неделю после твоего отъезда в Риге начались аресты* Большинство наших друзей сейчас в тюрьме. Между прочим, была арестована и Гита, но о ее судьбе ты, вероятно, узнаешь подробнее от Анатола. Она держалась замечательно, хотя потом ей пришлось полежать в больнице. Но самое неприятное заключается в том, что какой-то негодяй и провокатор, закравшийся в наши ряды (не знаю, кто он, но уверена, это его рук дело), решив развалить работу и перессорить всех нас, пустил слух, будто во всех провалах повинен ты и что, опасаясь разоблачения, ты поспешил уехать в Испанию. Я пыталась выяснить, кто пустил эту гнусную клевету. Но со мной прервали всякие отношения. Я осталась одна и совершенно подавлена всем этим. Посоветуй, Борис, что мне делать. Самое нелепое во всей этой провокации то, что тебя обвиняют, помимо прочего, в провале подпольной типографии и аресте Анатола Скулте, Говорят, это ты его выдал...»
— Какая чушь! — вырвалось у меня.— Ты ответил Сподре?
Уставившись в мрачные своды кельи, Борис молчал. Потом вырвал у меня из рук письмо, сунул обратно в планшетку.
— Так этого нельзя оставлять! — волновался я.— Нужно разоблачить провокатора. Напиши ей, что делать.
— Я и сам не знаю, цто делать,-— прошептал Борис.— В первый раз чувствую себя дураком. Это хорошо продуманная провокация. Оболгать человека, который далеко и потому не может защищаться, совсем не трудно. Сподра могла бы защитить меня, но с ней прервали отношения. Значит, и она ничем не поможет.
— А Седой? — спросил я.
— Я напишу ему,— мрачно ответил Борис.
— А ты сам не догадываешься, кто бы это мог быть? — спросил я.
— Ума не приложу. Скорей всего меня избрали козлом отпущения. Чтобы какой-то мерзавец, подосланный охранкой, мог пробраться в ядро нашей партии, мог подтачивать его изнутри. Что теперь делать? Анатол, подскажи, что делать?
Ничего путного я не мог придумать. Я был слишком неопытен в таких вопросах. Может, Борису срочно вернуться в Латвию и там, на месте, все выяснить, разоблачить провокатора, пока он не устроил новых провалов? Я сказал об этом Борису.
— Нет, возвращаться нельзя. Прежде чем я успею что-либо предпринять, меня арестуют. Не так это просто, Анатол.
— Тогда напиши Маше в Париж,— сказал я.— Расскажи ей обо всем. Она умная женщина. Напиши Седому, Сподре... Версия о моем аресте и провале подпольной типографии — все шито белыми нитками, это каждому ясно, стоит мало-мальски разобраться.
— Как сказать,— возразил Борис.— Тот негодяй, наверное, думал, что в Париже мы расстанемся. Не мог же он предвидеть, что и ты отправишься в Испанию и мы тут снова встретимся. А на расстоянии людей проще всего перессорить и уничтожить в одиночку. Понимаешь? Если бы я не поехал в Испании и был сейчас в Риге, разве кто-нибудь посмел бы бросить мне в лицо такое обвинение?
— Тогда бы провокатор выбрал себе другую жертву,— сказал я.
— Возможно. А теперь... что теперь делать? Вдруг этот мерзавец попробует добиться, чтобы меня и тут, в Испании, объявили провокатором? Тогда остается одно — пулю в висок...
— С ума сошел! — воскликнул я.
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я бы стал защищаться» бороться. Нужно разоблачить провокатора.
— Могу рассчитывать на тебя?
— Я всегда буду рядом с тобой, Борис. Тебе нужно поговорить с комиссаром. Попов человек бывалый, он подскажет, что нам делать. Только не мучай себя и не вешай головы.
Борис горько усмехнулся.
— Не вешай головы! Тебе легко говорить.
— Мне трудно говорить, но я говорю от души. Борис с благодарностью посмотрел мне в глаза»
— А если я погибну? — Его голос дрогнул.-™ Я могу умереть, не смыв с себя позора...
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52