— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте,— протянул руку секретарь.— Вот и познакомимся поближе.-Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место.— Как здоровье?
— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович!
Скриплю помалу.
— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?
— Пятьдесят девять скоро,— ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?
— На покой не тянет? Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора —слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не
отдаст.
Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:
— Такие, как я, на покой не уходят.
— Почему же?
— Такие падают на ходу.
Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.
— А какая в том необходимость — падать на ходу?
— Необходимость?
— Ну да. Что заставляет?
— Моя партийная совесть заставляет,— проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем
найти будет нелегко.
— Да-да, партийная совесть...— произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими, глазами.— Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода...
- А зачем она понадобилась? Наши показатели известны
— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас. — Ах, жа-алоб,— протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с
вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза,в сторону.— И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?
— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.
Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.
— Я в партии с шестнадцатого года,— жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?
— Откуда вы взяли, что не верят,— невозмутимо пожал плечами Кравчук.— Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?
— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.
— Не скажите, не скажите,— улыбнулся секретарь.— Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.
«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:
— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики?— Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».
— Во многих,—посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками,— в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме —опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже Меня, в чей вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства.- Он резко распрямил согнутые пальцы.— Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?
Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится. Неторопливо закурил, обдумывая ответ, затянулся дымком. Оказывается, проверяли не только завод, но и его. Все вынюхали, все отметили, каждую пустяковину. Вот именно, пустяковину, мелочь.
Ну да, есть у него карьер, в котором Челышев не разрешает баламутить воду сосновской ребятне. Маленький старый карьер-озерцо, достаточно глубокий и заросший по берегам молодыми деревцами. Ну и что, спрашивается, что из этого? Карьеров на заводе вдоволь на всех — купайся-полоскайся, стирай белье и уток разводи. Что им, мало? Да нет, не мало, и все это понимают. Понимают также и то, что не пристало директору завода красоваться телешом перед мальцами-сопливцами, перед молодыми девчатами-резальщицами. Не в его положении и возрасте делать это. Так что ж, выходит, директору и ополоснуться в летнюю жару нельзя?
Грамотные стали, понимаешь! Жалобы научились строгать. Свисток им не по нутру. А что имеет Челышев взамен? Рассыльных держать он себе не позволит — каждая заводская копейка на учете, адъютантов тоже не предвидится. Вот сидит Кравчук за широким столом — и телефончик, да не один, под рукой. А где они у Челышева? Что он может, кроме свистка-тюркалки?
Наковыряли мелочей, насобирали мусора, а главного-то не хотят замечать, тут у них на глазах слепота куриная. Неужели и секретарь не понимает, что главное в другом — в результатах, в показателях, черт возьми, а не в шелухе семечной. Эк словечко — «издержки». Шелуха, какие там
издержки!
— Карьеров у нас много, всем хватает,— сказал он на- конец.— А мой стиль руководства, смею надеяться и утверждать, оправдал себя в самые грозные годы и сейчас оправдывает. Менять не намерен. Что же мне, распустить людей, чтобы они план сорвали? Вы же меня потом вызовете и будете снимать стружку за невыполнение.
— Верно, вызову. — Ну вот и весь разговор о стиле,— крякнул удовлетворенно Челышев.— Я так понимаю, что вы хотите обсудить заводские дела. Комиссия, как мне кажется, наковыряла мелочей, шелухи. И не заметила, что пятый год — пятый!—переходящее знамя района у меня. — У завода,— поправил Кравчук.
— Конечно, у завода. Не ловите на слове,—буркнул Челышев.
— Когда бы эти слова не переходили в дело... — Наши дела на виду.
— На виду, знаю,— кивнул секретарь.— Но суть ведь в том, что сейчас мы говорим не о заводе, а лично о вас.
Челышев поглядел удивленно на Кравчука — не оговорился ли? Было странно и непривычно слышать, как единое целое расчленяют надвое. Он не представлял себя без завода, как и завод без себя.
Это не укладывалось в голове, было неверным по существу, потому как Челышев буквально вынянчил завод, ело-, вно малое беспомощное дите, вырастил его и поставил на ноги. С нуля, считай, начинал. Гохмонская печь — сердце заводское — была разрушена, вытяжная кирпичная труба взорвана бегущими с белорусской земли фашистами, все гамовочные сараи и сушильные сожжены.-вчистую, жилья никакого... В общем, пустырь в развалинах, перемешанных с пеплом. Да и директором ли он приехал на завод? Лишь формально — директором, а на самом деле — начальником строительства. Кто знает его бессонные ночи, кто видел, как он пригоршнями глотал всевозможные лекарства, только чтобы не свалиться, не оставить завод без присмотра? Никто не видел, никто не знает, кроме Степаниды. Разве не мог Челышев подыскать местечко поспокойнее, работу полегче? Не просил — сами предлагали. Предлагали, но он отказался, как отказался бы и сейчас, и в любое другое время. Его партийная совесть, его долг тому порукой.
Как же он может, этот Кравчук, совершенно новый человек, разделять неразделимое — завод и Челышева, который сам, на своих собственных руках, можно сказать, вынес этот завод из пепла и грязи, сделал одним из лучших в районе! Нет, не укладывается в голове такое. Невозможно вести речь о директоре и умалчивать о заводе —о его делах и достижениях.
Об этом он и сказал безо всяких душевных сомнений, даже с некоторой гордостью:
— Мне странно, Андрей Владимирович, что вы говорите обо мне, отбрасывая все заводские успехи. Я поставил этот завод на ноги, я лично с двумя-тремя помощниками. И мне вовсе не совестно произносить это «я». Не со-ве-стно!—повысил он голос.
- Значит, не поняли,— сказал Кравчук с прежним спокойствием, разве что е едва заметным сожалением.— Комиссия проверяла не результаты, не итоги — они-то нам известны, — а способы их достижения. Не что, а как. Разница существенная.
— Ну-у, это уж кто как умеет, вопрос второстепенный. Потому я и говорю, что комиссия подошла не с той стороны.
— Вы убеждены, что это второстепенный вопрос? Твердо убеждены?
Челышев взглянул на секретаря с любопытством: что же он—проверяет его, прощупывает, экзаменует? Если так, то это возмутительно, молод еще проверять ветеранов, Челышев сам кого хочешь проэкзаменует. И если он никогда не занимал секретарского кресла, то только потому, что
производственник.
— Да, убежден,— ответил он.— В конце концов, цель оправдывает средства. Этим мы жили и достигли немалого. Что же касается моих огрехов в работе, то я готов за них отчитаться и, если надо, ответить. Я не привык увиливать, если в чем-то допустил ошибку. Не ошибается тот, кто не работает.
Кравчук слушал его внимательно, но с каким-то равнодушием. Оскорбительным равнодушием, словно видит своего собеседника насквозь и знает заранее, что тот скажет. Может быть, Челышеву это только показалось, потому что он сам не понимал секретаря, не мог найти с ним общего языка и оттого нервничал, был настороженным и подозрительным. В словах Кравчука он уловил знакомые нотки, примерно так рассуждал его бывший инженер Левенков — либералишко, слюнтяй. Но Левенкова можно было и одернуть, чего не сделаешь с секретарем райкома. Однако и поддакивать ему, если только это не игра, не прощупывание, нет никакой возможности. Принципиально невозможно.
— Ну, а как быть с таким, например, положением: цель, достигаемая неправыми средствами, не есть правая цель?—спросил Кравчук, уставясь на него немигающим
взглядом.
Челышев не помнил, чьи это слова, да и вспоминать не хотел. Он знал другие, проверенные в деле, прошедшие огонь и воду. Не одним десятилетием проверенные положения.
— Всякому положению свое время,— ответил уклончиво.
— Вот и хорошо, попытаемся жить по-другому, согласно времени.
— Как — по-другому? —- Без оправданий средств целями.
— То есть без учета цели? — попробовал съязвить Челышев, но только вызвал у секретаря скептическую улыбку.— Это, знаете ли, не по мне. Я привык видеть перед собой конкретную цель.
— Я тоже.— Кравчук прихлопнул по столу ладошками и: скрытно глянул на часы, не желая, видно, входить в дальнейшие объяснения.-— Ну что ж, теперь мне ясно, что комиссия в своих выводах не ошиблась.
— В каких выводах?
— Вы узнаете об этом на бюро райкома. Собственно, я и пригласил вас, чтобы познакомиться поближе, прежде чем обсуждать ваш вопрос на бюро.
— На бюро-о?!—загудел Челышев, ошарашенный неожиданной новостью.—Мой вопрос? Уже существует мой вопрос? — Он захлебнулся от возмущения.— Какое еще бюро! Вы что же это, в самом деле!
Челышев не находил слов. Первым его желанием было встать и уйти, яростно хлопнув дверью. Кравчука он уже ненавидел, не мог спокойно смотреть на него. Ненавидел его щеголеватую прическу с удлиненными висками, выскобленный до белизны округлый подбородок, самоуверенный взгляд, его клетчатый костюм, галстук, всю его холеную интеллигентность. Откуда взялся, кто такой, за какие заслуги?
И этот франт бесцеремонно создает персональное дело на него, Челышева! На признанного руководителя, всю свою жизнь отдавшего производству. Обсуждение на бюро означает снятие с должности директора завода. Он-то знает, бюро по пустякам не собирается.
Впервые в жизни Челышев явственно ощутил, как уходит почва из-под ног — медленно и неотвратимо. Он торопливо закурил новую папиросу, чтобы хоть немного сосредоточиться, уяснить, что же вокруг происходит. Почему стало возможным такое: совсем еще неопытный, нетертый молодой человек сидит в секретарском кресле и запросто решает судьбу опытного партийца и руководителя? И решит ведь по своему усмотрению — вот в чем штука.
Что же происходит вокруг? Не понять. Казалось, все привычное, близкое, с чем он сроднился накрепко, неразделимо, менялось, рушилось прямо у него на глазах. Ру-
шилось в считанные минуты, и не было никакой возможности воспрепятствовать этому. Он и раньше замечал перемену в настроении людей — перемену, чуждую ему, неприемлемую,— но особо не тревожился, считая это мелким, не заслуживающим серьезного внимания. И замечал-то вскользь, между делом, на мелочи не оставалось времени. Он работал, что называется, тянул план. И что же получилось? Пока он занимался делом, за его спиной шла какая-то другая жизнь, появились новые люди, и один из них — вот он, в пестром галстучке. Появились жалобщики и потакающие им. Вернее, наоборот: без вторых невозможны были бы первые. А в результате для него, для Челышева,— персональное дело, бюро.
Не верилось, не хотелось верить в возможность «персонального дела». Но это было так. И если бюро состоится и примет решение, отменить его будет очень трудно, почти невозможно. Другое дело — повлиять на секретаря, в конце концов, поставить его на место до заседания.
У Челышева появилась слабая надежда.
— Когда бюро? — спросил он, чувствуя, что молчание затянулось слишком долго.
— Завтра в десять.
— За-автра...— выдохнул Челышев и сник, затянулся остатком папиросы.
Все предусмотрел секретарь, ничего не скажешь. Жаловаться поздно.
Из райкома Челышев буквально выбежал, забыв свой белый картуз в приемной. На крыльце его догнала Валечка Петровна.
— Онисим Ефимович, что же вы... — Она протянула картуз и спросила: — Андрей Владимирович вас предупредил, что завтра к десяти?
— Да-да, конечно. Спасибо. Жара, понимаешь, забыл...
До свидания. Он торопливо двинул по тротуару, не в состоянии прийти в себя, сосредоточиться. Злости к секретарю уже не было, она удивительно быстро — только вышел на улицу — улетучилась, осталась растерянность, непонимание происшедшего. Обрывчатые мысли его перескакивали с одного на другое и не могли остановиться на чем-то определенном.
Куда сейчас?.. Ах да, к базару, в двенадцать его будет ждать машина. Еще вчера наказал шоферу Николе, чтобы ждал у базара. Загрузился в пекарне хлебом и ждал» Но
сейчас одиннадцать. Он взглянул на вывеску промтоварного магазина и зашел. Степанида велела... Да, но что она велела купить? Что-то для дома —то ли полотенце банное, то ли мочалку.
Оглядев прилавки с разложенными товарами, он вышел на улицу, направился к следующему магазину, потолкался там и, не вспомнив, что же ему велела купить Степанида, сплюнул в сердцах, зашагал к базару.
Заводская машина уже стояла в тени тополя.
— Давно ждешь? — спросил он Николу.
— Минут пять.
— Угу, так... Поехали, значит.
Никола нажал на стартер, пожужжал динамой, но машина не завелась, и он, чертыхнувшись скорее по привычке, поскольку заводил из кабины раз на десятый, выскочил с полуметровой рукояткой.
— Онисим Ефимович,— попросил уже от передка,— подкачайте газком.
— Вечно у тебя...— проворчал Челышев тоже по привычке и протянул ногу к нужной педали.
Никола крутнул два-три раза, запустил наконец мотор, прыгнул на сиденье, и они тронулись с места, свернули на пыльную дорогу боковой узенькой улочки. Строения Ново-Белицы кончались метрах в семистах за базаром — езды всего ничего, и в голове у Челышева за это время не успело проясниться, он только чувствовал, что едет не в ту сторону, делает не то, вернее, ничего не делает, не предпринимает. Но когда они пересекли железнодорожные пути и стали выезжать на сосновский шлях, он вдруг спохватился:
— Стой!
Шофер остановил машину и вопросительно взглянул на своего директора.
— Поворачивай,— приказал Челышев. — Забыли чего в райкоме?
— Нечего там забывать. Поворачивай.
Никола, привыкший к резким переменам в челышев-ских решениях, безропотно развернул машину.
— А куда поедем? — В Гомель.
— В Го-омель?
— Ты что, оглох? — взорвался Челышев.— В Гомель! Давай рули.
Он понимал недоумение шофера — машина была загружена хлебом, его ждала Маруся Палагина, ждали все в
Сосновке. После обеда бабы, как обычно, соберутся у магазина...
«Невелики бары, понимаешь! К вечеру вернемся,—подумал он с неприязнью и пробудившейся вдруг злостью к тем, поджидающим свежий хлеб.— Языкастыми стали, вот
пускай и почешут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60