«Пригрел хулигана, понимаешь! Не угомонится — сам за него возьмусь». И упрекать было за что. То и дело в поселке говорили о Демидовых «концертах», а возмутительный случай с матерью Андосова стал настоящей притчей: «Как Демид Марфушку напоил». Действительно, хулиган, иначе не назовешь.
...Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.
— А что, Ксении Антиповны нет? — спросил Левенков, оглядевшись.
— В магазин пошла, скоро будет. Проходи, Сергей Николаевич, садись. Что-то я тебя сегодня не видел.
— В Гомель ездил.
Он прошел в комнату, сел у окна и постучал пальцами о подоконник. Пока хозяйки нет, самое время поговорить начистоту, по-мужски, но первые слова не приходили.
— Что это ты, вроде помятый?
— Обсказа-али, — протянул Демид, принимая свой обычный вид. — Э-э, Сергей Николаевич, разговоров больше.
— Разве только это, Демид! Помнишь, что ты мне обещал в первый день? Помнишь, хорошо. Так в чем дело? Не нравится, не любишь—оставь. Зачем позоришь женщину перед всем поселком? И меня позоришь. Слышишь, Демид, и меня! Все ведь знают наши с тобой отношения.
— Эх, командир, Сергей Николаевич! Не любишь... оставь... Да я не могу без нее! — Он вскочил со стула, по-медвежьи валко заходил по комнате, скрипя половицами,— большой, с виду неуклюжий, но Левенков-то знает его ловкость и увертливость, когда это требуется,— Оставь... Тут как бы самому остаться. Не любишь... А ты вот поверишь, что я, Демид Рыков, смогу стать перед бабой на колени и слезно просить прощения? Ага, не поверишь. А стоял ведь, сегодня стоял, душа из меня вон! Я, Рыков, и стоял!
Он по-блатному выругался и уже совершенно другим тоном, сникнув вдруг, попросил:
- Поговори с ней, Сергей Николаевич. Ты для нее авторитет. Поговори, а? Пропаду я без нее.
— Прогоняет разве?
— Да... похоже. Может, и обойдется. Короче, не знаю. Ты вот говоришь: «Оставь, не любишь». А она? Стоило раз сорваться — и Демид не нужен, лишний Демид, чужой. Так... тряпка половая под ногами. Кто я ей — муж или случайный... — Он произнес неприличное словечко, сам почувствовал, что не к месту, слишком уж грубо, и умолк.
— Насчет моего влияния ты заблуждаешься. И потом, не лукавь, знаешь отлично, что дело не в одном каком-то случае. Я и то перестал тебе верить. Не верю, понимаешь? Чего же ты хочешь от нее?
— Я понимаю, Сергей Николаевич. На этот раз железно. Скажи к слову.
— Попытаюсь, — вздохнул Левенков. — Я, собственно, и пришел поговорить с ней насчет поездки в Москву. Хочу девочек на лето к себе взять.
— А-а, ну да, конечно. Сам, значит, не поедешь? Левенков пожал плечами. Что сказать, когда ничего
не знаешь. Отпустит? Не отпустит? Как поведет себя? Он рассчитывал узнать через Ксюшу ее теперешнее настроение, но удастся ли — тоже неизвестно.
Ксюша пришла в ранних сумерках, когда отблески заката уже погасли за окном и небо посерело, нахмурилось. Сразу же за ней появился Артемка. Видно, без матери боялся или не хотел оставаться наедине с отчимом. Было ясно, что его привязанность к себе Демид потерял, теперь не скоро восстановит, и восстановит ли вообще. Обиду от чужого человека или от родного отца ребенок быстро забывает, но отчим — особая статья. Дети погибших на войне, особенно мальчишки, крепко помнили своих отцов и гордились ими, наделяя их фантастическим героизмом, добротой, щедростью, умом — всеми самыми лучшими качествами, которыми те, может быть, и не обладали. Завоевать любовь таких детей было чрезвычайно сложно, но очень легко потерять. Демид же или не понимал этого, или слишком рано уверовал в свой авторитет.
К Левенкову Ксюша отнеслась непривычно сдержанно, Демида вовсе не заметила, словно его и не было в доме, и занялась на кухне своими делами. Пришлось пойти к ней и объяснить цель своего визита.
- К вам я, Ксения Антиповна. Наталья говорила, что вы в Москву собираетесь.
— Надо съездить, не пропадать же отпуску. А вы насчет дочек?
— Да, хотел попросить...
Она кивнула понимающе, выдав тем самым, что такой разговор уже состоялся с Натальей, пригласила его в комнату и сама прошла — свободно, уверенно, показывая всем видом, кто хозяин этого дома. Демид посидел еще немного, молча послушал их разговор и вышел покурить в надежде, что речь зайдет и о нем.
— Я напишу письмо,— объяснил Левенков,— думаю, отпустит... обещала. У нее и остановитесь, она... гостеприимная.— С языка едва не сорвалось: «Она у меня»,— но он вовремя спохватился.
— Да у меня есть один адрес,— замялась Ксюша. — Кто я ей — чужой человек, стесню только.
Адрес ее был явно ненадежный.
— Что вы, не стесните! Квартира там свободная. Вот видите, она сама оставит вас,— оживился Левенков и, аметив, что расхваливает Надю, неловко прервал себя.
Ксюша взглянула на него то ли с укором, то ли с сомнением, и он понял, что говорит о прошлом, по крайней мере, как было два года назад. Но почему все должно оставаться по-прежнему, недвижимо? Может быть, в квартире сейчас не так уж свободно... Нет, Надя не могла. Не могла! А почему, собственно, не могла? Он может, а она нет?
— Я зайду,— пообещала Ксюша. — Обязательно зайду. Приготовьте письмо.
— И еще, Ксения Антиповна... присмотритесь, что там и как. Ну... вы понимаете, ведь родные дочери. Сложно все!
Он знал, что его слова будут переданы Наталье, однако рассчитывал на понимание и сочувствие Ксюши. Пусть передает, Наталья и сама не слепая, видит, каково ему без дочерей, без Москвы. Ее он жалеет, никогда не жалуется, не ноет, прячет свою тоску, во всяком случае, старается это делать. Что же еще! В конце концов, он тоже человек и его надо понять. Почему он должен щадить Натальины чувства, а она нет? Надя говорила, что его поведение в чем-то ненормально, превышает разумную границу. Может быть, и так. Может быть.
От Ксюши Левенков ушел, полный сомнений и смутных надежд. О Демиде так и не заговорил — не выпало подходящего момента.
После сосновской тишины, размеренной неторопливости во всем Москва утомляла, оглушала беспрерывным гулом, суетой, спешкой, скоплением народа и конечно же избытком новых впечатлений. На третий день Ксюша чувствовала себя разбитой, изнемогшей как после жатвы. Вчера они с Артемкой до полудня провели у Кремля, обошли его кругом, все оглядели, после обеда толкались в магазинах, а вечером были в цирке. К ночи разламывалась голова и ноги, но уснуть она долго не могла — перед глазами стоял цирк, плотно, до предела заполненный людьми, как созревающий подсолнух семечками. С этим видением цирка-подсолнуха с желтой ареной-сердцевиной, с людьми-семечками она и уснула.
Дети отправились в зоопарк, а Ксюша отказалась. Продуктами она запаслась — загрузила наволочку, сумки, специальные мешочки вермишелью, макаронами, рожками, звездочками, крупами; билеты на поезд (в том числе и на Свету — она с радостью согласилась ехать к папке, Люда же не захотела) взяла на завтра, на вечер, а с Надеждой Петровной толком еще и не поговорила. Они как-то избегали разговора о Левенкове, хотя обе хотели (Ксюша это замечала) поговорить начистоту, по-женски откровенно. Не оставалось сомнений, что для Надежды Петровны это важно, и Ксюша была обеспокоена судьбой Натальи. Слишком ненадежна ее жизнь с Левей-ковым.
Насчет Светы все было сказано и решено — к сентябрю ее доставят в Москву с верными людьми,— но Надежда Петровна, впервые расставаясь с дочкой, волновалась, не могла свыкнуться с мыслью, что не увидит ее полтора месяца, снова и снова возвращалась к одному и тому же:
— Я вас попрошу, Ксения Антиповна, присмотрите за ней, Света такая шалунья, не попала бы в беду. Ее подвижность меня беспокоит.
О Наталье она ни разу не обмолвилась, словно той и не существовало. И это упорное умалчивание еще раз подтверждало, что она постоянно думает и о Левенкове, и о Наталье. Ксюша хорошо понимала ее состояние и со-
чувствовала ей. Невольно, вопреки рассудку (кто она — чужой человек, не с Натальей сравнивать), сочувствовала и жалела чисто по-женски, испытав на себе, каково без мужа да с детьми.
Надежда Петровна понравилась ей с первой встречи. Понравилась своей рассудительностью, спокойствием, мягкой улыбкой и таким же мягким, чуть напевным говором с едва различимой, привлекательной картавинкой, а больше всего — терпением и порядочностью. Ни разу она не пожаловалась, не обругала Левенкова, не стала по-бабьи поносить Наталью. А могла бы. И нового мужа найти могла. Что в том Левенкове — мужчина, каких тысячи. Ждет, верит в его возвращение? Или блюдет себя из-за девочек?
И то, и другое вызвало в Ксюше симпатию и вместе с тем недовольство собой, чувство* вины перед Натальей, потому как, жалея Надежду Петровну, совершенно чужого человека, она как бы предавала свою двоюродную
сестру.
— Я бы не отпустила Свету, — продолжала Надежда Петровна,— но она такая слабенькая. Ей нужен лес и парное молоко. Единственно из-за здоровья. Единственно. Там есть парное молоко?
— В Сосновке много коров, целое стадо.
— Это хорошо, она непременно поправится.
— А с виду не скажешь, резвая девочка.
— Это с виду, Ксения Антиповна. Только с виду. Здоровье у нее неважное. Людочка здоровее, крепче, а Света меня очень беспокоит. Не было еще ни одной весны и осени, чтобы она не болела. Единственно поправить здоровье. Единственно. Иначе бы я ее не отпустила.
Она словно извинялась, настойчиво повторяя и подчеркивая причину отправки к Левенкову, и эта настойчивость вызвала у Ксюши подозрение. Может, не единственно поправить здоровье? Может, еще и для того, чтобы с большей силой расшевелить у Левенкова отцовские чувства? Наталья говорила, что Света его любимица.
— Сергей Николаевич скучает по девочкам,— обмолвилась Ксюша, вызывая ее на откровенность. Это блуждание вокруг да около начинало надоедать, ведь обе они женщины, чего стесняться.
— Ну и что же,— произнесла Надежда Петровна безучастно, однако не сумела скрыть настороженности,— вся собралась и забегала взглядом по комнате.
- Отец все-таки.
— Отец...— Она грустно усмехнулась. .— Мало — родить...
— Всяк оборачивается. Дорожки у жизни извилистые.
— Да-да, конечно. Я к нему без претензий. Что ж теперь...
Видя, что она так и не решится на откровенность, Ксюша не выдержала:
— Ждете, Надежда Петровна?
Вопрос был резким и неожиданным. Она вздрогнула, как-то жалостно собралась в комок, вогнув худые, острые плечи, с минуту сидела так, потом встала с дивана, порывисто прошлась по комнате, приостановилась у стола, разглядывая яркую цветную скатерть, и села на прежнее место, залов между коленок сомкнутые ладошки бледных от напряжения рук.
— Жду, Ксения Антиповна. Стыдно, а жду. —Она вздохнула и расслабилась. —Сколько раз написать порывалась... Эх, бабы мы, бабы!.Ни гордости в нас, ни самолюбия.
— Любите, значит.
— Люблю? Хм... Не знаю, может быть, это и называется любовью. Не знаю. Он отец моих девочек, другое как-то и не представляется.
Ксюше до времени тоже не представлялось, а потом появился Демид и стал привычным. Трудным, порой ненавистным, но привычным. Появился ведь он, смог появиться. Правда, у нее совсем другое, ей некого было ждать. А смогла бы она ждать и быть готовой простить, случись подобное с Савелием? Сразу не ответишь, надо прочувствовать самой. Наверное, смогла бы. Случись с Савелием.— смогла бы, но только не с Демидом. Демид не первый, не отец ее сына. Демиду она не простит и попытки измены.
— Вы хорошо знаете Сергея Николаевича? Он пишет, что давно знакомы.
— Да, еще с сорок второго, сразу после лагеря.
— Не мог он так вот, без особой причины, остаться. Правда, не мог?
Она ждала подтверждения, и Ксюша обрадовалась, что ей не нужно лукавить. Совсем не по любви остался Левенков, это все знают, в том числе и Наталья.
— Конечно, Надежда Петровна. Да, да! Он очень мягкий и... как бы это сказать, много в голову набирает.
— Впечатлительный.
— Если не более того.
— Это верно, болезненно впечатлительный. Он всегда был таким. Конечно, он вынужденно... Да, вынужденно...
Ксюша заметила, что они слишком уж в лад оправдывают Левенкова, и рассердилась на него. Если такой добренький, совестливый, то зачем сходился с Натальей? Во всяком случае, мог бы не приходить после войны, не отрывать ее от родного места. Погоревала бы, повздыхала и успокоилась. А теперь ей куда? Тоже хорош гусь.
— Его никто не неволил,— сказала она сухо.
— Я понимаю, понимаю. Он сам. В том-то и дело, что сам.
Надежда Петровна смутилась, неловко помолчала и наконец решилась спросить о том, что не давало ей покоя. Спросила робко, осторожно:
— Ксения Антиповна, какая она? — Кто, Наталья?
— Ну да... Наталья, — с трудом выговорила она это имя.
Сразу Ксюша не нашла ответа. Вопрос застал ее врасплох, как несколько минут назад Надежду Петровну. Наговорить о красоте, о молодости Натальи — значит пробудить излишнюю ревность и ненависть к ней. Ни к чему это. Сказать о ее седине, некрасивости, малограмотности тоже не хотелось — это все внешнее и не главное в Наталье.
— Красивая, молодая? умная, да? Скажите правду,— настаивала Надежда Петровна.— Пожалуйста. Мне важно знать.
— Какое это имеет значение.
— Имеет. Вы ведь женщина, Ксения Антиповна. Имеет. Мне будет легче, если она... ну, без особых достоинств.
— Она просто добрый человек.
— Но что-то общее у них должно же быть. Что? Неужели только чувство благодарности?
Она волновалась, не находила места рукам, покраснела, видно, стыдилась своего любопытства и не могла с ним справиться. Ксюше было жалко ее, но не менее жалко и Наталью. В конце концов, не обязательно быть красивой и умной, чтобы нравиться. Она хочет убедиться и убедить ее, Ксюшу, в том, что Наталья не пара Левен-кову и ничего общего у них быть не может, что ему там
не место. А почему, собственно, не пара? Что он, министр какой, молодец-красавец? «Без особых достоинств...» У Натальи сердце шелковое, душа чистая, что еще надо? Нет, милая, не только благодарность.
— Судьба, знать, общая у них,— сказала она, сдерживая охватившее ее вдруг раздражение и опуская глаза, чтобы скрыть недовольство.
— Судьба? — переспросила Надежда Петровна, вздрогнув, как от испуга.— Нет-нет, что вы! Случай — еще не судьба. Нет, Ксения Антиповна, вы ошибаетесь.
«Может, ошибаюсь, может, нет, — подумала Ксюша.— Веришь — верь, ждешь — жди. Жизнь сама рассудит и расставит все по местам. А я в твоем счастье не помощница, потому как не враг своему человеку».
Она так и не открылась, что доводится Наталье двоюродной сестрой.
Назавтра они отъезжали. Надежда Петровна проводила до поезда, посадила в вагон, снова и снова просила приглядеть за Светой, наказывала Артемке не давать ее в обиду, приглашала на следующее лето в гости — надолго, чтобы отдохнуть и хорошенько осмотреть всю Москву. Простились они как хорошие подруги, даже облобызались, чмокнув друг друга в щеку.
На следующий день, к обеду, прибыли в Гомель. Погода стояла такая же ясная, как и в Москве. Вгоняя в пот и утомляя глаза, ощутимо припекало солнце, на дальних путях голосисто свистела «кукушка», лязгали буфера вагонов, пчелино гудел перрон, по-вокзальному толкались и спешили люди, шныряли подозрительного вида вертлявые парни, переругивались, как торговки на базаре, на редкость для голодного сорок седьмого мордастые проводницы, но все это было свое, домашнее и не пугало.
Рабочий поезд в сторону Сосновки отходил через три часа, и Ксюша решила переждать жару в привокзальном садике. До него, считай, шагов четыреста, плечи отдавишь, руки оборвешь тяжелым чемоданом, кошелкой, объемистыми оклунками. Однако груз этот, приятный, побольше бы такого. Она дошагала почти до самых ворот, отгораживающих перрон от города, как вдруг перед глазами встал Демид.
— С приездом, путешественники! — пробасил он и расплылся в довольной улыбке.
— Откуда взялся?—удивилась Ксюша.
— Встречаю вот,— ответил Демид как ни в чем не бывало и, не дав ей опомниться, легко подхватил чемодан, кошелку, смахнул с плеч оклунки.— Поезд не скоро, я на машине тут. У багажного стоит. А ты нагрузилась под завязку, надорваться вздумала? Ну, двинули. Как там столица, шумит-гудит?
Не дожидаясь ответа, он развалисто направился к воротам, Ксюша с детьми зашагала следом, недоумевая, как он мог узнать, что она вернется именно сегодня. При отъезде они вообще не разговаривали, не то чтобы условиться о дне возвращения. За эти шесть дней злость ее на Демида притупилась, а теперь вот он неожиданно встретил, позаботился, и на душе у нее окончательно отлегло. Ведь может быть хорошим, когда захочет. Клялся, просил прощения, обещал не пить, даже на коленях стоял, чертяка. Чудеса, да и только — мужик на коленях. Как держать зло на такого? Может, на этот раз понял, что она слов на ветер не бросает, прогонит, как и обещала? Пора бы понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
...Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.
— А что, Ксении Антиповны нет? — спросил Левенков, оглядевшись.
— В магазин пошла, скоро будет. Проходи, Сергей Николаевич, садись. Что-то я тебя сегодня не видел.
— В Гомель ездил.
Он прошел в комнату, сел у окна и постучал пальцами о подоконник. Пока хозяйки нет, самое время поговорить начистоту, по-мужски, но первые слова не приходили.
— Что это ты, вроде помятый?
— Обсказа-али, — протянул Демид, принимая свой обычный вид. — Э-э, Сергей Николаевич, разговоров больше.
— Разве только это, Демид! Помнишь, что ты мне обещал в первый день? Помнишь, хорошо. Так в чем дело? Не нравится, не любишь—оставь. Зачем позоришь женщину перед всем поселком? И меня позоришь. Слышишь, Демид, и меня! Все ведь знают наши с тобой отношения.
— Эх, командир, Сергей Николаевич! Не любишь... оставь... Да я не могу без нее! — Он вскочил со стула, по-медвежьи валко заходил по комнате, скрипя половицами,— большой, с виду неуклюжий, но Левенков-то знает его ловкость и увертливость, когда это требуется,— Оставь... Тут как бы самому остаться. Не любишь... А ты вот поверишь, что я, Демид Рыков, смогу стать перед бабой на колени и слезно просить прощения? Ага, не поверишь. А стоял ведь, сегодня стоял, душа из меня вон! Я, Рыков, и стоял!
Он по-блатному выругался и уже совершенно другим тоном, сникнув вдруг, попросил:
- Поговори с ней, Сергей Николаевич. Ты для нее авторитет. Поговори, а? Пропаду я без нее.
— Прогоняет разве?
— Да... похоже. Может, и обойдется. Короче, не знаю. Ты вот говоришь: «Оставь, не любишь». А она? Стоило раз сорваться — и Демид не нужен, лишний Демид, чужой. Так... тряпка половая под ногами. Кто я ей — муж или случайный... — Он произнес неприличное словечко, сам почувствовал, что не к месту, слишком уж грубо, и умолк.
— Насчет моего влияния ты заблуждаешься. И потом, не лукавь, знаешь отлично, что дело не в одном каком-то случае. Я и то перестал тебе верить. Не верю, понимаешь? Чего же ты хочешь от нее?
— Я понимаю, Сергей Николаевич. На этот раз железно. Скажи к слову.
— Попытаюсь, — вздохнул Левенков. — Я, собственно, и пришел поговорить с ней насчет поездки в Москву. Хочу девочек на лето к себе взять.
— А-а, ну да, конечно. Сам, значит, не поедешь? Левенков пожал плечами. Что сказать, когда ничего
не знаешь. Отпустит? Не отпустит? Как поведет себя? Он рассчитывал узнать через Ксюшу ее теперешнее настроение, но удастся ли — тоже неизвестно.
Ксюша пришла в ранних сумерках, когда отблески заката уже погасли за окном и небо посерело, нахмурилось. Сразу же за ней появился Артемка. Видно, без матери боялся или не хотел оставаться наедине с отчимом. Было ясно, что его привязанность к себе Демид потерял, теперь не скоро восстановит, и восстановит ли вообще. Обиду от чужого человека или от родного отца ребенок быстро забывает, но отчим — особая статья. Дети погибших на войне, особенно мальчишки, крепко помнили своих отцов и гордились ими, наделяя их фантастическим героизмом, добротой, щедростью, умом — всеми самыми лучшими качествами, которыми те, может быть, и не обладали. Завоевать любовь таких детей было чрезвычайно сложно, но очень легко потерять. Демид же или не понимал этого, или слишком рано уверовал в свой авторитет.
К Левенкову Ксюша отнеслась непривычно сдержанно, Демида вовсе не заметила, словно его и не было в доме, и занялась на кухне своими делами. Пришлось пойти к ней и объяснить цель своего визита.
- К вам я, Ксения Антиповна. Наталья говорила, что вы в Москву собираетесь.
— Надо съездить, не пропадать же отпуску. А вы насчет дочек?
— Да, хотел попросить...
Она кивнула понимающе, выдав тем самым, что такой разговор уже состоялся с Натальей, пригласила его в комнату и сама прошла — свободно, уверенно, показывая всем видом, кто хозяин этого дома. Демид посидел еще немного, молча послушал их разговор и вышел покурить в надежде, что речь зайдет и о нем.
— Я напишу письмо,— объяснил Левенков,— думаю, отпустит... обещала. У нее и остановитесь, она... гостеприимная.— С языка едва не сорвалось: «Она у меня»,— но он вовремя спохватился.
— Да у меня есть один адрес,— замялась Ксюша. — Кто я ей — чужой человек, стесню только.
Адрес ее был явно ненадежный.
— Что вы, не стесните! Квартира там свободная. Вот видите, она сама оставит вас,— оживился Левенков и, аметив, что расхваливает Надю, неловко прервал себя.
Ксюша взглянула на него то ли с укором, то ли с сомнением, и он понял, что говорит о прошлом, по крайней мере, как было два года назад. Но почему все должно оставаться по-прежнему, недвижимо? Может быть, в квартире сейчас не так уж свободно... Нет, Надя не могла. Не могла! А почему, собственно, не могла? Он может, а она нет?
— Я зайду,— пообещала Ксюша. — Обязательно зайду. Приготовьте письмо.
— И еще, Ксения Антиповна... присмотритесь, что там и как. Ну... вы понимаете, ведь родные дочери. Сложно все!
Он знал, что его слова будут переданы Наталье, однако рассчитывал на понимание и сочувствие Ксюши. Пусть передает, Наталья и сама не слепая, видит, каково ему без дочерей, без Москвы. Ее он жалеет, никогда не жалуется, не ноет, прячет свою тоску, во всяком случае, старается это делать. Что же еще! В конце концов, он тоже человек и его надо понять. Почему он должен щадить Натальины чувства, а она нет? Надя говорила, что его поведение в чем-то ненормально, превышает разумную границу. Может быть, и так. Может быть.
От Ксюши Левенков ушел, полный сомнений и смутных надежд. О Демиде так и не заговорил — не выпало подходящего момента.
После сосновской тишины, размеренной неторопливости во всем Москва утомляла, оглушала беспрерывным гулом, суетой, спешкой, скоплением народа и конечно же избытком новых впечатлений. На третий день Ксюша чувствовала себя разбитой, изнемогшей как после жатвы. Вчера они с Артемкой до полудня провели у Кремля, обошли его кругом, все оглядели, после обеда толкались в магазинах, а вечером были в цирке. К ночи разламывалась голова и ноги, но уснуть она долго не могла — перед глазами стоял цирк, плотно, до предела заполненный людьми, как созревающий подсолнух семечками. С этим видением цирка-подсолнуха с желтой ареной-сердцевиной, с людьми-семечками она и уснула.
Дети отправились в зоопарк, а Ксюша отказалась. Продуктами она запаслась — загрузила наволочку, сумки, специальные мешочки вермишелью, макаронами, рожками, звездочками, крупами; билеты на поезд (в том числе и на Свету — она с радостью согласилась ехать к папке, Люда же не захотела) взяла на завтра, на вечер, а с Надеждой Петровной толком еще и не поговорила. Они как-то избегали разговора о Левенкове, хотя обе хотели (Ксюша это замечала) поговорить начистоту, по-женски откровенно. Не оставалось сомнений, что для Надежды Петровны это важно, и Ксюша была обеспокоена судьбой Натальи. Слишком ненадежна ее жизнь с Левей-ковым.
Насчет Светы все было сказано и решено — к сентябрю ее доставят в Москву с верными людьми,— но Надежда Петровна, впервые расставаясь с дочкой, волновалась, не могла свыкнуться с мыслью, что не увидит ее полтора месяца, снова и снова возвращалась к одному и тому же:
— Я вас попрошу, Ксения Антиповна, присмотрите за ней, Света такая шалунья, не попала бы в беду. Ее подвижность меня беспокоит.
О Наталье она ни разу не обмолвилась, словно той и не существовало. И это упорное умалчивание еще раз подтверждало, что она постоянно думает и о Левенкове, и о Наталье. Ксюша хорошо понимала ее состояние и со-
чувствовала ей. Невольно, вопреки рассудку (кто она — чужой человек, не с Натальей сравнивать), сочувствовала и жалела чисто по-женски, испытав на себе, каково без мужа да с детьми.
Надежда Петровна понравилась ей с первой встречи. Понравилась своей рассудительностью, спокойствием, мягкой улыбкой и таким же мягким, чуть напевным говором с едва различимой, привлекательной картавинкой, а больше всего — терпением и порядочностью. Ни разу она не пожаловалась, не обругала Левенкова, не стала по-бабьи поносить Наталью. А могла бы. И нового мужа найти могла. Что в том Левенкове — мужчина, каких тысячи. Ждет, верит в его возвращение? Или блюдет себя из-за девочек?
И то, и другое вызвало в Ксюше симпатию и вместе с тем недовольство собой, чувство* вины перед Натальей, потому как, жалея Надежду Петровну, совершенно чужого человека, она как бы предавала свою двоюродную
сестру.
— Я бы не отпустила Свету, — продолжала Надежда Петровна,— но она такая слабенькая. Ей нужен лес и парное молоко. Единственно из-за здоровья. Единственно. Там есть парное молоко?
— В Сосновке много коров, целое стадо.
— Это хорошо, она непременно поправится.
— А с виду не скажешь, резвая девочка.
— Это с виду, Ксения Антиповна. Только с виду. Здоровье у нее неважное. Людочка здоровее, крепче, а Света меня очень беспокоит. Не было еще ни одной весны и осени, чтобы она не болела. Единственно поправить здоровье. Единственно. Иначе бы я ее не отпустила.
Она словно извинялась, настойчиво повторяя и подчеркивая причину отправки к Левенкову, и эта настойчивость вызвала у Ксюши подозрение. Может, не единственно поправить здоровье? Может, еще и для того, чтобы с большей силой расшевелить у Левенкова отцовские чувства? Наталья говорила, что Света его любимица.
— Сергей Николаевич скучает по девочкам,— обмолвилась Ксюша, вызывая ее на откровенность. Это блуждание вокруг да около начинало надоедать, ведь обе они женщины, чего стесняться.
— Ну и что же,— произнесла Надежда Петровна безучастно, однако не сумела скрыть настороженности,— вся собралась и забегала взглядом по комнате.
- Отец все-таки.
— Отец...— Она грустно усмехнулась. .— Мало — родить...
— Всяк оборачивается. Дорожки у жизни извилистые.
— Да-да, конечно. Я к нему без претензий. Что ж теперь...
Видя, что она так и не решится на откровенность, Ксюша не выдержала:
— Ждете, Надежда Петровна?
Вопрос был резким и неожиданным. Она вздрогнула, как-то жалостно собралась в комок, вогнув худые, острые плечи, с минуту сидела так, потом встала с дивана, порывисто прошлась по комнате, приостановилась у стола, разглядывая яркую цветную скатерть, и села на прежнее место, залов между коленок сомкнутые ладошки бледных от напряжения рук.
— Жду, Ксения Антиповна. Стыдно, а жду. —Она вздохнула и расслабилась. —Сколько раз написать порывалась... Эх, бабы мы, бабы!.Ни гордости в нас, ни самолюбия.
— Любите, значит.
— Люблю? Хм... Не знаю, может быть, это и называется любовью. Не знаю. Он отец моих девочек, другое как-то и не представляется.
Ксюше до времени тоже не представлялось, а потом появился Демид и стал привычным. Трудным, порой ненавистным, но привычным. Появился ведь он, смог появиться. Правда, у нее совсем другое, ей некого было ждать. А смогла бы она ждать и быть готовой простить, случись подобное с Савелием? Сразу не ответишь, надо прочувствовать самой. Наверное, смогла бы. Случись с Савелием.— смогла бы, но только не с Демидом. Демид не первый, не отец ее сына. Демиду она не простит и попытки измены.
— Вы хорошо знаете Сергея Николаевича? Он пишет, что давно знакомы.
— Да, еще с сорок второго, сразу после лагеря.
— Не мог он так вот, без особой причины, остаться. Правда, не мог?
Она ждала подтверждения, и Ксюша обрадовалась, что ей не нужно лукавить. Совсем не по любви остался Левенков, это все знают, в том числе и Наталья.
— Конечно, Надежда Петровна. Да, да! Он очень мягкий и... как бы это сказать, много в голову набирает.
— Впечатлительный.
— Если не более того.
— Это верно, болезненно впечатлительный. Он всегда был таким. Конечно, он вынужденно... Да, вынужденно...
Ксюша заметила, что они слишком уж в лад оправдывают Левенкова, и рассердилась на него. Если такой добренький, совестливый, то зачем сходился с Натальей? Во всяком случае, мог бы не приходить после войны, не отрывать ее от родного места. Погоревала бы, повздыхала и успокоилась. А теперь ей куда? Тоже хорош гусь.
— Его никто не неволил,— сказала она сухо.
— Я понимаю, понимаю. Он сам. В том-то и дело, что сам.
Надежда Петровна смутилась, неловко помолчала и наконец решилась спросить о том, что не давало ей покоя. Спросила робко, осторожно:
— Ксения Антиповна, какая она? — Кто, Наталья?
— Ну да... Наталья, — с трудом выговорила она это имя.
Сразу Ксюша не нашла ответа. Вопрос застал ее врасплох, как несколько минут назад Надежду Петровну. Наговорить о красоте, о молодости Натальи — значит пробудить излишнюю ревность и ненависть к ней. Ни к чему это. Сказать о ее седине, некрасивости, малограмотности тоже не хотелось — это все внешнее и не главное в Наталье.
— Красивая, молодая? умная, да? Скажите правду,— настаивала Надежда Петровна.— Пожалуйста. Мне важно знать.
— Какое это имеет значение.
— Имеет. Вы ведь женщина, Ксения Антиповна. Имеет. Мне будет легче, если она... ну, без особых достоинств.
— Она просто добрый человек.
— Но что-то общее у них должно же быть. Что? Неужели только чувство благодарности?
Она волновалась, не находила места рукам, покраснела, видно, стыдилась своего любопытства и не могла с ним справиться. Ксюше было жалко ее, но не менее жалко и Наталью. В конце концов, не обязательно быть красивой и умной, чтобы нравиться. Она хочет убедиться и убедить ее, Ксюшу, в том, что Наталья не пара Левен-кову и ничего общего у них быть не может, что ему там
не место. А почему, собственно, не пара? Что он, министр какой, молодец-красавец? «Без особых достоинств...» У Натальи сердце шелковое, душа чистая, что еще надо? Нет, милая, не только благодарность.
— Судьба, знать, общая у них,— сказала она, сдерживая охватившее ее вдруг раздражение и опуская глаза, чтобы скрыть недовольство.
— Судьба? — переспросила Надежда Петровна, вздрогнув, как от испуга.— Нет-нет, что вы! Случай — еще не судьба. Нет, Ксения Антиповна, вы ошибаетесь.
«Может, ошибаюсь, может, нет, — подумала Ксюша.— Веришь — верь, ждешь — жди. Жизнь сама рассудит и расставит все по местам. А я в твоем счастье не помощница, потому как не враг своему человеку».
Она так и не открылась, что доводится Наталье двоюродной сестрой.
Назавтра они отъезжали. Надежда Петровна проводила до поезда, посадила в вагон, снова и снова просила приглядеть за Светой, наказывала Артемке не давать ее в обиду, приглашала на следующее лето в гости — надолго, чтобы отдохнуть и хорошенько осмотреть всю Москву. Простились они как хорошие подруги, даже облобызались, чмокнув друг друга в щеку.
На следующий день, к обеду, прибыли в Гомель. Погода стояла такая же ясная, как и в Москве. Вгоняя в пот и утомляя глаза, ощутимо припекало солнце, на дальних путях голосисто свистела «кукушка», лязгали буфера вагонов, пчелино гудел перрон, по-вокзальному толкались и спешили люди, шныряли подозрительного вида вертлявые парни, переругивались, как торговки на базаре, на редкость для голодного сорок седьмого мордастые проводницы, но все это было свое, домашнее и не пугало.
Рабочий поезд в сторону Сосновки отходил через три часа, и Ксюша решила переждать жару в привокзальном садике. До него, считай, шагов четыреста, плечи отдавишь, руки оборвешь тяжелым чемоданом, кошелкой, объемистыми оклунками. Однако груз этот, приятный, побольше бы такого. Она дошагала почти до самых ворот, отгораживающих перрон от города, как вдруг перед глазами встал Демид.
— С приездом, путешественники! — пробасил он и расплылся в довольной улыбке.
— Откуда взялся?—удивилась Ксюша.
— Встречаю вот,— ответил Демид как ни в чем не бывало и, не дав ей опомниться, легко подхватил чемодан, кошелку, смахнул с плеч оклунки.— Поезд не скоро, я на машине тут. У багажного стоит. А ты нагрузилась под завязку, надорваться вздумала? Ну, двинули. Как там столица, шумит-гудит?
Не дожидаясь ответа, он развалисто направился к воротам, Ксюша с детьми зашагала следом, недоумевая, как он мог узнать, что она вернется именно сегодня. При отъезде они вообще не разговаривали, не то чтобы условиться о дне возвращения. За эти шесть дней злость ее на Демида притупилась, а теперь вот он неожиданно встретил, позаботился, и на душе у нее окончательно отлегло. Ведь может быть хорошим, когда захочет. Клялся, просил прощения, обещал не пить, даже на коленях стоял, чертяка. Чудеса, да и только — мужик на коленях. Как держать зло на такого? Может, на этот раз понял, что она слов на ветер не бросает, прогонит, как и обещала? Пора бы понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60