Знает это Гаврилка, а все же на душе неспокойно.
Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги —скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Таврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.
В старосты он не напрашивался. На первой сходке долго рядили, кого выбрать. Все боязливо отнекивались, пока кто-то не крикнул:
— Гаврилку!
— Ага, «паночка»! —поддакнул другой голос. Теперь Гаврилка жалеет, что не обернулся на тот голос, не заприметил говоруна. А тогда даже напугался. Шутка ли, Гаврилка — староста! Встал он, откашлялся.
— Што вы, мужики. Куды мне... Грамоту я мало разумею, да и командовать не привык.
— Бумажку прочитать сможешь — большего не надо,— напирали мужики.— Павленко выберем! Павленко!
— Не-е, мужики, не-е...
— Соглашайтесь, Таврило Кондратьевич,— сказал Тимофей Лапицкий.
Может, и не согласился бы Гаврилка, когда б сам учитель не назвал его по батюшке. Да и староста он не настоящий, считай, подстароста. Главный — в Липовке, с него и спрос, если что.
— Ну, коли сход порешил, так чего ж... Супротив народу я не пойду,— согласился Гаврилка и стал с той минуты Гаврилой Кондратьевичем.
А сегодня — вторая сходка. Гаврилка распорядился собраться в управе к восьми вечера. Делов невпроворот, надобно обсудить все и решение принять. Он мог бы и сам разобраться, что к чему, да и сделает как захочет, но лучше на людях. Пускай потреплются мужики, Гаврилке не жалко.
Собрались в управе ко времени. Из мужиков — одни старики да «порченые», кого в солдаты не забрали и кто не ушел с ополченцами, а бабы — все больше молодые. Гаврилка уселся за столом, как председатель когда-то, по правую руку—Петро, ближний помощник, по левую—Иван. Называют их люди полицаями, но это от несознательности, потому как всякая власть без подобающего штата обойтись не может. Гаврилка такие разговоры пресекал с первого дня своего начальствования. Распусти народ, так он и перед ним, перед старостой, куражиться станет.
Пока мужики рассаживались да закручивали цигарки, Гаврилка закурил длинную папироску. С этих папиросок навару никакого: смалишь одну за другой, а все курить хочется, но старосте с самокруткой в зубах — непредставительно. Главное в жизни — мелочи, из них образуется уважение к человеку. Кулаком уважать себя не заставишь, это Гаврилка знает в точности. Хотя можно и кулаком, если кто несознательный.
Оглядел он сход и поднял руку, требуя тишины.
— Попервое, порешим так: бабам тут не место! Их дело — хозяйство доглядать.
Поначалу все притихли, потом заговорили, зашумели,
Кто-то хохотнул одобряюще, а баба Захара Довбни Полина, бойкая молодуха, крикнула:
— Это как же ж?!
К Захару и его бабе Гаврилка относился хорошо, как торговец к постоянным покупателям, да и перепито вместе было изрядно. Но после ухода Захара с ополченцами староста перестал Полину замечать. Здороваться-то иногда здоровался, но разговоров никаких не вел. Подальше от греха.
— А так вот! — ответил Гаврилка.— При новой власти бабы залишаются голоса. В Советах наголосовались. До-сыть! Пора коров доить, а не соваться в дела обчества.
— А в каком доме мужика нету? Баба за мужика, значить,— напирала Полина.— Хто из вас остался — одни старики. Баба теперь — голова в семье!
Гаврилка поднялся за столом и строго оглядел сход.
— Установу властей нарушать? — Все притихли.— Вы сами выбрали меня старостой, а теперь мне што ж, своей шкурой платиться из-за баб?
В точности он и сам не знал, дают немцы бабам голос или нет. По всему, не должны. Раз новая власть колхозы ликвидировала, Советы —само собой, установила волости, то какой же бабам голос?
Поднялась одна из дочек Гаврилки, повела весело чернявыми глазами и громко сказала:
— Пошли, бабоньки! С мужиками рази сладишь?. От энтих заседаниев только сиделка болит.
Мужики рассмеялись, зашевелились. Помощник Петро мотал головой, почесывая затылок, и прицокивал от удовольствия языком.
— Поговори мне! — прикрикнул Гаврилка.
Он только сейчас заметил свою замужнюю дочку Капи-толину. Забыл предупредить, вот она и приплелась. А может, и к лучшему? Посмеются мужики, на том и делу конец. С нее, с Капитолииы, не убудет.
С шумом и руганью бабы покинули сход. В управе стало свободно и тихо, только протрещит в Ивановой цигарке крупно порезанный табак да откашляется дед Евдоким в углу. Вечернее солнце пробивало сквозь деревья густые красные лучи, освещая небритые подбородки мужиков. Все хмурые, молчаливые. Не узнать народ.
— А теперя к делу,— заговорил спокойным голосом Гаврилка.— Надо порешить насчет урожаю колхозного, а то начинают уже тянуть каждый себе. По моему разуме-
нию, што такое колхоз? Это —вы, мужики, и земля колхозная — ваша. Землю будем нарезать посля уборки, а урожай надо собрать всем миром и поделить на едоков. Наотвозились на элеватор, теперя хоть сами поедим.
Оживились мужики, заговорили приглушенно. Гаврилка закурил новую папироску, прислушиваясь к разговору: одобряют или нет?
— А хто не колхозники? — выкрикнул Лазарь.— Им што, тоже?..
Ишь ты его, куда Лазарь заворачивает. Гаврилка не был колхозником, так что ж, ему не давать? Надо приструнить этого балаболку, а то распустил язык.
— Тут и решать нечего,— ответил он,— Земля обчест-венная, значит —и урожай. Жрать все хотят. Ежели твоих детишков залишить хлеба, што запоешь? Ты со старыми мерками не лезь. Новая власть — новые мерки. Теперя нету колхозного добра, все добро — народное.— Последнее слово он особо выделил, даже остановился на минутку.— Другое дело, кого считать за едоков. Подумать потребно.
Гаврилка держал надежду, что мужики включат в едоков не только тех, кто остался, но и ушедших на фронт. Сам же он этой мысли высказывать не хотел. Если прикинуть, так он выгадает больше других: троих сынов его забрали в солдаты да троих мужиков дочкиных, и самая меньшая, Люба, черт-те знает куда пропала: не то с ополченцами подалась, не то, упаси господь, к партизанам юркнула. Не дочка — бельмо на глазу. Но это еще до прихода немцев. А что было до установления новой власти — списано. Немец любит строгость и тех, кто подчинялся Советской власти, не карает, потому как власть — всегда власть. Гаврилке сейчас, конечно, легче и с продуктами, и с одеждой, но попробуй прокормить такую прорву внуков и детей. Девки ж его все ледащие, неповоротливые. Сидят в горнице, телки, лущат семечки, на огород не выгонишь.
— Всех считать. Всех!—отозвались мужики.
— Глядите, решайте сами. Я супротив народу не иду,— ввернул староста.
— Правильно, Таврило Кондратьевич!
— По довоенному списку!
— Значить, так и порешим,— подытожил Гаврилка.— Теперя к вам дело, Тимофей Антипович,— повернул он голову к учителю Лапицкому, сидящему молча у стены.— Надо открывать детский дом. Это и нам сподручней, и
приказ из Липовки. Вы у нас учитель, вас и назначили директором.
— Как это? — удивился Лапицкий.— Но меня никто не спрашивал, хочу ли я, смогу ли?
— Сможете, Тимофей Антипович. Сможете,— улыбнулся Гаврилка.— Вы не партейный, новым властям подходите. Прикиньте сами, детдом у нас один на округу, а по деревням уже много сирот, да и метелицких детишков девать некуды. Соберем колхозный урожай, выделим на кормежку, а из Липовки подмогу попросим. Кому ж еще директором? Если што надо — так вы и немецкий знаете...
— Кто вам такое сказал? — Лапицкий встрепенулся, приподнялся со скамейки.— Ошибаетесь, Таврило Кондратьевич, немецкого я не знаю. Английский немного учил, а немецкий не-ет. Это совершенно разные языки.
— Англицкий рази?
Гаврилке казалось, что Лапицкий понимает по-немецки. Третьего дня в Липовке хотел было предложить Тимофея переводчиком, да как-то к слову не пришлось. Вот бы постарался на свою голову. А может, и врет Лапицкий, не хочет с немцами работать? Тимофею он зла не желает, помочь хотел. Переводчик — работа прибыльная, по крайности,, на кормежку хватит. Вообще Гаврилка не в обиде на Лапицких, хотя Антип и воротит рыло. Ну, полюбился Акулине Антип, так что же Гаврилке, всю жизнь волком глядеть? Что надо было молодому Гавриле от девки, он успел взять еще до Антипа. И тем доволен. Гаврилка мужик не брезгливый: когда голодный—возьмет с чужого стола, но и не жадный: остались объедки — пользуйтесь. Антип мужик неплохой, но больно гонористый. Сколько раз подмывало Гаврилку поддеть Антипа, рассказать про шалости девки Акулины, да все молчал. Чего доброго, Антип с кулаками полезет, норов у него крутой. А теперь о покойнице и говорить как-то не пристало. Вот он, Антип, сидит с Тимофеем, поглядывает сычом. А Гаврилка так и рассмеяться готов оттого, что в любую минуту сможет уесть Антипа до самых печенок. Антип же этого не может. Слаба кишка у него, хотя и кулаки дубовые.
— Ну, добре, Тимофей Антипович, беритесь за детдомовское хозяйство. Дадут вам помощника, учителку свою обяжите,— сказал Гаврилка и продолжал, не прерываясь:— И последнее на сегодня. Приказано сдать двадцать коров от Метелицы.
Гаврилка умолк, зная, что это известие корябнет мужиков за самое нутро. Послышались вздохи, кряхтение, шепот, неразборчивое бормотание. Полезли мужики за кисетами, захрустели газетными листками. Такое дело без цигарки не обсудишь. Задымил и Гаврилка очередной папироской.
— Вот оно и зачинается,— обронил кто-то со вздохом.
Гаврилка пропустил эти слова мимо ушей. Но помощник Петро вытянулся, как гончая, завертел глазами, вглядываясь сквозь дым в хмурые лица. И староста принял строгий вид. Петро помощник хороший, только больно из кожи лезет, того и гляди, подсидит. Теперь верить людям никак нельзя, каждый волком глядит, хотя и называет по батюшке. Гаврилка себе на уме, знает, что творится за его спиной, видит по глазам, по голосу чует.
Выждав минутку, он сказал:
— Сами не отгоним — своих людей пришлют. Смекайте.
— Да где их взять? — донеслось от печки.— У каждого по одной.
— Ага,— поддакнул Лазарь,— по одной.
— Да это ж разор!
— По миру пустют!
— Коров на мясо? Да что же это?
— Завоеватель... Никуды не денешься, всегда так.
— Тише, договоришься.
— И хрен с ними!
Гаврилка побарабанил пальцами по столу, затянулся немецкой папироской.
— Найдем где взять, коли пораскинем мозгами. Ты, Петро, как думаешь?
— Думаю,— сказал Петро со злой усмешкой,— у тех, которые нашу скотину загоняли в колхоз. И нас — как скотину! А чего ж-, и при Советах им лафа, и сичас? Тут они командовали и на фронте офицерствуют, а мужику отдувайся? Кончилось их времечко!
— Но у кого детишков малых нету,— уточнил Гаврилка.
— Можно,— согласился Петро нехотя.
Гаврилка медленно оглядел сход. Мужики молча сопели и потрескивали цигарками. Охотников высказаться не находилось.
— Предлагаю забрать у семей партейных,— объявил Гаврилка.— Возражениев нету? Так сходом и порешим.
Домой Гаврилка возвращался в сумерках. Сходка затянулась, да и свои дела были у старосты. Как уборку провести? На чем возить? Кому работать? Коней немец забрал. Было о чем горевать. Баб всех выгнать в поле. Жрать захотят — зашевелятся. Молотить, конечно, никто им не станет, придется раздать в снопах. В каждом деле имеется выход, стоит только мозгами пораскинуть. Трудней с коровами. Ну да у Гаврилки для таких дел помощники есть, не станет же он сам по дворам ходить, причитания выслушивать. Петро их быстро угомонит, пускай только попробуют пискнуть. Мужики небось в партизанах... Пока что о партизанах одни слухи, но чем черт не шутит, могут и нагрянуть. Маковский, поговаривают, собрал добрую кучку. Да что они смогут против немцев? Гаврилке бояться нечего: сам Тимофей в старосты его прочил, а учитель с Маковским—дружки закадычные. Петра, того могут пришить как сынка кулацкого, а Гаврилка бедняком был, бедняком и остался. Ему бы продержаться пару ме-сячишков, пока немцы Москву возьмут, а там...
Подошел Гаврилка к своему двору, потоптался у входа и сел на крыльцо. В стороне города тяжело ухнуло раз, другой, третий. Вздрогнул, поежился, вытащил папироску, покрутил в пальцах и сунул обратно.
— Солома! — проворчал он и достал кисет.
Да, остался Гаврилка бедняком. Вот и забора во дворе нету, и хата перекосилась. А что сапоги у него хромовые, так и у Маковского — сапоги. Теперь он может поставить себе хату не хуже Антиповой, и ворота с резьбой узорной, и палисадник разбить под окном. А не станет. Куда спешить? Вот установят немцы новую власть *и уйдут в свою Германию, не век же им тут быть, тогда Гаврилка развернется во всю ширь. Уже припасено кое-что, пускай полежит до времени.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла засидевшаяся в девках рябая дочка Гаврилки. Гулящая, да что с нее возьмешь, рябой ить тоже требуется. В новом платке, с бусами на гладкой шее.
— Ты это, Катюха, скинь сподницу новую,— сказал Гаврилка.— Вырядилась!
— Чегой-то, батя?
— Не время ходить в шелках. Прихорони.
— Да рази это шелк?— пропела Катюха грудным голосом.—Все хоронить—нафталину не напасешься.
— Ну! — повысил голос Гаврилка.
— Ла-адно,—протянула Катюха, зевнув.
Она пожала круглыми плечами, поглядела в небо на первые звезды, вздохнула протяжно и подалась на огород, по привычке вихляя задом,
Лето изливало на Метелицу удушливый зной, как будто чувствуя свою близкую кончину, старалось напоследок иссушить и без того покрытую твердой коркой, заскорузлую землю, спалить горячим солнцем сады и огороды, покрыть слоем пыли шершавую траву. Огурцы-семенники, коричневые до черноты, в узорчатых белых трещинах, лежали на грядках длинные и толстые, как поросята; ранние яблони отдали людям свои плоды и взметнули в небо облегченные ветки, антоновские же яблоки только-только начинали желтеть с боков, наливаясь духмяным соком. По улице, над садами и крышами хат, над полями и выгоном тянулись длинные нитки паутины, а. над ними высоко в небе плавали неспешно молодые аисты, радуясь мужающей силе своих крыл, готовясь к долгому перелету. Бесприютный ветер утихал к ночи, улетая за лес, и по утрам опять клубил над шляхом облака пыли, свистел в бурых ветках верб, качал неровными волнами шумный камыш на болоте.
Ксюша совсем сбилась с ног. Хоть и кровь у нее молодая, горячая, ноги и руки крепкие, тело упругое, а все ж приходит домой по вечерам — валится на постель замертво. Не успеет веки свести — запел петух, пора вставать. Сделает что по хозяйству на скорую руку и бежит в поле. Вовремя собрать урожай немец помешал, теперь без мужиков знай поворачивайся. Кругом одни бабы, и все на своем горбу перетаскать надо, перевернуть своими руками. А руки у Ксюши хоть и крепкие, но особо к серпу не привычные. Перед войной закончила бухгалтерские курсы, работала в колхозной конторе. Работа хлопотная, да все не на пупка брать. Целый день в поле, не разгибая спины, еле поспевает за бабами. Слава богу, заканчивают уборку, скоро и вздохнуть можно. Только дышится без мужа тяжело. Чем уймешь думки неспокойные, страх и тоску по мужу? Наши отступают, и не видать тому конца. Немцы бахвалятся: там-то окружили, там-то взяли в плен, столь-
кто-то убили... А от Савелия ни слова, ни полслова. Где он, что с ним? Может, и в живых давно нету? Может, бегает Артемка сиротой? Господи! И сжимается сердце так, что ни заплакать, ни закричать, и опускаются руки обес-силенно.
На днях Ксюша встретила своего бывшего ухажера Са-вичева Федьку. Встретила и напугалась. Перед ней стоял высокий молодой мужчина в новеньком немецком мундире.
— Ксения! — остановил ее Федька.— Не признала?
— Да как же... Федя, кажись,— пролепетала Ксюша и потупилась.
— Теперь я не Федька, а Фриц. Находился в Федьках, досыть! Я сейчас временно в комендатуре с Клаусом Штубе, так что, если надо, помогу. Не стесняйся.
— А-а-а...
Ксюша поглядела на него и усмехнулась. Этот «немец» был все тем же Федькой, недалеким деревенским хлопцем, хвастливым и задиристым, вечно с ивовым прутиком в руке. Сказанное им чисто липовское «досыть» окончательно успокоило ее.
— А ты изменилась,— продолжал Федька-Фриц.— Постарела, никак?
— Заботы.—-Ксюша неопределенно пожала плечами.
— Ничего, Ксения, скоро наши Москву возьмут, и заживем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги —скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Таврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.
В старосты он не напрашивался. На первой сходке долго рядили, кого выбрать. Все боязливо отнекивались, пока кто-то не крикнул:
— Гаврилку!
— Ага, «паночка»! —поддакнул другой голос. Теперь Гаврилка жалеет, что не обернулся на тот голос, не заприметил говоруна. А тогда даже напугался. Шутка ли, Гаврилка — староста! Встал он, откашлялся.
— Што вы, мужики. Куды мне... Грамоту я мало разумею, да и командовать не привык.
— Бумажку прочитать сможешь — большего не надо,— напирали мужики.— Павленко выберем! Павленко!
— Не-е, мужики, не-е...
— Соглашайтесь, Таврило Кондратьевич,— сказал Тимофей Лапицкий.
Может, и не согласился бы Гаврилка, когда б сам учитель не назвал его по батюшке. Да и староста он не настоящий, считай, подстароста. Главный — в Липовке, с него и спрос, если что.
— Ну, коли сход порешил, так чего ж... Супротив народу я не пойду,— согласился Гаврилка и стал с той минуты Гаврилой Кондратьевичем.
А сегодня — вторая сходка. Гаврилка распорядился собраться в управе к восьми вечера. Делов невпроворот, надобно обсудить все и решение принять. Он мог бы и сам разобраться, что к чему, да и сделает как захочет, но лучше на людях. Пускай потреплются мужики, Гаврилке не жалко.
Собрались в управе ко времени. Из мужиков — одни старики да «порченые», кого в солдаты не забрали и кто не ушел с ополченцами, а бабы — все больше молодые. Гаврилка уселся за столом, как председатель когда-то, по правую руку—Петро, ближний помощник, по левую—Иван. Называют их люди полицаями, но это от несознательности, потому как всякая власть без подобающего штата обойтись не может. Гаврилка такие разговоры пресекал с первого дня своего начальствования. Распусти народ, так он и перед ним, перед старостой, куражиться станет.
Пока мужики рассаживались да закручивали цигарки, Гаврилка закурил длинную папироску. С этих папиросок навару никакого: смалишь одну за другой, а все курить хочется, но старосте с самокруткой в зубах — непредставительно. Главное в жизни — мелочи, из них образуется уважение к человеку. Кулаком уважать себя не заставишь, это Гаврилка знает в точности. Хотя можно и кулаком, если кто несознательный.
Оглядел он сход и поднял руку, требуя тишины.
— Попервое, порешим так: бабам тут не место! Их дело — хозяйство доглядать.
Поначалу все притихли, потом заговорили, зашумели,
Кто-то хохотнул одобряюще, а баба Захара Довбни Полина, бойкая молодуха, крикнула:
— Это как же ж?!
К Захару и его бабе Гаврилка относился хорошо, как торговец к постоянным покупателям, да и перепито вместе было изрядно. Но после ухода Захара с ополченцами староста перестал Полину замечать. Здороваться-то иногда здоровался, но разговоров никаких не вел. Подальше от греха.
— А так вот! — ответил Гаврилка.— При новой власти бабы залишаются голоса. В Советах наголосовались. До-сыть! Пора коров доить, а не соваться в дела обчества.
— А в каком доме мужика нету? Баба за мужика, значить,— напирала Полина.— Хто из вас остался — одни старики. Баба теперь — голова в семье!
Гаврилка поднялся за столом и строго оглядел сход.
— Установу властей нарушать? — Все притихли.— Вы сами выбрали меня старостой, а теперь мне што ж, своей шкурой платиться из-за баб?
В точности он и сам не знал, дают немцы бабам голос или нет. По всему, не должны. Раз новая власть колхозы ликвидировала, Советы —само собой, установила волости, то какой же бабам голос?
Поднялась одна из дочек Гаврилки, повела весело чернявыми глазами и громко сказала:
— Пошли, бабоньки! С мужиками рази сладишь?. От энтих заседаниев только сиделка болит.
Мужики рассмеялись, зашевелились. Помощник Петро мотал головой, почесывая затылок, и прицокивал от удовольствия языком.
— Поговори мне! — прикрикнул Гаврилка.
Он только сейчас заметил свою замужнюю дочку Капи-толину. Забыл предупредить, вот она и приплелась. А может, и к лучшему? Посмеются мужики, на том и делу конец. С нее, с Капитолииы, не убудет.
С шумом и руганью бабы покинули сход. В управе стало свободно и тихо, только протрещит в Ивановой цигарке крупно порезанный табак да откашляется дед Евдоким в углу. Вечернее солнце пробивало сквозь деревья густые красные лучи, освещая небритые подбородки мужиков. Все хмурые, молчаливые. Не узнать народ.
— А теперя к делу,— заговорил спокойным голосом Гаврилка.— Надо порешить насчет урожаю колхозного, а то начинают уже тянуть каждый себе. По моему разуме-
нию, што такое колхоз? Это —вы, мужики, и земля колхозная — ваша. Землю будем нарезать посля уборки, а урожай надо собрать всем миром и поделить на едоков. Наотвозились на элеватор, теперя хоть сами поедим.
Оживились мужики, заговорили приглушенно. Гаврилка закурил новую папироску, прислушиваясь к разговору: одобряют или нет?
— А хто не колхозники? — выкрикнул Лазарь.— Им што, тоже?..
Ишь ты его, куда Лазарь заворачивает. Гаврилка не был колхозником, так что ж, ему не давать? Надо приструнить этого балаболку, а то распустил язык.
— Тут и решать нечего,— ответил он,— Земля обчест-венная, значит —и урожай. Жрать все хотят. Ежели твоих детишков залишить хлеба, што запоешь? Ты со старыми мерками не лезь. Новая власть — новые мерки. Теперя нету колхозного добра, все добро — народное.— Последнее слово он особо выделил, даже остановился на минутку.— Другое дело, кого считать за едоков. Подумать потребно.
Гаврилка держал надежду, что мужики включат в едоков не только тех, кто остался, но и ушедших на фронт. Сам же он этой мысли высказывать не хотел. Если прикинуть, так он выгадает больше других: троих сынов его забрали в солдаты да троих мужиков дочкиных, и самая меньшая, Люба, черт-те знает куда пропала: не то с ополченцами подалась, не то, упаси господь, к партизанам юркнула. Не дочка — бельмо на глазу. Но это еще до прихода немцев. А что было до установления новой власти — списано. Немец любит строгость и тех, кто подчинялся Советской власти, не карает, потому как власть — всегда власть. Гаврилке сейчас, конечно, легче и с продуктами, и с одеждой, но попробуй прокормить такую прорву внуков и детей. Девки ж его все ледащие, неповоротливые. Сидят в горнице, телки, лущат семечки, на огород не выгонишь.
— Всех считать. Всех!—отозвались мужики.
— Глядите, решайте сами. Я супротив народу не иду,— ввернул староста.
— Правильно, Таврило Кондратьевич!
— По довоенному списку!
— Значить, так и порешим,— подытожил Гаврилка.— Теперя к вам дело, Тимофей Антипович,— повернул он голову к учителю Лапицкому, сидящему молча у стены.— Надо открывать детский дом. Это и нам сподручней, и
приказ из Липовки. Вы у нас учитель, вас и назначили директором.
— Как это? — удивился Лапицкий.— Но меня никто не спрашивал, хочу ли я, смогу ли?
— Сможете, Тимофей Антипович. Сможете,— улыбнулся Гаврилка.— Вы не партейный, новым властям подходите. Прикиньте сами, детдом у нас один на округу, а по деревням уже много сирот, да и метелицких детишков девать некуды. Соберем колхозный урожай, выделим на кормежку, а из Липовки подмогу попросим. Кому ж еще директором? Если што надо — так вы и немецкий знаете...
— Кто вам такое сказал? — Лапицкий встрепенулся, приподнялся со скамейки.— Ошибаетесь, Таврило Кондратьевич, немецкого я не знаю. Английский немного учил, а немецкий не-ет. Это совершенно разные языки.
— Англицкий рази?
Гаврилке казалось, что Лапицкий понимает по-немецки. Третьего дня в Липовке хотел было предложить Тимофея переводчиком, да как-то к слову не пришлось. Вот бы постарался на свою голову. А может, и врет Лапицкий, не хочет с немцами работать? Тимофею он зла не желает, помочь хотел. Переводчик — работа прибыльная, по крайности,, на кормежку хватит. Вообще Гаврилка не в обиде на Лапицких, хотя Антип и воротит рыло. Ну, полюбился Акулине Антип, так что же Гаврилке, всю жизнь волком глядеть? Что надо было молодому Гавриле от девки, он успел взять еще до Антипа. И тем доволен. Гаврилка мужик не брезгливый: когда голодный—возьмет с чужого стола, но и не жадный: остались объедки — пользуйтесь. Антип мужик неплохой, но больно гонористый. Сколько раз подмывало Гаврилку поддеть Антипа, рассказать про шалости девки Акулины, да все молчал. Чего доброго, Антип с кулаками полезет, норов у него крутой. А теперь о покойнице и говорить как-то не пристало. Вот он, Антип, сидит с Тимофеем, поглядывает сычом. А Гаврилка так и рассмеяться готов оттого, что в любую минуту сможет уесть Антипа до самых печенок. Антип же этого не может. Слаба кишка у него, хотя и кулаки дубовые.
— Ну, добре, Тимофей Антипович, беритесь за детдомовское хозяйство. Дадут вам помощника, учителку свою обяжите,— сказал Гаврилка и продолжал, не прерываясь:— И последнее на сегодня. Приказано сдать двадцать коров от Метелицы.
Гаврилка умолк, зная, что это известие корябнет мужиков за самое нутро. Послышались вздохи, кряхтение, шепот, неразборчивое бормотание. Полезли мужики за кисетами, захрустели газетными листками. Такое дело без цигарки не обсудишь. Задымил и Гаврилка очередной папироской.
— Вот оно и зачинается,— обронил кто-то со вздохом.
Гаврилка пропустил эти слова мимо ушей. Но помощник Петро вытянулся, как гончая, завертел глазами, вглядываясь сквозь дым в хмурые лица. И староста принял строгий вид. Петро помощник хороший, только больно из кожи лезет, того и гляди, подсидит. Теперь верить людям никак нельзя, каждый волком глядит, хотя и называет по батюшке. Гаврилка себе на уме, знает, что творится за его спиной, видит по глазам, по голосу чует.
Выждав минутку, он сказал:
— Сами не отгоним — своих людей пришлют. Смекайте.
— Да где их взять? — донеслось от печки.— У каждого по одной.
— Ага,— поддакнул Лазарь,— по одной.
— Да это ж разор!
— По миру пустют!
— Коров на мясо? Да что же это?
— Завоеватель... Никуды не денешься, всегда так.
— Тише, договоришься.
— И хрен с ними!
Гаврилка побарабанил пальцами по столу, затянулся немецкой папироской.
— Найдем где взять, коли пораскинем мозгами. Ты, Петро, как думаешь?
— Думаю,— сказал Петро со злой усмешкой,— у тех, которые нашу скотину загоняли в колхоз. И нас — как скотину! А чего ж-, и при Советах им лафа, и сичас? Тут они командовали и на фронте офицерствуют, а мужику отдувайся? Кончилось их времечко!
— Но у кого детишков малых нету,— уточнил Гаврилка.
— Можно,— согласился Петро нехотя.
Гаврилка медленно оглядел сход. Мужики молча сопели и потрескивали цигарками. Охотников высказаться не находилось.
— Предлагаю забрать у семей партейных,— объявил Гаврилка.— Возражениев нету? Так сходом и порешим.
Домой Гаврилка возвращался в сумерках. Сходка затянулась, да и свои дела были у старосты. Как уборку провести? На чем возить? Кому работать? Коней немец забрал. Было о чем горевать. Баб всех выгнать в поле. Жрать захотят — зашевелятся. Молотить, конечно, никто им не станет, придется раздать в снопах. В каждом деле имеется выход, стоит только мозгами пораскинуть. Трудней с коровами. Ну да у Гаврилки для таких дел помощники есть, не станет же он сам по дворам ходить, причитания выслушивать. Петро их быстро угомонит, пускай только попробуют пискнуть. Мужики небось в партизанах... Пока что о партизанах одни слухи, но чем черт не шутит, могут и нагрянуть. Маковский, поговаривают, собрал добрую кучку. Да что они смогут против немцев? Гаврилке бояться нечего: сам Тимофей в старосты его прочил, а учитель с Маковским—дружки закадычные. Петра, того могут пришить как сынка кулацкого, а Гаврилка бедняком был, бедняком и остался. Ему бы продержаться пару ме-сячишков, пока немцы Москву возьмут, а там...
Подошел Гаврилка к своему двору, потоптался у входа и сел на крыльцо. В стороне города тяжело ухнуло раз, другой, третий. Вздрогнул, поежился, вытащил папироску, покрутил в пальцах и сунул обратно.
— Солома! — проворчал он и достал кисет.
Да, остался Гаврилка бедняком. Вот и забора во дворе нету, и хата перекосилась. А что сапоги у него хромовые, так и у Маковского — сапоги. Теперь он может поставить себе хату не хуже Антиповой, и ворота с резьбой узорной, и палисадник разбить под окном. А не станет. Куда спешить? Вот установят немцы новую власть *и уйдут в свою Германию, не век же им тут быть, тогда Гаврилка развернется во всю ширь. Уже припасено кое-что, пускай полежит до времени.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла засидевшаяся в девках рябая дочка Гаврилки. Гулящая, да что с нее возьмешь, рябой ить тоже требуется. В новом платке, с бусами на гладкой шее.
— Ты это, Катюха, скинь сподницу новую,— сказал Гаврилка.— Вырядилась!
— Чегой-то, батя?
— Не время ходить в шелках. Прихорони.
— Да рази это шелк?— пропела Катюха грудным голосом.—Все хоронить—нафталину не напасешься.
— Ну! — повысил голос Гаврилка.
— Ла-адно,—протянула Катюха, зевнув.
Она пожала круглыми плечами, поглядела в небо на первые звезды, вздохнула протяжно и подалась на огород, по привычке вихляя задом,
Лето изливало на Метелицу удушливый зной, как будто чувствуя свою близкую кончину, старалось напоследок иссушить и без того покрытую твердой коркой, заскорузлую землю, спалить горячим солнцем сады и огороды, покрыть слоем пыли шершавую траву. Огурцы-семенники, коричневые до черноты, в узорчатых белых трещинах, лежали на грядках длинные и толстые, как поросята; ранние яблони отдали людям свои плоды и взметнули в небо облегченные ветки, антоновские же яблоки только-только начинали желтеть с боков, наливаясь духмяным соком. По улице, над садами и крышами хат, над полями и выгоном тянулись длинные нитки паутины, а. над ними высоко в небе плавали неспешно молодые аисты, радуясь мужающей силе своих крыл, готовясь к долгому перелету. Бесприютный ветер утихал к ночи, улетая за лес, и по утрам опять клубил над шляхом облака пыли, свистел в бурых ветках верб, качал неровными волнами шумный камыш на болоте.
Ксюша совсем сбилась с ног. Хоть и кровь у нее молодая, горячая, ноги и руки крепкие, тело упругое, а все ж приходит домой по вечерам — валится на постель замертво. Не успеет веки свести — запел петух, пора вставать. Сделает что по хозяйству на скорую руку и бежит в поле. Вовремя собрать урожай немец помешал, теперь без мужиков знай поворачивайся. Кругом одни бабы, и все на своем горбу перетаскать надо, перевернуть своими руками. А руки у Ксюши хоть и крепкие, но особо к серпу не привычные. Перед войной закончила бухгалтерские курсы, работала в колхозной конторе. Работа хлопотная, да все не на пупка брать. Целый день в поле, не разгибая спины, еле поспевает за бабами. Слава богу, заканчивают уборку, скоро и вздохнуть можно. Только дышится без мужа тяжело. Чем уймешь думки неспокойные, страх и тоску по мужу? Наши отступают, и не видать тому конца. Немцы бахвалятся: там-то окружили, там-то взяли в плен, столь-
кто-то убили... А от Савелия ни слова, ни полслова. Где он, что с ним? Может, и в живых давно нету? Может, бегает Артемка сиротой? Господи! И сжимается сердце так, что ни заплакать, ни закричать, и опускаются руки обес-силенно.
На днях Ксюша встретила своего бывшего ухажера Са-вичева Федьку. Встретила и напугалась. Перед ней стоял высокий молодой мужчина в новеньком немецком мундире.
— Ксения! — остановил ее Федька.— Не признала?
— Да как же... Федя, кажись,— пролепетала Ксюша и потупилась.
— Теперь я не Федька, а Фриц. Находился в Федьках, досыть! Я сейчас временно в комендатуре с Клаусом Штубе, так что, если надо, помогу. Не стесняйся.
— А-а-а...
Ксюша поглядела на него и усмехнулась. Этот «немец» был все тем же Федькой, недалеким деревенским хлопцем, хвастливым и задиристым, вечно с ивовым прутиком в руке. Сказанное им чисто липовское «досыть» окончательно успокоило ее.
— А ты изменилась,— продолжал Федька-Фриц.— Постарела, никак?
— Заботы.—-Ксюша неопределенно пожала плечами.
— Ничего, Ксения, скоро наши Москву возьмут, и заживем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60