У машины топтался снабженец Николай Палагин. Усадив детей в кабину, с ним Ксюша и забралась в кузов, заваленный ящиками.
— С базы? — спросила она.— Что-то рано.
— Ранняя птичка клюв чистит, поздняя глаза продирает. Дело известное.
— И что получил?
— А разные разности, что удалось вырвать: инструмент, подшипники для роликов, гвозди, рукавицы... Свое законное и не выколотишь, вечно на подмазке. Ну и как съездила, Ксения Антиповна?
— Хорошо съездила, вот дочку к Левенкову везу.'
— Я так и смекнул, чья же еще, как не его. Обрадуется Сергей Николаевич, обрадуется. Ай поделить решили? Дочек-то. Без обиды чтоб... Его правоверной тоже, видно, пожить хочется, ага? Оно правильно, чего ж... Глек до время воду носит, а там глядь — одни черепки.
Его разбирало любопытство, и это Ксюше не. понравилось. Что ни скажи — его жена Маруся переиначит и тут же разнесет по всему поселку. Язычок у нее известный.
— А вы удачно подгадали,— перевела она разговор на другое.— Мимо проезжали?
— Подгадали... — Палагин лукаво повел глазами и усмехнулся в кулак, выдавая тем самым, что знает о ее ссоре с Демидом.— Второй день караулим,— сказал он со значением и прищурился.
Ксюша почувствовала, что краснеет, и отвернулась, будто разглядывая проплывающие мимо руины и уже восстановленные дома на Комсомольской улице. Они проехали пожарную каланчу на углу центральной, предпар-ковой площади, свернули вправо, к электростанции, к временному деревянному мосту через Сож. Здесь, как Демид ни старался, машину затрясло на разбитой вдрызг булыжной мостовой; зазвенели железки в ящиках, заколыхало на перекинутой от борта к борту лавочке, и нормально разговаривать стало невозможно. Оно и лучше, не нравились ей эти ухмылочки снабженца.
Заговорили снова только за Ново-Белицей, когда выехали на лесной песчаный шлях. Ксюша спросила о заводских новостях, и Палагин словоохотливо пересказал ей все поселковские сплетни.
В лесу повеяло прохладой, тишиной, задышалось легко, успокоенно, по-домашнему, и на душе повеселело от предвкушения отдыха после городской суеты, вагонной затхлости, толкотни вокзальной, чужих, незнакомых лиц. Привычная к деревенской размеренности, не знавшая в своей жизни дальних поездок, за эту неделю она успела соскучиться по дому и теперь по-настоящему радовалась возвращению. Радовал перестук дятлов, перещелк пичуг, осиливающих гудение машины, густая тень размашистых деревьев, то наползающая темными пятнами, то убегающая вдаль. Радовал даже кудлатый хвост пыли за машиной, относимый за обочины легким ветерком.
Но главной причиной ее успокоенности было примирение с Демидом. Конечно, она еще поговорит, выдаст ему по первое число, однако внутренне уже примирилась и простила его.
Не успела машина остановиться у крыльца, как рядом появилась Наталья — возбужденная, румяная от волнения. Она коротко поздоровалась со всеми сразу, кинулась было к Свете, но та опасливо отшатнулась и требовательно уставилась на Ксюшу, отыскивая у нее защиту.
— Светочка, это тетя Наталья, она ждала тебя, встречает... У нее и жить будешь.
— А папа где?
— Папка на работе, на заводе. Не знал, что ты сегодня приедешь. Мы сейчас... сейчас за ним сбегаем, — Наталья растерянно оглядела пустой двор и, не найдя, кого бы послать, заторопилась.— В конторе он, видать. Я быстренько...
— Подожди, Наталья,—остановила ее Ксюша.— Артемка сбегает.
— Ага. Артемка. Сбегай, голубок. В конторе он, а нет — в мастерских.
— И я с тобой,—вызвалась Света, немного осмелев.
— Да он мигом: одна нога тут, другая там. Уморилась с дороги, пошли в дом.
— Нет, я к папе!
— Ну сбегай, сбегай...—выдохнула Наталья упавшим голосом и, улыбнувшись виновато, безвольно свесила вдоль тела свои тяжелые руки.
Пока они разговаривали, Демид снес в дом всю поклажу.
Дети отправились на Большой двор к конторе, отыскивать Левенкова.
— Не расстраивайся,—успокоила ее Ксюша.—Папка не встретил — растерялась девочка. Света общительная, ласковая, вы с ней подружите.
— Да я ничего... Это ее чемоданчик? Зайдем, покудова не возвернулись, а?
Они прошли в дом, присели на кухне, у обеденного стола. Наталья ждала радостной вести об устроенности Надежды Петровны, о ее новом муже. И Ксюша с такой надеждой шла на Цветной бульвар, но увидела совсем другое. Как же ей теперь сказать — так вот сразу, словно обухом по голове?
Долго не могла начать, отдувалась, будто от жары, озиралась кругом — как тут без нее, порядок ли?— трогала пальцем землю в цветочном горшочке, двигала табуреткой, усаживаясь так и этак, пока Наталья не поторопила: —Давай, чего там тянуть-затягивать! Вижу, радоваться нечему.
— Нечему.
— Я так и знала,— вздохнула она и сникла, кривя губы в жалкой усмешке.— Особо и не надеялась. Говорили ай сама так порешила?
— Говорили. Начистоту говорили. Ждет она.
- А чего ждет-то! Дожидалыцица... Все ожидании
прошли, пора бы... Што, обличьем не вышла, найти не может, а?
— Не хочет. Могла бы, а не хочет.
— Ишь ты, не хо-очет,— протянула Наталья то ли с насмешкой, то ли с уважением.
Она прислонилась к стене, слегка запрокинув голову, и уперлась неподвижным взглядом в потолок. Открылась сухая жилистая шея с глубокой тонкой морщиной, врезавшейся по окружности, как петля.
— Как быть с Сергеем Николаевичем? Ведь станет допытываться. Может, умолчать, а?
— Допытываться станет...—Наталья опустила наконец голову, прикрыв морщину подбородком.— Все одно, Ксюшенька, дознается от Светки. Все одно, ничего не переменишь.
— Светка еще дите, что она там понимает,— возразила Ксюша нерешительно, нисколько не веря в свои слова. Девочка конечно же нащебечет Левенкову, как они любят папку, как ждут его. Это она умеет.
— Все одно, все одно,—твердила Наталья обреченно. — Раз не укроешь, так нечего брехать. Все одно. Я не отпущу — не уйдет. А как смогу?.. Мешаю я, да куда ж мне? Живую не закопаешь.
— Тю ты! Чего мелешь!
— Да я так, я ничего...
Она ушла, взяв Светин чемоданчик, а Ксюша принялась распаковывать свои оклунки.
Ближе к вечеру, когда Наталья отлучилась в магазин, заходил Левенков, расспрашивал о Москве, о второй дочке, вскользь — о Надежде Петровне, но было видно, что именно о ней ему больше всего хочется узнать. Ксюша рассказала обо всем, что видела, однако произнести откровенное «ждет» язык у нее так и не повернулся,
Все лето до сентября прошло в Натальином доме на редкость счастливо. К Свете она привязалась, будто к родной, и та вскоре перестала дичиться и с веселой улыбкой принимала ее ласки. Наталье было приятно, даже радостно угождать, потакать ее капризам, пичкать, с утра до вечера всем самым вкусным и видеть тихое довольство и успокоенность Левенкова. Так бы и жить в мире-еогласии, ничего более не надо. Она держала тайную на-
дежду оставить девочку у себя, молчала до времени, а когда однажды попыталась заговорить об этом, Света напугалась: как же без мамы, без Людочки? Стало ясно, окончательно ясно: ее счастью срок недолгий — до сентября, а там будь что будет. На роду, знать, написано ей мучиться и терпеть.
С отъездом Светы в доме словно покойник поселился, стало еще тягостнее и томительнее, нежели до ее приезда. Левенков ходил будто в воду опущенный, замкнулся в себе, избегал каких бы то ни было разговоров, а при необходимости отделывался односложными ответами; лицо его темнело, становилось землистым, глаза провалились, потускнели, утратили свою обычную мягкость и доброту. Наталья все видела, все понимала и, глядя на него, сама исходила от жалости и смутной, еще не осознанной вины. Ревность, которую она испытывала к Надежде Петровне ранее, теперь покинула ее, желание во что бы то ни стало удержать Сергея Николаевича подле себя притупилось, оставалась только жалость да находящее временами равнодушие. Все чаще к ней приходила мысль освободить Левенкова, сказать прямо и решительно: «Уезжай!» — но духу на это не хватало, не поворачивался язык, к тому же она знала, что он не согласится, не сможет бросить ее. А как быть дальше — неизвестно. Надо освободить... Эта мысль постепенно вкоренилась в ней, начала неотступно преследовать, тяготить до боли в груди. Сама ведь не живет и другим препятствует. Надо освободить. Но как?
Сея дожди, посвистывая сырыми ветрами, медленно, тягуче проползла осень и ничего нового в ее жизнь не внесла. Подкатили морозы, запуржило, забелело кругом— все осталось по-прежнему. Наталья жила как в тумане: что-то делала, с кем-то разговаривала, встречалась, но все это — машинально, по привычке, как нечто необязательное, никому не нужное. Внешне все выглядело по-людски, по-семейному, как у жены с мужем, и мало кто замечал потерянность Натальи, отчужденность Левенкова, хотя с ним у нее окончательно разладилось и спали они давно порознь. Но последнее она скрывала даже от Ксюши, стыдясь и опасаясь, что та может истолковать неправильно — будто в этом, единственно в этом заключалась для нее жизнь с Левенковым. Нет, не в этом. Совсем не в этом, а сейчас и подавно. Наталья далеко не молодуха, ей нужен не мужик в постели, а близкий че-
ловек рядом, хозяин в доме, его внимание и забота. Все это она в Левенкове потеряла, и жизнь для нее стала бессмысленной, ненужной, более того — тягостной. Она мешает чужому счастью, и если не освободит Левенкова, то поступит не по-людски. Жестоко поступит. Но как сделать по-другому? Сергей Николаевич так просто не уйдет, надо поругаться, возненавидеть друг друга. Однако такое немыслимо. Как же она его возненавидит?! Бредни, выдумки. Он и сейчас не упрекает ее ни в чем, не грубит, изо всех сил старается (она это видит) не показывать, что все ему здесь опостылело. Вот у Ксюши с Демидом совсем по-другому: и пьет он, и матом кроет, а любит. Этот может и сам возненавидеть, и пробудить ненависть к себе. Левенков же ни того, ни другого не умеет. Разные люди. А Наталье лучше бы уж с шумом, да по-свойски, нежели с этой отчужденной вежливостью.
Такая жизнь не могла тянуться бесконечно, должен был отыскаться какой-то выход. Она это чувствовала и была готова к любой развязке, но какой именно — не знала. И он, Левенков, тоже не знал.
Проходили дни, недели — одинаковые, монотонные, как докучливое тюрканье сверчка за печкой. Но они все же проходили, надо было прибирать в доме, топить печь, готовить еду.
Однажды Наталья обнаружила, что у нее кончается растопка, и собралась в лес за хворостом, как делали это все заводчане. Левенков с утра отправился то ли в контору, то ли в мастерские, где пропадал целыми днями, похоже, без надобности — лишь бы с глаз долой.
Стояла мартовская оттепель. Снег размяк, потемнел, стал ноздреватым; еще недавно горделивые сугробы осунулись, уронив причудливые гребешки, и превратились в неприглядные грязно-белые бугры. Утоптанная, за зиму лесная тропинка сохраняла твердость, но стоило шагнуть в сторону, как под ногами начинало неприятно хлюпать. Не снег, не вода — какая-то кашица.
Наталья не стала забираться в глубь леса — свернула неподалеку от поселка в просторный сосновый бор, изрытый многочисленными окопами, где в сорок третьем проходила линия фронта. Хворост здесь попадался редко, но ей много и не требовалось — охапку-другую на растопку. Она была в фуфайке, в стеганых бурках с резинами и шагала напрямик, подбирая на санки всякую мелочь — остатки после хлопят сосновских, которым ничего не
тоило взобраться на дерево, обломить усохшие ветки и тобрать себе что получше.
У одного из окопов, над самым бруствером, Наталья заметила хорошо усохшую ветку и подивилась, как ее до сих пор не обломили. Янтарно-желтенькая, почерневшая лишь на самом кончике, она торчала метрах в двух над землей и сама напрашивалась под топор. Наталья оставила санки, поднялась на бруствер и, примерясь к высоте, тюкнула несколько раз у самого ее основания. Рубить над головой было несподручно, да и сухое дерево известно как поддается... «Ладно, осилю»,— решила она, откинув топор к санкам; но, попробовав на излом, поняла, что надрубила слабовато, надо бы еще маленько. Она машинально взглянула на торчащее из-под снега топорище, прикинула, достаточно ли широк бруствер, чтобы не свалиться в окоп, и решительно ухватилась за ветку, повисая на ней. Но ветка опять не поддалась.
— Эка уперлась! — проговорила Наталья, начиная входить в азарт. — А мы счас глянем, кто кого.
Она снова повисла на ветке, но теперь уже подальше от ствола, над самым краем бруствера. Качнулась раз, качнулась два — раздался одиночный, резкий, как выстрел, треск, и не успела Наталья опомниться, как очутилась в окопе, по грудь в снегу.
— Взбрыкнула, баба-дура! — обругала она себя и растерянно огляделась, отыскивая выход.
Окоп был просторным и глубоким, с прорытым сбоку пологим спуском, похоже, для машин, танков или еще для чего — Наталья мало что в этом понимала, — но он, спуск, находился на противоположной стороне, метрах в семи-восьми от нее. По двухметровой толще снега добраться мудрено. Округлый вал бруствера проходил вровень с ее головой. Казалось, взобраться на него не составляет никакого труда, однако она хорошо знала, что стенки окопов в этом лесу отвесно-крутые — еще летом заприметила, когда ходила по ягоды. И все же вылезать надо здесь, до спуска не доберешься. Она пошевелила ногами, поворочалась всем телом, образовав нечто похожее на колодец в сугробе, и стала карабкаться на бруствер, подминая грудью, животом, коленками сползающий под нее снег.
Но окоп не отпускал. Наталья снова и снова соскальзывала вниз, в образовавшуюся под ногами лужицу, громко хлюпая своими резинами. Вскоре выбилась из сил,
запыхалась и, соскользнув в очередной раз с бруствера, расслабилась, осунулась в рыхлый податливый снег передохнуть. Было досадно и смешно барахтаться в этих в общем-то безобидных сугробах. Детвора всю зиму кувыркается просто так, потехи ради, а она, взрослый человек, завязла и выбраться не может.
Наталья откинулась на спину, скользнула взглядом по зеленым шапкам сосен, по белым курчавым обрывкам облаков и вдруг заметила, что на дворе весна. Не какая-то временная оттепель, а настоящая весна. Конечно, по ночам еще будут поджимать заморозки, и случайная метель еще может налететь, но весны им не спугнуть, не остановить, не повернуть обратно. Между макушками деревьев небольшими проталинами голубело по-весеннему высокое небо, тонкие нити солнечных лучей проскальзывали сквозь ветки, золотя и без того желтобокие стволы, внизу, над самым полотном снега, который находился теперь на уровне Натальиных глаз, едва приметно колыхался парок, и ощутимые запахи прели, перегноя, запахи скрытой от взора земли пощекотывали в носу. Все это она увидела и ощутила только сейчас — неожиданно для себя, с удивлением. Ни вчера, ни позавчера ничего подобного не замечала, хотя оттепель стояла уже без малого неделю.
Лежать на перинно-мягком снегу, почти не чувствуя тяжести своего тела, было настолько приятно, что не хотелось даже пальцем шевельнуть. На нее нашло благодушие, какое-то умиление всем окружающим и вместе с тем абсолютное безразличие к себе. Зачем карабкаться, выбиваясь из сил, потом тянуть куда-то санки, рубить какой-то хворост, двигать руками и ногами, когда так хорошо лежать, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Кому все это надо? Если ей, Наталье, не надо и ему, Левенкову, не надо, то больше никому.
Она долго смотрела в небо, потом закрыла глаза, окунаясь в тишину и безмятежное спокойствие. «Легко-то как! — подумалось отдаленно. — Всегда бы так вот...» Больше ни о чем не думалось, ничего не ощущалось, только— легкость, необъяснимая легкость на грани бесконечного блаженства и забытья.
Сколько она так пролежала, Наталья не помнит. Пришла в себя от холода, сведшего все ее тело судорогой, и неожиданного страха: «Что же это я?..»
Она вскочила, еще раз попыталась вскарабкаться на бруствер и не смогла — сорвалась опять. Оставалось единственное — пробиваться к пологому спуску. И Наталья стала пробиваться, наваливаясь грудью на толщу снега, подминая его под себя всем телом, утаптывая коленками, локтями, ногами, закоченелыми ладонями.
Пробивая в снегу узкую траншею, она вскоре согрелась и почувствовала что вся, с головы до пят, мокрая. Снег забивался в рукава, под фуфайку, за голенища бурок, таял там, вызывая неприятное ощущение сырости; под ногами устрашающе хлюпала вода, подстегивая ее, торопя движения. Она боялась остановиться, задержаться хоть на минуту: казалось, сделай это — и ее потянет вниз, в неизвестность, будто окоп не имеет дна. Это дно и не прощупывалось — ноги ее, еще не найдя хорошей опоры, уже сами поспешно тянулись коленками к животу и тут же проваливались в рыхлый снег.
Перевела она дух только наверху, ступив на землю и ощутив ее твердь. Оглядела свою дорожку-траншею, весь окоп — теперь казалось, такой невзрачный, маленький — и посмеялась над недавним страхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60