.. Главное — с Советами покончить. Великая Германия наведет порядок, это я тебе говорю!
Ксюшу подмывало рассмеяться, но она сдерживалась: кто его знает, как повернет этот Федька-Фриц.
— Что к нам, в Метелицу?—спросила она.
— Да по делу тут.— Он небрежно похлопал прутиком по голенищу сапога и снял фуражку.— Жидов не водится у вас? Я сейчас занимаюсь этим вопросом.
— Нет, кажись.
— К ногтю их надо! —пояснил Федька-Фриц.—По-годь, фюрер избавит землю от этого племени. Ну, а ты как? Мужик воюет небось по глупости?
— Как и все...
— Не все! — поправил ее Федька-Фриц и самодовольно пожевал бледными губами.— А эта учителка ваша, она каких кровей?
— Наших,— ответила Ксюша и спросила, чтобы отвлечь Федьку от Розалии Семеновны: —А твой брат Алексей где ж?
Федька-Фриц надел фуражку, крякнул, потоптался на месте и выпалил зло:
— Нету у меня братьев! Попадется — я его на первом суку! Забыл кровь свою, забыл, что мать наша чистокровная немка!
— Да я так...— оправдывалась Ксюша.
Он поворчал еще немного, лихо козырнул двумя пальцами и направился в управу, яростно сшибая ивовым прутиком головки пожухлой лебеды.
«Вшивота! — подумала Ксюша, провожая его взглядом.— Ну, а коли ты Алексею попадешься? Тоже мне, немец выискался!»
Только Федька-Фриц миновал две хаты, Ксюша кинулась к двору Тимофея предупредить об опасности Розалию Семеновну. Но было поздно. В хате уже топтались полицаи Петро и Иван, видать, обходя Федьку, хотели выслужиться перед комендантом.
Розалия Семеновна стояла посередине горницы и торопливо застегивала кофточку на груди. Пальцы ее дрожали, никак не могли ухватить блестящую пуговицу и протолкнуть в петлю, бледный обрубок мизинца торчал словно костяной. Она глядела на полицаев испуганными глазами и виновато улыбалась, будто хотела извиниться за свои дрожащие пальцы. Тимофей сидел за столом, сурово выпятив скулы, и молчал, Прося всхлипывала в углу горницы.
— За что ж ее? — решилась спросить Ксюша.
— Приказано доставить,— проворчал Петро.
— Не беспокойтесь, Ксения Антиповна, меня отпустят,— пролепетала учительница.— Ведь я ни в чем не виновата, я им ничего плохого не сделала...
После встречи с Федькой-Фрицем прошло два дня, Ксюша и думать о нем забыла, но сегодня с ужасом поняла, что разговор о евреях — не простая болтовня хвастливого хлопца.
Она жала просо на дальней делянке за деревней в стороне Липовки. Серп в руке мелькал часто и ровно, не отвлекая внимания, не пугая зубчатым острием, и Ксюша поспевала за соседними бабами. Солнце повернуло на закат, ветер приутих, и разогретая за день земля, как печка, выдыхала жар. Ситцевая кофточка прилипла к спине цепко и неприятно. Оставалось четыре-пять заходов.
Ксюша выпрямила замлевшую поясницу, чтобы перевести дух да глотнуть воды из кувшина.
Только она напилась — услышала стрельбу. Стреляли в стороне леса, где-то на полдороге между Метелицей и Липовкой.
— Чего это? — крикнула Ксюша.
Полина и Наталья пожимали плечами и глядели куда-то за поле. Стрельба возобновилась и опять стихла. На бой это не походило. Кругом на делянках белели бабьи платки. Все оставили работу и притихли в ожидании. Еще несколько раз через ровные промежутки времени доносился треск автоматов. Вскоре все стихло. Бабы перекинулись скупым словом и принялись за работу.
Спустя час-полтора они узнали причину непонятной стрельбы, своими глазами увидели помутившую разум, перевернувшую все внутри жуткую картину немецкой расправы.
По шляху со стороны Липовки шла Капитолина. Еще издали, увидев баб, она замахала руками и припустила бегом.
— Ой, бабы, там такое! Там такое! — запричитала Капитолина, едва переводя дух.
— Стреляли кого?
— Стреляли, бабы, целую шеренгу... Еврейское население сплошь. Да хотя б стреляли, а то недобитых в землю. Господи! — Она испуганно перекрестилась.
— За что? — допытывались бабы.
— Хто их знает. Так просто.
— Как это — так просто?
— За то, что — евреи. Немец же их сничтожает. Там уже народу собралось! Земля дышит, как живая...
Бабы заохали, запричитали.
— Побегли глянем? — предложил кто-то.
— Не приведи господь!
— Да что вы, бабы, туточки близко!
Которые помоложе осмелились сходить поглядеть. Человек шесть, среди них и Ксюша. Попрятав свои серпы и кувшины, они заторопились к лесу напрямик, через поле.
На опушке леса толпились десяток подростков и несколько липовских девок; они глядели на квадрат свеже вскопанной земли, метра три в ширину и пять-шесть в длину, молча пятились к полю и вздрагивали, как от холода.
Не доходя шагов двадцать до места расстрела, метелицкие бабы остановились, сбившись в тесную кучку, оторопело уставясь на черный квадрат.
Земля была рыхлая, будто разбитая и разглаженная граблями на свежей грядке. По бокам присыпанной ямы бугрились горки влажного суглинка. Поверхность квадрата шевелилась, вздувалась часто и беспорядочно, как грудь больного, который задыхается в предсмертной агонии, и слышался неумолкающий стон. Жутко было поверить, но казалось: стонет сама земля.
Солнце склонилось над лесом, и серый квадрат покрывала тень от деревьев, кое-где рассеченная полосами света. Бесформенные солнечные зайчики плясали на «живой» земле, и от этого становилось еще страшней.
Ксюша до боли прикусила запястье руки и стояла так, потрясенная увиденным, не в силах оторвать взгляда от стонущей земли.
— Живые,— протянул кто-то бессмысленно.
— Живые! Ей-бо, живые!
— Раскопаем, а? — предложила Ксюша и напугалась собственных слов.
— Ой, бабы, давай! — подхватила Наталья.
Крестясь и перешептываясь, бабы неуверенно двинулись к лесу. Метров пять прошли медленно, будто их кто удерживал за подолы юбок, потом все разом, как по команде, кинулись вперед, попадали на колени у краев ямы и руками, по-куриному, начали быстро разгребать шевелящуюся землю.
— Чего вылупились! — крикнула Полина на липовских ребят.— Помогайте!
Те сорвались с места, словно только и ждали окрика, обступили яму и по примеру метелицких баб поспешно заработали руками.
Ксюша лихорадочно отгребала землю, пригоршнями отбрасывала в сторону и чувствовала под руками что-то живое, толкающее из глубины. После нескольких толчков из земли высунулась серая костлявая кисть руки. Ксюша откинулась назад и замерла от ужаса. Перед ее глазами торчала рука Розалии Семеновны с костяшкой наполовину срезанного пальца. Кисть шевелилась, тонкими девичьими пальцами с длинными, по-городскому не обрезанными ногтями царапала землю, будто хотела помочь Ксюше освободить себя. Пальцы то вытягивались торчком, раздвигаясь вовсю ширину, то сжимались в кулак.
Не помня себя, Ксюша закричала и кинулась бежать, но шагов через десять ноги подкосились, и она опустилась на пожелтевшую траву. Через минуту опомнилась и кинулась обратно к яме.
— Бабы, тут наша Розалия Семеновна! — дрожащим голосом выкрикнула Ксюша, разгребая землю.
Наталья с Полиной придвинулись к ней и начали помогать. Освободили руку до плеча... И тут раздался визгливый крик:
— Немцы! Немцы!
Вдали, взбивая пыль на шляху, трещали немецкие мотоциклы. Бабы повскакивали на ноги и, подгоняя друг дружку, хлынули в лес. Липовские ребята заторопились следом. Минут пять погодя в той стороне, откуда убежали бабы, раздалось несколько автоматных очередей.
В Метелицу вернулись окружным путем, через лес, оставив на делянках свои серпы и кувшины с недопитой водой. Допоздна Ксюша не могла прийти в себя от пережитого, а потом всю ночь ей снились живые человеческие руки, растущие на грядках. Ксюша пыталась бежать, но не могла сдвинуться с места и кричала. От крика просыпалась вся в поту, вставала, ходила по горнице и ложилась. И снова все повторялось. Три ночи ее мучил один и тот же сон. Дошло до того, что Ксюша стала бояться выходить в сад, на грядки средь бела дня. Поборов стыд, она собралась было к знахарке, но в это время захворал Ар-темка, и забота о сыне отогнала наконец ночные кошмары.
Ночь еще не легла. На западе багровело вытянутое тонкое облако, обещая назавтра ветреную погоду, а с другой стороны уже наползла темнота. В лесу было сумрачно, краски осени стушевались, слились в один серый цвет, тишина застыла настороженно, только сухая листва шуршала под ногами отчетливей и громче, нежели днем. Казалось, листва стонет под тяжелыми сапогами, негодует, кричит осипшим, шелестящим криком. Ноги ступали осторожно, будто им было жалко листву, как что-то живое, чувствующее боль. Но другой дороги не было, кругом — листва.
Маковский -понуро шагал рядом с Николаем Деминым, молодым хлопцем и добрым помощником, и думал свою безрадостную думку. Вернее, он ни о чем не думал — мысли путались, бессвязные, болезненные. Демин также молчал, не находил слов и не хотел тревожить командира не-
нужными разговорами. За плечами у них болтались немецкие автоматы, в руках — лопаты. Никто в отряде не знал, куда ушел их командир. Да и знать никому не следовало.
Вчера связная Люба принесла Григорию жуткую весть о казни Розалии Семеновны. Григорий не мог, не хотел поверить, что застенчивой хрупкой учительницы нет в живых. Ушел из лагеря, целый день шатался по лесу, будто отыскивая кого, ночью пролежал без сна, и только сегодня до сознания дошло то непоправимое, что произошло. И надо же этому случиться именно теперь, когда жизнь в отряде начала налаживаться, входить в русло, когда Григорий собирался забрать Розу в лес, только ждал, когда она окрепнет после болезни. Опоздал. Опоздал на целую жизнь! Некого винить, кроме самого себя. Осталось единственное — месть. Но об этом сейчас не думалось, ни о чем не думалось. Только пустота в груди да безысходность.
Вышли на опушку, оглядели темнеющее поле. Где-то слева, у ельника, должно быть то место. Молча, не сговариваясь, свернули и зашагали вдоль опушки леса. Вскоре заметили темнеющий квадрат свежевскопанной земли и заторопились к нему.
Не зарытая, не присыпанная землей, виднелась тонкая белая рука. Ее рука, ее мизинец... Григорий с Деминым разгребли землю. Демин тут же отвернулся и стал закуривать.
Ужасаясь своему спокойствию, Григорий завернул тело Розалии Семеновны в чистое серое полотно, взял на руки и зашагал к лесу. Демин, подхватив лопату и автомат командира, двинул следом.
Что думал, что чувствовал Григорий в эти минуты, он и сам себе не мог объяснить. У него на руках было безжизненное тело, гибкостью которого он так недавно любовался украдкой, о котором греховно мечтал по ночам, испытывал взволнованную радость, когда Роза была рядом и отдавала свои крохотные руки с длинными городскими пальцами его ладоням. Григорий неподвижно глядел перед собой, ступал осторожно, мягко, переваливаясь с пятки на носок, и только единственная мысль застыла в мозгу: не оступиться, не уронить свою ношу.
Место он выбрал заранее — у высокой тонкоствольной березы, шагах в двадцати от лесного шляха, на небольшой опушке, скрытой за густым орешником. Вдвоем с Деминым вырыли могилу, под тусклый свет месяца уложили
тело учительницы, по русскому обычаю, ногами на восток, засыпали землей. И только когда все было закончено, Григорий подошел к березе, уткнулся головой в гладкий белый ствол и, как умеют из всего живого на земле одни лишь люди, протяжно и громко застонал.
Тонкой искристой изморозью покрылись деревья, поля и огороды. Лунным светом отливала поникшая, пригорб-ленная трава, рогатины плетней, узкая стежка на задах деревенских дворов. Слабой коркой схватило сырую землю, лужи подернулись серебристой пленкой льда. Под ногами корка мягко проседала, и густая грязь обволакивала худые сапоги. С каждым шагом грязь гулко чавкала, и Савелий Корташов прислушивался, не потревожил ли собак. Он вглядывался в землю, стараясь идти по сухому, но таких мест почти не было. Накануне прошли затяжные дожди, и отыскать твердую стежку на Лысом холме было невозможно.
Вот уже скоро месяц, как бродил Савелий по родной земле и нигде не находил пристанища. Пробирался он через леса, как загнанный волк, на животе переползал поля, топтался в болотах, но куда ни совался — везде немцы.
Было их, окруженцев, тридцать человек, отрезанных от своей части, из окружения прорвалось семеро. Всемером начали пробиваться на восток. - А теперь осталось трое. Один заболел в самом начале пути и умер, когда они девять дней не могли выбраться из болота, окруженные немцами, двое погибли при первой попытке перейти линию фронта, четвертый, молоденький лейтенант — при второй. Прорваться к своим было невозможно, и они решили отыскать партизан. По дороге столкнулись еще с двумя окру-женцами, чуть было не перестреляли друг друга, пока не признали своих. Белорусские леса находились рядом, и Савелий повел всех к Метелице. Не может такого быть, чтобы дед Антип- не знал дорожки к партизанам.
И вот Савелий у своего дома, четверо товарищей его остались в лесу, поджидают командира, сержанта Корташова.
Савелий перемахнул через плетень и очутился в саду. Присел, перевел дыхание, прислушался. Крадучись от яблони к яблоне, сторожко пошел к хате, стараясь как мож-, но тише ступать по меже, чтобы не вспугнуть собаку.
Только у самого двора Валет почуял человека и залился перекатистым лаем.
— Валет, Валет,— зашептал Савелий.— Тише, Валет. Валет подбежал к Савелию, признал хозяина и завертелся у ног, радостно взвизгивая.
— Признал, шельма,— шептал Савелий.— Тише, Валет, тише.
Он теребил холку собаки и чувствовал, как дышать становится все трудней и трудней. Там, за бревенчатыми стенами хаты, укутавшись стеганым одеялом, спит его жена Ксюша, лепечет по-детски что-то во сне сын Артемка, в трехстене похрапывает дед Антип, а он, Савелий, вздремнет эту ночь, попрячется день за ширмой и в такое же время, в такую же ночь уйдет обратно в лес.
Не успел он корябнуть о стекло, за окном показалось лицо деда. Видать, не спал еще или проснулся от лая собаки. Лунный свет бил ему в глаза, и дед щурился, вглядываясь во двор. Савелий помахал рукой и указал на крыльцо. Дед Антип быстро закивал и исчез в глубине хаты.
Скрипнула внутренняя дверь, и послышался дедов голос:
— Хто там?
— Это я, батя. Открывай,— отозвался Савелий. — Не признаю што-то...
— Я, Савелий!
Дед охнул, забормотал что-то неразборчивое, торопливо заляпал затворами. Наконец дверь открылась, дед Антип отшатнулся поначалу, вгляделся в Савелия и кинулся обниматься.
— Ах ты, господи! Не признал по голосу,— бормотал дед.— Вот это ошарашил...
— Батя, дома?.. — Савелий поперхнулся и похолодел от страха: а вдруг что не так?
— Дома. Все дома,—успокоил его дед Антип и начал закрывать двери.— Вот времечко, от людей на все запоры... Дожили! Ну, проходь, проходь.
— И раньше запирались,— пошутил неожиданно для себя Савелий.
— Запирались, да не так,— буркнул дед и опять заохал:— Ну, брат, ошарашил. Ну, ошарашил! Голос у тебя не свой — хриплый.
Через сенцы прошли в трехстен. Дед Антип в темноте пошарил на своих полатях, взял одеяло и занавесил единственное окно, заботливо оглядев по краям, нет ли щелей, потом только засветил лампу. Савелий стоял у порога, слушал дедову возню и унимал волнение в груди. Ему не терпелось пойти в спальню, взглянуть на жену и сына, но слабость растекалась по всему телу, хотелось сесть, хоть на минутку закрыть глаза и забыться. Дед Антип глядел на него, выкатив глаза, странно отвесив челюсть, будто не узнавал своего зятя.
— Что ты, батя, так?..— спросил Савелий и тут же догадался, что с дедом.
— Ох, хлопец, на кого ж ты похож...— прошептал дед Антип, растягивая слова.
Савелий грустно улыбнулся.
— Хорошо, что еще такой остался.
— Окруженец?
— Да, батя. Ксюша спит? — Савелий двинулся было в спальню, но дед Антип протестующе замахал руками.
— Я сам, я сам! Напужаешь... Садись-ка вот тута, ноги, бачь, трясутся.
Савелий слышал, как дед прошел в спальню, разбудил Ксюшу, сказал: «Савелий пришел». Ксюша ойкнула, отрывисто скрипнули пружины матраца, и шлепки босых ног донеслись до его слуха. Выбежала Ксюша на свет в ночной сорочке, как была, глянула на Савелия и резко остановилась на пороге, шаря глазами по трехстену. Савелий поднялся ей навстречу. И тогда Ксюша кинулась к нему на шею.
— Ну, что ты, что ты...— шептал Савелий, еле удерживая горячее Ксюшино тело и чувствуя, как колотится ее сердце.— Что ты, Ксюш...
— Сейчас... ноги обмякли,— пробормотала она. Застыла на минутку, приходя в себя, потом отстранилась, поглядела на его лицо.
— Сейчас, оденусь...
Когда Ксюша появилась опять, в юбке, на ходу застегивая кофточку, дед Антип хлопотал у стола, охая и кряхтя по-стариковски. Белая тесемка кальсон выглядывала из-под штанины, волочась следом, как будто дед был привязан навеки к этому полу в трехстене и никуда не мог от него оторваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Ксюшу подмывало рассмеяться, но она сдерживалась: кто его знает, как повернет этот Федька-Фриц.
— Что к нам, в Метелицу?—спросила она.
— Да по делу тут.— Он небрежно похлопал прутиком по голенищу сапога и снял фуражку.— Жидов не водится у вас? Я сейчас занимаюсь этим вопросом.
— Нет, кажись.
— К ногтю их надо! —пояснил Федька-Фриц.—По-годь, фюрер избавит землю от этого племени. Ну, а ты как? Мужик воюет небось по глупости?
— Как и все...
— Не все! — поправил ее Федька-Фриц и самодовольно пожевал бледными губами.— А эта учителка ваша, она каких кровей?
— Наших,— ответила Ксюша и спросила, чтобы отвлечь Федьку от Розалии Семеновны: —А твой брат Алексей где ж?
Федька-Фриц надел фуражку, крякнул, потоптался на месте и выпалил зло:
— Нету у меня братьев! Попадется — я его на первом суку! Забыл кровь свою, забыл, что мать наша чистокровная немка!
— Да я так...— оправдывалась Ксюша.
Он поворчал еще немного, лихо козырнул двумя пальцами и направился в управу, яростно сшибая ивовым прутиком головки пожухлой лебеды.
«Вшивота! — подумала Ксюша, провожая его взглядом.— Ну, а коли ты Алексею попадешься? Тоже мне, немец выискался!»
Только Федька-Фриц миновал две хаты, Ксюша кинулась к двору Тимофея предупредить об опасности Розалию Семеновну. Но было поздно. В хате уже топтались полицаи Петро и Иван, видать, обходя Федьку, хотели выслужиться перед комендантом.
Розалия Семеновна стояла посередине горницы и торопливо застегивала кофточку на груди. Пальцы ее дрожали, никак не могли ухватить блестящую пуговицу и протолкнуть в петлю, бледный обрубок мизинца торчал словно костяной. Она глядела на полицаев испуганными глазами и виновато улыбалась, будто хотела извиниться за свои дрожащие пальцы. Тимофей сидел за столом, сурово выпятив скулы, и молчал, Прося всхлипывала в углу горницы.
— За что ж ее? — решилась спросить Ксюша.
— Приказано доставить,— проворчал Петро.
— Не беспокойтесь, Ксения Антиповна, меня отпустят,— пролепетала учительница.— Ведь я ни в чем не виновата, я им ничего плохого не сделала...
После встречи с Федькой-Фрицем прошло два дня, Ксюша и думать о нем забыла, но сегодня с ужасом поняла, что разговор о евреях — не простая болтовня хвастливого хлопца.
Она жала просо на дальней делянке за деревней в стороне Липовки. Серп в руке мелькал часто и ровно, не отвлекая внимания, не пугая зубчатым острием, и Ксюша поспевала за соседними бабами. Солнце повернуло на закат, ветер приутих, и разогретая за день земля, как печка, выдыхала жар. Ситцевая кофточка прилипла к спине цепко и неприятно. Оставалось четыре-пять заходов.
Ксюша выпрямила замлевшую поясницу, чтобы перевести дух да глотнуть воды из кувшина.
Только она напилась — услышала стрельбу. Стреляли в стороне леса, где-то на полдороге между Метелицей и Липовкой.
— Чего это? — крикнула Ксюша.
Полина и Наталья пожимали плечами и глядели куда-то за поле. Стрельба возобновилась и опять стихла. На бой это не походило. Кругом на делянках белели бабьи платки. Все оставили работу и притихли в ожидании. Еще несколько раз через ровные промежутки времени доносился треск автоматов. Вскоре все стихло. Бабы перекинулись скупым словом и принялись за работу.
Спустя час-полтора они узнали причину непонятной стрельбы, своими глазами увидели помутившую разум, перевернувшую все внутри жуткую картину немецкой расправы.
По шляху со стороны Липовки шла Капитолина. Еще издали, увидев баб, она замахала руками и припустила бегом.
— Ой, бабы, там такое! Там такое! — запричитала Капитолина, едва переводя дух.
— Стреляли кого?
— Стреляли, бабы, целую шеренгу... Еврейское население сплошь. Да хотя б стреляли, а то недобитых в землю. Господи! — Она испуганно перекрестилась.
— За что? — допытывались бабы.
— Хто их знает. Так просто.
— Как это — так просто?
— За то, что — евреи. Немец же их сничтожает. Там уже народу собралось! Земля дышит, как живая...
Бабы заохали, запричитали.
— Побегли глянем? — предложил кто-то.
— Не приведи господь!
— Да что вы, бабы, туточки близко!
Которые помоложе осмелились сходить поглядеть. Человек шесть, среди них и Ксюша. Попрятав свои серпы и кувшины, они заторопились к лесу напрямик, через поле.
На опушке леса толпились десяток подростков и несколько липовских девок; они глядели на квадрат свеже вскопанной земли, метра три в ширину и пять-шесть в длину, молча пятились к полю и вздрагивали, как от холода.
Не доходя шагов двадцать до места расстрела, метелицкие бабы остановились, сбившись в тесную кучку, оторопело уставясь на черный квадрат.
Земля была рыхлая, будто разбитая и разглаженная граблями на свежей грядке. По бокам присыпанной ямы бугрились горки влажного суглинка. Поверхность квадрата шевелилась, вздувалась часто и беспорядочно, как грудь больного, который задыхается в предсмертной агонии, и слышался неумолкающий стон. Жутко было поверить, но казалось: стонет сама земля.
Солнце склонилось над лесом, и серый квадрат покрывала тень от деревьев, кое-где рассеченная полосами света. Бесформенные солнечные зайчики плясали на «живой» земле, и от этого становилось еще страшней.
Ксюша до боли прикусила запястье руки и стояла так, потрясенная увиденным, не в силах оторвать взгляда от стонущей земли.
— Живые,— протянул кто-то бессмысленно.
— Живые! Ей-бо, живые!
— Раскопаем, а? — предложила Ксюша и напугалась собственных слов.
— Ой, бабы, давай! — подхватила Наталья.
Крестясь и перешептываясь, бабы неуверенно двинулись к лесу. Метров пять прошли медленно, будто их кто удерживал за подолы юбок, потом все разом, как по команде, кинулись вперед, попадали на колени у краев ямы и руками, по-куриному, начали быстро разгребать шевелящуюся землю.
— Чего вылупились! — крикнула Полина на липовских ребят.— Помогайте!
Те сорвались с места, словно только и ждали окрика, обступили яму и по примеру метелицких баб поспешно заработали руками.
Ксюша лихорадочно отгребала землю, пригоршнями отбрасывала в сторону и чувствовала под руками что-то живое, толкающее из глубины. После нескольких толчков из земли высунулась серая костлявая кисть руки. Ксюша откинулась назад и замерла от ужаса. Перед ее глазами торчала рука Розалии Семеновны с костяшкой наполовину срезанного пальца. Кисть шевелилась, тонкими девичьими пальцами с длинными, по-городскому не обрезанными ногтями царапала землю, будто хотела помочь Ксюше освободить себя. Пальцы то вытягивались торчком, раздвигаясь вовсю ширину, то сжимались в кулак.
Не помня себя, Ксюша закричала и кинулась бежать, но шагов через десять ноги подкосились, и она опустилась на пожелтевшую траву. Через минуту опомнилась и кинулась обратно к яме.
— Бабы, тут наша Розалия Семеновна! — дрожащим голосом выкрикнула Ксюша, разгребая землю.
Наталья с Полиной придвинулись к ней и начали помогать. Освободили руку до плеча... И тут раздался визгливый крик:
— Немцы! Немцы!
Вдали, взбивая пыль на шляху, трещали немецкие мотоциклы. Бабы повскакивали на ноги и, подгоняя друг дружку, хлынули в лес. Липовские ребята заторопились следом. Минут пять погодя в той стороне, откуда убежали бабы, раздалось несколько автоматных очередей.
В Метелицу вернулись окружным путем, через лес, оставив на делянках свои серпы и кувшины с недопитой водой. Допоздна Ксюша не могла прийти в себя от пережитого, а потом всю ночь ей снились живые человеческие руки, растущие на грядках. Ксюша пыталась бежать, но не могла сдвинуться с места и кричала. От крика просыпалась вся в поту, вставала, ходила по горнице и ложилась. И снова все повторялось. Три ночи ее мучил один и тот же сон. Дошло до того, что Ксюша стала бояться выходить в сад, на грядки средь бела дня. Поборов стыд, она собралась было к знахарке, но в это время захворал Ар-темка, и забота о сыне отогнала наконец ночные кошмары.
Ночь еще не легла. На западе багровело вытянутое тонкое облако, обещая назавтра ветреную погоду, а с другой стороны уже наползла темнота. В лесу было сумрачно, краски осени стушевались, слились в один серый цвет, тишина застыла настороженно, только сухая листва шуршала под ногами отчетливей и громче, нежели днем. Казалось, листва стонет под тяжелыми сапогами, негодует, кричит осипшим, шелестящим криком. Ноги ступали осторожно, будто им было жалко листву, как что-то живое, чувствующее боль. Но другой дороги не было, кругом — листва.
Маковский -понуро шагал рядом с Николаем Деминым, молодым хлопцем и добрым помощником, и думал свою безрадостную думку. Вернее, он ни о чем не думал — мысли путались, бессвязные, болезненные. Демин также молчал, не находил слов и не хотел тревожить командира не-
нужными разговорами. За плечами у них болтались немецкие автоматы, в руках — лопаты. Никто в отряде не знал, куда ушел их командир. Да и знать никому не следовало.
Вчера связная Люба принесла Григорию жуткую весть о казни Розалии Семеновны. Григорий не мог, не хотел поверить, что застенчивой хрупкой учительницы нет в живых. Ушел из лагеря, целый день шатался по лесу, будто отыскивая кого, ночью пролежал без сна, и только сегодня до сознания дошло то непоправимое, что произошло. И надо же этому случиться именно теперь, когда жизнь в отряде начала налаживаться, входить в русло, когда Григорий собирался забрать Розу в лес, только ждал, когда она окрепнет после болезни. Опоздал. Опоздал на целую жизнь! Некого винить, кроме самого себя. Осталось единственное — месть. Но об этом сейчас не думалось, ни о чем не думалось. Только пустота в груди да безысходность.
Вышли на опушку, оглядели темнеющее поле. Где-то слева, у ельника, должно быть то место. Молча, не сговариваясь, свернули и зашагали вдоль опушки леса. Вскоре заметили темнеющий квадрат свежевскопанной земли и заторопились к нему.
Не зарытая, не присыпанная землей, виднелась тонкая белая рука. Ее рука, ее мизинец... Григорий с Деминым разгребли землю. Демин тут же отвернулся и стал закуривать.
Ужасаясь своему спокойствию, Григорий завернул тело Розалии Семеновны в чистое серое полотно, взял на руки и зашагал к лесу. Демин, подхватив лопату и автомат командира, двинул следом.
Что думал, что чувствовал Григорий в эти минуты, он и сам себе не мог объяснить. У него на руках было безжизненное тело, гибкостью которого он так недавно любовался украдкой, о котором греховно мечтал по ночам, испытывал взволнованную радость, когда Роза была рядом и отдавала свои крохотные руки с длинными городскими пальцами его ладоням. Григорий неподвижно глядел перед собой, ступал осторожно, мягко, переваливаясь с пятки на носок, и только единственная мысль застыла в мозгу: не оступиться, не уронить свою ношу.
Место он выбрал заранее — у высокой тонкоствольной березы, шагах в двадцати от лесного шляха, на небольшой опушке, скрытой за густым орешником. Вдвоем с Деминым вырыли могилу, под тусклый свет месяца уложили
тело учительницы, по русскому обычаю, ногами на восток, засыпали землей. И только когда все было закончено, Григорий подошел к березе, уткнулся головой в гладкий белый ствол и, как умеют из всего живого на земле одни лишь люди, протяжно и громко застонал.
Тонкой искристой изморозью покрылись деревья, поля и огороды. Лунным светом отливала поникшая, пригорб-ленная трава, рогатины плетней, узкая стежка на задах деревенских дворов. Слабой коркой схватило сырую землю, лужи подернулись серебристой пленкой льда. Под ногами корка мягко проседала, и густая грязь обволакивала худые сапоги. С каждым шагом грязь гулко чавкала, и Савелий Корташов прислушивался, не потревожил ли собак. Он вглядывался в землю, стараясь идти по сухому, но таких мест почти не было. Накануне прошли затяжные дожди, и отыскать твердую стежку на Лысом холме было невозможно.
Вот уже скоро месяц, как бродил Савелий по родной земле и нигде не находил пристанища. Пробирался он через леса, как загнанный волк, на животе переползал поля, топтался в болотах, но куда ни совался — везде немцы.
Было их, окруженцев, тридцать человек, отрезанных от своей части, из окружения прорвалось семеро. Всемером начали пробиваться на восток. - А теперь осталось трое. Один заболел в самом начале пути и умер, когда они девять дней не могли выбраться из болота, окруженные немцами, двое погибли при первой попытке перейти линию фронта, четвертый, молоденький лейтенант — при второй. Прорваться к своим было невозможно, и они решили отыскать партизан. По дороге столкнулись еще с двумя окру-женцами, чуть было не перестреляли друг друга, пока не признали своих. Белорусские леса находились рядом, и Савелий повел всех к Метелице. Не может такого быть, чтобы дед Антип- не знал дорожки к партизанам.
И вот Савелий у своего дома, четверо товарищей его остались в лесу, поджидают командира, сержанта Корташова.
Савелий перемахнул через плетень и очутился в саду. Присел, перевел дыхание, прислушался. Крадучись от яблони к яблоне, сторожко пошел к хате, стараясь как мож-, но тише ступать по меже, чтобы не вспугнуть собаку.
Только у самого двора Валет почуял человека и залился перекатистым лаем.
— Валет, Валет,— зашептал Савелий.— Тише, Валет. Валет подбежал к Савелию, признал хозяина и завертелся у ног, радостно взвизгивая.
— Признал, шельма,— шептал Савелий.— Тише, Валет, тише.
Он теребил холку собаки и чувствовал, как дышать становится все трудней и трудней. Там, за бревенчатыми стенами хаты, укутавшись стеганым одеялом, спит его жена Ксюша, лепечет по-детски что-то во сне сын Артемка, в трехстене похрапывает дед Антип, а он, Савелий, вздремнет эту ночь, попрячется день за ширмой и в такое же время, в такую же ночь уйдет обратно в лес.
Не успел он корябнуть о стекло, за окном показалось лицо деда. Видать, не спал еще или проснулся от лая собаки. Лунный свет бил ему в глаза, и дед щурился, вглядываясь во двор. Савелий помахал рукой и указал на крыльцо. Дед Антип быстро закивал и исчез в глубине хаты.
Скрипнула внутренняя дверь, и послышался дедов голос:
— Хто там?
— Это я, батя. Открывай,— отозвался Савелий. — Не признаю што-то...
— Я, Савелий!
Дед охнул, забормотал что-то неразборчивое, торопливо заляпал затворами. Наконец дверь открылась, дед Антип отшатнулся поначалу, вгляделся в Савелия и кинулся обниматься.
— Ах ты, господи! Не признал по голосу,— бормотал дед.— Вот это ошарашил...
— Батя, дома?.. — Савелий поперхнулся и похолодел от страха: а вдруг что не так?
— Дома. Все дома,—успокоил его дед Антип и начал закрывать двери.— Вот времечко, от людей на все запоры... Дожили! Ну, проходь, проходь.
— И раньше запирались,— пошутил неожиданно для себя Савелий.
— Запирались, да не так,— буркнул дед и опять заохал:— Ну, брат, ошарашил. Ну, ошарашил! Голос у тебя не свой — хриплый.
Через сенцы прошли в трехстен. Дед Антип в темноте пошарил на своих полатях, взял одеяло и занавесил единственное окно, заботливо оглядев по краям, нет ли щелей, потом только засветил лампу. Савелий стоял у порога, слушал дедову возню и унимал волнение в груди. Ему не терпелось пойти в спальню, взглянуть на жену и сына, но слабость растекалась по всему телу, хотелось сесть, хоть на минутку закрыть глаза и забыться. Дед Антип глядел на него, выкатив глаза, странно отвесив челюсть, будто не узнавал своего зятя.
— Что ты, батя, так?..— спросил Савелий и тут же догадался, что с дедом.
— Ох, хлопец, на кого ж ты похож...— прошептал дед Антип, растягивая слова.
Савелий грустно улыбнулся.
— Хорошо, что еще такой остался.
— Окруженец?
— Да, батя. Ксюша спит? — Савелий двинулся было в спальню, но дед Антип протестующе замахал руками.
— Я сам, я сам! Напужаешь... Садись-ка вот тута, ноги, бачь, трясутся.
Савелий слышал, как дед прошел в спальню, разбудил Ксюшу, сказал: «Савелий пришел». Ксюша ойкнула, отрывисто скрипнули пружины матраца, и шлепки босых ног донеслись до его слуха. Выбежала Ксюша на свет в ночной сорочке, как была, глянула на Савелия и резко остановилась на пороге, шаря глазами по трехстену. Савелий поднялся ей навстречу. И тогда Ксюша кинулась к нему на шею.
— Ну, что ты, что ты...— шептал Савелий, еле удерживая горячее Ксюшино тело и чувствуя, как колотится ее сердце.— Что ты, Ксюш...
— Сейчас... ноги обмякли,— пробормотала она. Застыла на минутку, приходя в себя, потом отстранилась, поглядела на его лицо.
— Сейчас, оденусь...
Когда Ксюша появилась опять, в юбке, на ходу застегивая кофточку, дед Антип хлопотал у стола, охая и кряхтя по-стариковски. Белая тесемка кальсон выглядывала из-под штанины, волочась следом, как будто дед был привязан навеки к этому полу в трехстене и никуда не мог от него оторваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60