— На твои полномочия, значит, посягнул. Не желаешь властью делиться.
— Дело не во мне,— сказал Челышев и досадливо поморщился.— Дай ему волю, так он своим либерализмом мне весь завод развалит. Жалостливый больно, таких в узде надо держать.
— Скажи ты на милость! — Степанида удивленно вскинула брови.— А я до сих пор считала, что в узде надо держать слишком ретивых.
Челышев поперхнулся чаем и насупился. Степанида явно дерзила, напрашивалась на ссору, но он ссоры не хотел, зная, что верх останется за ней. Каким властным ни был Челышев, но жена, если надо, не уступит. Он это знал.
Однако Степанида, кажется, не была расположена к ссоре и поспешила загладить свою резкость, заговорив мирным тоном:
— Не знаю, чем тебе не угодил Левенков. Мне он нравится, порядочный человек, мягкий, воспитанный.
— То-то я вижу, ты на Малый двор зачастила. Медом там тебе намазано,— проворчал Челышев и поднялся из-за стола.
— А вот это уже мое дело! — повысила голос Степанида и встала вслед за ним, вызывающе уперев руки в бока..
Теперь уже Челышев посягнул на «полномочия» жены, и он, это знал, просто не смог сдержаться. Между ними было установлено молчаливое соглашение, что заводскими дедами занимается Челышев, а жизнью поселка — Степанида. Только поди разберись, где что, попробуй отделить одно от другого, когда без завода поселок не мог существовать, как и завод без поселка. К ней шли со всеми своими неурядицами, просьбами и жалобами, зная наверняка,
что у нее скорее найдут поддержку, чем у директора завода. Жаловались даже на самого Челышева.
А на Малый двор Степанида зачастила не потому, что там жил Левенков, но чтобы почаще видеть сына новой бухгалтерши Ксении Корташовой. Она привязалась к этому мальчонке, баловала его то пряником, то конфеткой, часто помогала ему учить уроки, стараясь втолковать больше, чем то было предусмотрено школьной программой, и всячески оберегала, хотя и безуспешно, от влияния разболтанной сосновской ребятни. Артемка чем-то напоминал ей Михаила в детстве.
К этой привязанности Челышев относился снисходительно, дескать, пускай балуется старуха.
Пора было идти в контору, потому как к девяти он велел всем собраться на короткое совещание по поводу заготовки на зиму кирпича-сырца. Без запаса сырца на перевыполнение годового плана нечего было и рассчитывать. План-то Челышев, кровь из носа, а вытянет, но этим он не мог довольствоваться: уже привык к почестям и премиям, к похвалам на районных совещаниях и неизменному месту на сцене гомельского Дворца культуры, за красным столом президиума. Иное как-то и не представлялось. Почести— это приятно, чего там душой кривить, но разве стал бы он изматывать и себя, и сотни людей только ради них. Такая война прокатилась, такая разруха кругом, сейчас кирпич — как воздух, без него ни шагу.
— Онисим, ты где там застрял, уже девять! — окликнула его из кухни Степанида.
Челышев встрепенулся, глянул на часы.
— Подождут, невелики бары.
— Что на обед сготовить? — Гляди сама.
Он натянул на плечи свое неизменное, еще довоенного пошива кожаное пальто, втиснул хромовые сапоги в галоши и вышел на улицу. До конторы и было-то всего две минуты ходу, но дорожку, пересекающую поперек Большой двор, развезло до основания, куда ни ступи — грязь. И Челышев двинул в обход, вдоль бараков, медленно, как цапля, выбрасывая вперед свои длинные ноги, торчащие по причине плоскостопия носками в стороны. Когда-то он стеснялся своей чарличаплинской, в елочку, походки, старался ступать прямо, как все люди, теперь же лишь снисходительно улыбался бывшей стеснительности. Ему было глубоко безразлично, что о нем думают, как говорят, и
даже свои физические недостатки он превращал в достоинства, дескать, директор и ходит своеобразно, и говорит, и поступает своеобразно, не так, как все. Авторитет безупречного директора он себе давно завоевал, привык к повиновению подчиненных, уверовал в свою непогрешимость— так стоит ли обращать внимание на какие-то мелочи. Он делает главное — выполняет и перевыполняет плановые задания, значит, и все остальное правильно. А раз так, будьте любезны слушаться и исполнять, а не рассуждать и сомневаться.
Челышев злился — злился на плохую погоду, на Степаниду, на Левенкова, этого чистюлю с нежными руками. Ему бы в белых перчатках с тросточкой прогуливаться по аллеям, а не управлять производством. Видите ли, он людей жалеет, бережет их: промокли, бедняжки, под дождиком— домой отправил, а Челышев не бережет, заставляет надрываться. А себя Челышев бережет, себя жалеет? "Да, он строг с рабочими, требует от них полной самоотдачи, но и себе не позволяет прохлаждаться — такое время. И все эти рассуждения о чуткости, мягкости, внимании — сплошная демагогия и слюнтяйство. Может, Челышев готов каждого рабочего отправить в санаторий, а где путевок возьмешь? Может, Челышев с радостью отказался бы от ночных смен, увеличил вдвое время на охлаждение камер перед выемкой обожженного кирпича, запретил женщинам катать двухтонные вагонетки, вообще прикрыл бы завод до полной механизации всех трудоемких процессов, а кто будет поднимать страну из разрухи? Может, Челышев и сам любит черную икру да сдобные булки, но вот уже третью неделю довольствуется жареной картошкой.
— Слюнтяй и есть! —прогудел он в усы, думая о Левенкове.
Левенкова он не любил и не доверял ему. Уже один факт, что тот находился в немецком тылу, делал его для Челышева человеком ненадежным. Вдобавок к этому инженер оказался хоть и аккуратным, тихим с виду, но строптивым, вздумал усомниться в правильности решений начальника, более того — перечить ему и гнуть свою линию. Этого Челышев не мог терпеть у себя на заводе. Что ж то получится: один —в лес, другой — по дрова? Нет, управлять производством должен один, и его распоряжения должны четко исполняться — в противном Челышева никто не убедит. Какой же согласованности можно ждать от рабочих, если ее нет среди руководства?'
и «Навязали либерала на мою голову,— думал он.—А инженер толковый».
Все пришли в срок, ожидали директора. Разместились в большей из двух комнат заводской конторы (меньшая — отгороженная фанерой каморка в углу — была кабинетом Челышева).
Старший мастер Петр Андосов уже успел изрядно накурить, и не терпящая дыма Ксения Корташова открыла форточку. Левенков чертил что-то на полях газеты, по всему видно, схему бесконечной откатки, и объяснял мастерам — Климуку и Волкову — что к чему. Снабженец Николай Палагин, как обычно, посапывал в углу, стараясь быть незаметным. При входе директора он встрепенулся и виновато заморгал, изображая на оплывшем лице подобие
улыбки. Челышев хмуро поздоровался, прошел в свой кабинет и снял кожанку. С первой минуты он дал всем понять, что не в духе — пусть знают и настраиваются соответственно, разговор предстоит не из приятных. Прислушался — за стеной перешептываются — и шагнул к дверям.
Все притихли в напряженном ожидании, только Андосов вел себя свободно: неспешно прошелся к окну, щелчком выметнул в форточку окурок, трубно прокашлялся и опустил свое грузное тело на скрипучий стул, проговорив, добродушно ухмыляясь:
— Погодка, едри ее...
Это сняло напряжение, вызвало улыбки, что не понравилось Челышеву: не балагурить собрались. По существу, Андосов своим тоном расхолаживал людей.
— Сколько гамовочных пустует?
Вопрос был риторическим: все знали положение вещей на заводе до мельчайших подробностей.
— Два,— ответил Андосов нехотя.
— Зимой, значит, будем чаи гонять?
Челышев угрожающе кашлянул и окинул взглядом собравшихся. Улыбки стаяли с лиц Климука и Волкова; Палагин уставился преданными глазами на своего директива. Подействовало.
— Время еще есть...
— Потому я вас и собрал сегодня.— Челышев уселся на заранее приготовленный для него стул, побарабанил
пальцами по краю стола.— Потому и собрал, что время еще есть, и упускать его мы не должны. А упускаем, ссылаясь на плохую погоду. Так, Петро Андосов? Так, так, нечего стулом скрипеть. И чтобы о погоде я больше не слышал. Сегодня — дождик, завтра — солнышко. Сердобольных, вижу, развелось... В прошлом году к ноябрю все пять гамовочных сараев уже были заполнены. И в этом должны быть, иначе к весне останемся без сырца. В общем, задача одна: заготовить сырец во что бы то ни стало! Пока не выполним — никаких выходных и отгулов. Зимой отгуляем. Платить за выходные в полуторном размере. Волков, тебе как парторгу завтра же собрать всех коммунистов, разъяснить и поставить задачу, чтобы провели соответствующую работу во всех бригадах, на всех участках. Палагин, за снабжение отвечаешь головой. Если не окажется даже каких-то, там рукавиц, пеняй на себя. Денег дам, можешь своих доставателей хоть в спирте купать, но чтобы все было. Сергей Николаевич, все ремонтные работы проводить только на ходу, в обеденные перерывы, в пересменки, чтобы ни минуты простоя. Считайте все это, та-аскать, боевым' заданием. Спрашивать буду с каждого персонально. Все. Кому что не ясно, до кого, та-аскать, не дошло?
Сейчас даже его «та-аскать» не вызвало скрытых улыбок. Не до того было. Челышев знал, что поставленная им задача крайне сложна и надо работать на пределе сил, чтобы ее выполнить. Тут без вопросов, без обсуждений — одним приказом — не отделаешься. Вопросы — пусть: ответит, но возражений не потерпит никаких. Он все продумал заранее и отлично понимает, что такое задание вряд ли выполнимо. Но он его и намечал несколько завышенным, с запасом, как делал это всегда. Такой метод себя оправдывал: если всего и не осилишь, то необходимое, во всяком случае, будет сделано. И потом, в руках у директора всегда оставался козырь — «все-таки не вытянули», козырь, не позволяющий людям расхолаживаться.
Сказанное Челышевым, как он и ожидал, озадачило собравшихся. Закряхтели мастера, задвигался Левенков, бухгалтер Корташова уставилась недоуменно, дескать, из чего платить? Даже постоянный балагур и безотказный работник Андосов сощурился, заскреб подбородок.
Минуту-другую все молчали, осмысливая слова директора, наконец Волков выдавил из себя:
— Боюсь, не потянем.
— А ты не бойся,— сказал Челышев.— Делай, что тебе говорят, и все будет хорошо.
— Оно-то так. Да вот хватит ли силенок, люди ж не двужильные, Онисим Ефимович.
— Плохо, парторг, людей знаешь. Надо — они пяти-жильными станут. Такую войну выстояли, такую махину свалили! А он еще сомневается.
— Какой ценой? — спросил Левенков.
Челышев повернулся к инженеру, молча кольнул его взглядом и полез в карман за папиросами. Этого вопроса следовало ждать именно от Левенкова, для него главное — цена, затраты. Экий торгаш выискался. Не на базаре, понимаешь!
— Дорогой ценой. Невероятно дорогой! — сказал Челышев, сдерживаясь, чтобы не повысить голоса.— Скажи мне, Сергей Николаевич, на фронте, когда получали задание, приценивались? Вот ты сам как поступал?
— Не всегда приценивались. И жаль. Неоправданных жертв было много. Но то была война, был враг.
— И сейчас — война, и сейчас — фронт, только трудовой. И сейчас враги: разруха, голод.— Он повысил голос.— Пора бы это понять, товарищи! Трудовая дисциплина чуть ли не к военной приравнена — это вам о чем-нибудь говорит? Что, строго? Да. Чересчур? Может быть. А нужно ли? Нужно, жизненно необходимо! Волков, я твою, та-аскать, работу выполняю. Плохо шевелишься, парторг.
Волков был человеком покладистым, работником старательным и толковым, но как парторг Челышеву не нравился. Недоставало в нем напористости, инициативы. Избрали его полгода назад, в первые месяцы директор помогал ему, подсказывал во всем, но теперь, видя бесполезность своих усилий, не стеснялся указывать на промахи и недостатки прямо при людях. Пусть видят, что ошиблись при избрании, и извлекают соответственно урок.
- Я ведь на заводе человек новый,— заговорил снова Левенков.— Но кажется, что мы собираемся взять на себя явно завышенные обязательства. Это, знаете ли, на пределе человеческих возможностей.
Эк ты его, Левенков! Усек, ничего не скажешь. Это даже приятно, что инженер «глазастый».
— Именно так! — отрубил Челышев.— Вся страна — на пределе, а мы что же, в холодок?
- Речь идет не о холодке, а о реальности планов.
— При желании да при старании все реально. Тут уж положись на мой опыт, Сергей Николаевич.
— А я что-то не пойму,— подал голос непривычно долго молчавший Андосов.
— Чего не поймешь?
— Из-за чего сыр-бор.
— Вот и я не пойму.
Челышев удовлетворенно хмыкнул, но все же насторожился. От старшего мастера можно чего угодно ждать. Работник он безотказный, но языком своим не управляет совершенно: ворчит постоянно, пререкается, хотя и исполняет любые поручения.
На заводе, пожалуй, одному Петру Андосову было позволено спорить с директором, да и то не на полном серьезе — так, для видимости. Пускай ворчит, если не может сдержаться. Отворчится — с легкой душой и работать легче. По существу, все производство тянул на своих плечах старший мастер, Челышев лишь управлял, как и положено руководителю. Андосов же был вторым лицом на заводе, правой рукой директора, его верным помощником и заместителем на деле, а не по форме, как Левенков. Кирпичное производство старший мастер знал досконально. Сразу же после освобождения Белоруссии их вместе и прислали на Сосновский завод: Челышева — как опытного руководителя, Андосова — как специалиста-кирпичника.
Старший мастер заскрипел рассохшимся стулом, покрутил выщербленную пуговицу френчика на объемистом животе и с ухмылочкой проворкотал:
— Не пойму я этого звона колокольного. Кажись, никакого пожара не наблюдается. Годовой план мы выполним, еще и с привеском, четвертый гамовочный загрузим — хватит до нового сезона, если пупок не надрывать. А там, Сергей Николаевич вот обещался, будет готова бесконечная откатка — уже легче. Кто нас осудит? Еще и премию
тхватим. А надрываться какой резон. Вон бабам нашим рожать надо — работа деликатная...
Челышев нервно зашевелил усами. Опять Андосов зубоскалит, вместо того чтобы поддержать директора. Сразу идно, не хочет впрягаться в повышенные обязательства, кто хочет? И Челышев не хочет — нужда заставляет.
— Ты, Петро, что же предлагаешь — снизить прошлогодние показатели? Так тебя понимать?
— Хм, предлагаю... Я, Онисим Ефимович, вообще никогда ничего не предлагаю, кроме как хорошо работать.
А что такое хорошо работать — вопрос с закавыкой. Полторы нормы—хорошо, а, скажем, сто десять процентов разве плохо? Вот и возьми нас за рупь двадцать. Год на год не приходится. Отчитаемся в наилучшем виде.
— А перед совестью,— рассердился Челышев,— перед совестью как отчитываться будешь? Снижение производительности— всегда плохо!
Этого Андосова ничем не проймешь. Хоть бы ухом повел— сидит себе, ухмыляется.
— Ты вот что, Петро, огород не городи. Ответь лучше: потянем?
— Так чего ж не потянуть. Потянуть все можно. Дело оно такое...— закряхтел он, сгибаясь и поправляя на ноге кирзовый сапог.— Потянем — вытянем — протянем...— И снова подергал за голенище, шевеля носком сапога и внимательно его разглядывая, давая понять, что именно «протянем».
— Значит, и рядиться нечего,—оборвал его Челышев.— Будем считать вопрос решенным.
— И то ладно,—так же спокойно, как и возражал, согласился старший мастер.
В углу задвигалась бухгалтер Корташова. Конечно, ей непонятно, из чего платить сверхурочные, выделить снабженцу, как бы не превысить фонд заработной платы. Для Челышева эти вопросы —не вопросы, семечки. Лишь бы дать кирпича побольше, а там, если и будет какой-то перерасход—победителей не судят. На первых порах трях^ нет директорским фондом. Правда, он лишит себя возможности выделять всевозможные денежные пособия, но разве об этом сейчас думать. Кирпич! Кирпич —он все оправдает.
Щеки у Корташовой зарумянились: волнуется, порывается сказать. «А красивая, понимаешь...» —отметил машинально Челышев.
— Ксения Антиповна, ты подсчитай там наскоро, после собрания прикинем наши возможности.
— Хорошо.
— И мой фонд приплюсуй! —Он хлопнул ладонями по коленям, будто собираясь встать.—Ну, та-аскать, с первым вопросом ясно —впрягаемся. Теперь надо с участками,под раскорчевку решить, а то люди уже проходу не дают.Да-вай ты,—кивнул парторгу и достал новую папиросу.
Сосновский завод и поселок с трех сторон обступали вековые леса, лишь за сушильными сараями простирался
огромный пустырь, на котором велись разработки глины еще с тридцатых годов, нынче поросший кустарником и мелколесьем. Все сколько-нибудь пригодные для обработки клочки земли вблизи Сосновки были заняты под огороды, Заводской люд был сплошь из деревень, не представлял себе жизни без земли. Да и прожить в полуголодное после-военное время без подсобного хозяйства было мудрено, Держали скотину и птицу, сажали картошку, овощи, сеяли просо —в общем, были и рабочими, и крестьянами одно-временно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Дело не во мне,— сказал Челышев и досадливо поморщился.— Дай ему волю, так он своим либерализмом мне весь завод развалит. Жалостливый больно, таких в узде надо держать.
— Скажи ты на милость! — Степанида удивленно вскинула брови.— А я до сих пор считала, что в узде надо держать слишком ретивых.
Челышев поперхнулся чаем и насупился. Степанида явно дерзила, напрашивалась на ссору, но он ссоры не хотел, зная, что верх останется за ней. Каким властным ни был Челышев, но жена, если надо, не уступит. Он это знал.
Однако Степанида, кажется, не была расположена к ссоре и поспешила загладить свою резкость, заговорив мирным тоном:
— Не знаю, чем тебе не угодил Левенков. Мне он нравится, порядочный человек, мягкий, воспитанный.
— То-то я вижу, ты на Малый двор зачастила. Медом там тебе намазано,— проворчал Челышев и поднялся из-за стола.
— А вот это уже мое дело! — повысила голос Степанида и встала вслед за ним, вызывающе уперев руки в бока..
Теперь уже Челышев посягнул на «полномочия» жены, и он, это знал, просто не смог сдержаться. Между ними было установлено молчаливое соглашение, что заводскими дедами занимается Челышев, а жизнью поселка — Степанида. Только поди разберись, где что, попробуй отделить одно от другого, когда без завода поселок не мог существовать, как и завод без поселка. К ней шли со всеми своими неурядицами, просьбами и жалобами, зная наверняка,
что у нее скорее найдут поддержку, чем у директора завода. Жаловались даже на самого Челышева.
А на Малый двор Степанида зачастила не потому, что там жил Левенков, но чтобы почаще видеть сына новой бухгалтерши Ксении Корташовой. Она привязалась к этому мальчонке, баловала его то пряником, то конфеткой, часто помогала ему учить уроки, стараясь втолковать больше, чем то было предусмотрено школьной программой, и всячески оберегала, хотя и безуспешно, от влияния разболтанной сосновской ребятни. Артемка чем-то напоминал ей Михаила в детстве.
К этой привязанности Челышев относился снисходительно, дескать, пускай балуется старуха.
Пора было идти в контору, потому как к девяти он велел всем собраться на короткое совещание по поводу заготовки на зиму кирпича-сырца. Без запаса сырца на перевыполнение годового плана нечего было и рассчитывать. План-то Челышев, кровь из носа, а вытянет, но этим он не мог довольствоваться: уже привык к почестям и премиям, к похвалам на районных совещаниях и неизменному месту на сцене гомельского Дворца культуры, за красным столом президиума. Иное как-то и не представлялось. Почести— это приятно, чего там душой кривить, но разве стал бы он изматывать и себя, и сотни людей только ради них. Такая война прокатилась, такая разруха кругом, сейчас кирпич — как воздух, без него ни шагу.
— Онисим, ты где там застрял, уже девять! — окликнула его из кухни Степанида.
Челышев встрепенулся, глянул на часы.
— Подождут, невелики бары.
— Что на обед сготовить? — Гляди сама.
Он натянул на плечи свое неизменное, еще довоенного пошива кожаное пальто, втиснул хромовые сапоги в галоши и вышел на улицу. До конторы и было-то всего две минуты ходу, но дорожку, пересекающую поперек Большой двор, развезло до основания, куда ни ступи — грязь. И Челышев двинул в обход, вдоль бараков, медленно, как цапля, выбрасывая вперед свои длинные ноги, торчащие по причине плоскостопия носками в стороны. Когда-то он стеснялся своей чарличаплинской, в елочку, походки, старался ступать прямо, как все люди, теперь же лишь снисходительно улыбался бывшей стеснительности. Ему было глубоко безразлично, что о нем думают, как говорят, и
даже свои физические недостатки он превращал в достоинства, дескать, директор и ходит своеобразно, и говорит, и поступает своеобразно, не так, как все. Авторитет безупречного директора он себе давно завоевал, привык к повиновению подчиненных, уверовал в свою непогрешимость— так стоит ли обращать внимание на какие-то мелочи. Он делает главное — выполняет и перевыполняет плановые задания, значит, и все остальное правильно. А раз так, будьте любезны слушаться и исполнять, а не рассуждать и сомневаться.
Челышев злился — злился на плохую погоду, на Степаниду, на Левенкова, этого чистюлю с нежными руками. Ему бы в белых перчатках с тросточкой прогуливаться по аллеям, а не управлять производством. Видите ли, он людей жалеет, бережет их: промокли, бедняжки, под дождиком— домой отправил, а Челышев не бережет, заставляет надрываться. А себя Челышев бережет, себя жалеет? "Да, он строг с рабочими, требует от них полной самоотдачи, но и себе не позволяет прохлаждаться — такое время. И все эти рассуждения о чуткости, мягкости, внимании — сплошная демагогия и слюнтяйство. Может, Челышев готов каждого рабочего отправить в санаторий, а где путевок возьмешь? Может, Челышев с радостью отказался бы от ночных смен, увеличил вдвое время на охлаждение камер перед выемкой обожженного кирпича, запретил женщинам катать двухтонные вагонетки, вообще прикрыл бы завод до полной механизации всех трудоемких процессов, а кто будет поднимать страну из разрухи? Может, Челышев и сам любит черную икру да сдобные булки, но вот уже третью неделю довольствуется жареной картошкой.
— Слюнтяй и есть! —прогудел он в усы, думая о Левенкове.
Левенкова он не любил и не доверял ему. Уже один факт, что тот находился в немецком тылу, делал его для Челышева человеком ненадежным. Вдобавок к этому инженер оказался хоть и аккуратным, тихим с виду, но строптивым, вздумал усомниться в правильности решений начальника, более того — перечить ему и гнуть свою линию. Этого Челышев не мог терпеть у себя на заводе. Что ж то получится: один —в лес, другой — по дрова? Нет, управлять производством должен один, и его распоряжения должны четко исполняться — в противном Челышева никто не убедит. Какой же согласованности можно ждать от рабочих, если ее нет среди руководства?'
и «Навязали либерала на мою голову,— думал он.—А инженер толковый».
Все пришли в срок, ожидали директора. Разместились в большей из двух комнат заводской конторы (меньшая — отгороженная фанерой каморка в углу — была кабинетом Челышева).
Старший мастер Петр Андосов уже успел изрядно накурить, и не терпящая дыма Ксения Корташова открыла форточку. Левенков чертил что-то на полях газеты, по всему видно, схему бесконечной откатки, и объяснял мастерам — Климуку и Волкову — что к чему. Снабженец Николай Палагин, как обычно, посапывал в углу, стараясь быть незаметным. При входе директора он встрепенулся и виновато заморгал, изображая на оплывшем лице подобие
улыбки. Челышев хмуро поздоровался, прошел в свой кабинет и снял кожанку. С первой минуты он дал всем понять, что не в духе — пусть знают и настраиваются соответственно, разговор предстоит не из приятных. Прислушался — за стеной перешептываются — и шагнул к дверям.
Все притихли в напряженном ожидании, только Андосов вел себя свободно: неспешно прошелся к окну, щелчком выметнул в форточку окурок, трубно прокашлялся и опустил свое грузное тело на скрипучий стул, проговорив, добродушно ухмыляясь:
— Погодка, едри ее...
Это сняло напряжение, вызвало улыбки, что не понравилось Челышеву: не балагурить собрались. По существу, Андосов своим тоном расхолаживал людей.
— Сколько гамовочных пустует?
Вопрос был риторическим: все знали положение вещей на заводе до мельчайших подробностей.
— Два,— ответил Андосов нехотя.
— Зимой, значит, будем чаи гонять?
Челышев угрожающе кашлянул и окинул взглядом собравшихся. Улыбки стаяли с лиц Климука и Волкова; Палагин уставился преданными глазами на своего директива. Подействовало.
— Время еще есть...
— Потому я вас и собрал сегодня.— Челышев уселся на заранее приготовленный для него стул, побарабанил
пальцами по краю стола.— Потому и собрал, что время еще есть, и упускать его мы не должны. А упускаем, ссылаясь на плохую погоду. Так, Петро Андосов? Так, так, нечего стулом скрипеть. И чтобы о погоде я больше не слышал. Сегодня — дождик, завтра — солнышко. Сердобольных, вижу, развелось... В прошлом году к ноябрю все пять гамовочных сараев уже были заполнены. И в этом должны быть, иначе к весне останемся без сырца. В общем, задача одна: заготовить сырец во что бы то ни стало! Пока не выполним — никаких выходных и отгулов. Зимой отгуляем. Платить за выходные в полуторном размере. Волков, тебе как парторгу завтра же собрать всех коммунистов, разъяснить и поставить задачу, чтобы провели соответствующую работу во всех бригадах, на всех участках. Палагин, за снабжение отвечаешь головой. Если не окажется даже каких-то, там рукавиц, пеняй на себя. Денег дам, можешь своих доставателей хоть в спирте купать, но чтобы все было. Сергей Николаевич, все ремонтные работы проводить только на ходу, в обеденные перерывы, в пересменки, чтобы ни минуты простоя. Считайте все это, та-аскать, боевым' заданием. Спрашивать буду с каждого персонально. Все. Кому что не ясно, до кого, та-аскать, не дошло?
Сейчас даже его «та-аскать» не вызвало скрытых улыбок. Не до того было. Челышев знал, что поставленная им задача крайне сложна и надо работать на пределе сил, чтобы ее выполнить. Тут без вопросов, без обсуждений — одним приказом — не отделаешься. Вопросы — пусть: ответит, но возражений не потерпит никаких. Он все продумал заранее и отлично понимает, что такое задание вряд ли выполнимо. Но он его и намечал несколько завышенным, с запасом, как делал это всегда. Такой метод себя оправдывал: если всего и не осилишь, то необходимое, во всяком случае, будет сделано. И потом, в руках у директора всегда оставался козырь — «все-таки не вытянули», козырь, не позволяющий людям расхолаживаться.
Сказанное Челышевым, как он и ожидал, озадачило собравшихся. Закряхтели мастера, задвигался Левенков, бухгалтер Корташова уставилась недоуменно, дескать, из чего платить? Даже постоянный балагур и безотказный работник Андосов сощурился, заскреб подбородок.
Минуту-другую все молчали, осмысливая слова директора, наконец Волков выдавил из себя:
— Боюсь, не потянем.
— А ты не бойся,— сказал Челышев.— Делай, что тебе говорят, и все будет хорошо.
— Оно-то так. Да вот хватит ли силенок, люди ж не двужильные, Онисим Ефимович.
— Плохо, парторг, людей знаешь. Надо — они пяти-жильными станут. Такую войну выстояли, такую махину свалили! А он еще сомневается.
— Какой ценой? — спросил Левенков.
Челышев повернулся к инженеру, молча кольнул его взглядом и полез в карман за папиросами. Этого вопроса следовало ждать именно от Левенкова, для него главное — цена, затраты. Экий торгаш выискался. Не на базаре, понимаешь!
— Дорогой ценой. Невероятно дорогой! — сказал Челышев, сдерживаясь, чтобы не повысить голоса.— Скажи мне, Сергей Николаевич, на фронте, когда получали задание, приценивались? Вот ты сам как поступал?
— Не всегда приценивались. И жаль. Неоправданных жертв было много. Но то была война, был враг.
— И сейчас — война, и сейчас — фронт, только трудовой. И сейчас враги: разруха, голод.— Он повысил голос.— Пора бы это понять, товарищи! Трудовая дисциплина чуть ли не к военной приравнена — это вам о чем-нибудь говорит? Что, строго? Да. Чересчур? Может быть. А нужно ли? Нужно, жизненно необходимо! Волков, я твою, та-аскать, работу выполняю. Плохо шевелишься, парторг.
Волков был человеком покладистым, работником старательным и толковым, но как парторг Челышеву не нравился. Недоставало в нем напористости, инициативы. Избрали его полгода назад, в первые месяцы директор помогал ему, подсказывал во всем, но теперь, видя бесполезность своих усилий, не стеснялся указывать на промахи и недостатки прямо при людях. Пусть видят, что ошиблись при избрании, и извлекают соответственно урок.
- Я ведь на заводе человек новый,— заговорил снова Левенков.— Но кажется, что мы собираемся взять на себя явно завышенные обязательства. Это, знаете ли, на пределе человеческих возможностей.
Эк ты его, Левенков! Усек, ничего не скажешь. Это даже приятно, что инженер «глазастый».
— Именно так! — отрубил Челышев.— Вся страна — на пределе, а мы что же, в холодок?
- Речь идет не о холодке, а о реальности планов.
— При желании да при старании все реально. Тут уж положись на мой опыт, Сергей Николаевич.
— А я что-то не пойму,— подал голос непривычно долго молчавший Андосов.
— Чего не поймешь?
— Из-за чего сыр-бор.
— Вот и я не пойму.
Челышев удовлетворенно хмыкнул, но все же насторожился. От старшего мастера можно чего угодно ждать. Работник он безотказный, но языком своим не управляет совершенно: ворчит постоянно, пререкается, хотя и исполняет любые поручения.
На заводе, пожалуй, одному Петру Андосову было позволено спорить с директором, да и то не на полном серьезе — так, для видимости. Пускай ворчит, если не может сдержаться. Отворчится — с легкой душой и работать легче. По существу, все производство тянул на своих плечах старший мастер, Челышев лишь управлял, как и положено руководителю. Андосов же был вторым лицом на заводе, правой рукой директора, его верным помощником и заместителем на деле, а не по форме, как Левенков. Кирпичное производство старший мастер знал досконально. Сразу же после освобождения Белоруссии их вместе и прислали на Сосновский завод: Челышева — как опытного руководителя, Андосова — как специалиста-кирпичника.
Старший мастер заскрипел рассохшимся стулом, покрутил выщербленную пуговицу френчика на объемистом животе и с ухмылочкой проворкотал:
— Не пойму я этого звона колокольного. Кажись, никакого пожара не наблюдается. Годовой план мы выполним, еще и с привеском, четвертый гамовочный загрузим — хватит до нового сезона, если пупок не надрывать. А там, Сергей Николаевич вот обещался, будет готова бесконечная откатка — уже легче. Кто нас осудит? Еще и премию
тхватим. А надрываться какой резон. Вон бабам нашим рожать надо — работа деликатная...
Челышев нервно зашевелил усами. Опять Андосов зубоскалит, вместо того чтобы поддержать директора. Сразу идно, не хочет впрягаться в повышенные обязательства, кто хочет? И Челышев не хочет — нужда заставляет.
— Ты, Петро, что же предлагаешь — снизить прошлогодние показатели? Так тебя понимать?
— Хм, предлагаю... Я, Онисим Ефимович, вообще никогда ничего не предлагаю, кроме как хорошо работать.
А что такое хорошо работать — вопрос с закавыкой. Полторы нормы—хорошо, а, скажем, сто десять процентов разве плохо? Вот и возьми нас за рупь двадцать. Год на год не приходится. Отчитаемся в наилучшем виде.
— А перед совестью,— рассердился Челышев,— перед совестью как отчитываться будешь? Снижение производительности— всегда плохо!
Этого Андосова ничем не проймешь. Хоть бы ухом повел— сидит себе, ухмыляется.
— Ты вот что, Петро, огород не городи. Ответь лучше: потянем?
— Так чего ж не потянуть. Потянуть все можно. Дело оно такое...— закряхтел он, сгибаясь и поправляя на ноге кирзовый сапог.— Потянем — вытянем — протянем...— И снова подергал за голенище, шевеля носком сапога и внимательно его разглядывая, давая понять, что именно «протянем».
— Значит, и рядиться нечего,—оборвал его Челышев.— Будем считать вопрос решенным.
— И то ладно,—так же спокойно, как и возражал, согласился старший мастер.
В углу задвигалась бухгалтер Корташова. Конечно, ей непонятно, из чего платить сверхурочные, выделить снабженцу, как бы не превысить фонд заработной платы. Для Челышева эти вопросы —не вопросы, семечки. Лишь бы дать кирпича побольше, а там, если и будет какой-то перерасход—победителей не судят. На первых порах трях^ нет директорским фондом. Правда, он лишит себя возможности выделять всевозможные денежные пособия, но разве об этом сейчас думать. Кирпич! Кирпич —он все оправдает.
Щеки у Корташовой зарумянились: волнуется, порывается сказать. «А красивая, понимаешь...» —отметил машинально Челышев.
— Ксения Антиповна, ты подсчитай там наскоро, после собрания прикинем наши возможности.
— Хорошо.
— И мой фонд приплюсуй! —Он хлопнул ладонями по коленям, будто собираясь встать.—Ну, та-аскать, с первым вопросом ясно —впрягаемся. Теперь надо с участками,под раскорчевку решить, а то люди уже проходу не дают.Да-вай ты,—кивнул парторгу и достал новую папиросу.
Сосновский завод и поселок с трех сторон обступали вековые леса, лишь за сушильными сараями простирался
огромный пустырь, на котором велись разработки глины еще с тридцатых годов, нынче поросший кустарником и мелколесьем. Все сколько-нибудь пригодные для обработки клочки земли вблизи Сосновки были заняты под огороды, Заводской люд был сплошь из деревень, не представлял себе жизни без земли. Да и прожить в полуголодное после-военное время без подсобного хозяйства было мудрено, Держали скотину и птицу, сажали картошку, овощи, сеяли просо —в общем, были и рабочими, и крестьянами одно-временно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60