.. косвенное. Но этого мало, совершенно недостаточно.
— Кто же еще мог послать его, родного отца? Всю войну мы были вместе.
- Вы меня удивляете, Лапицкий. Во-первых, ваш отец ходил в отряд много позже, после закрытия детдома, а во-вторых, к вам лично это могло не иметь никакого отношения. Мы знаем сотни случаев, когда отцы занимались одним, а сыновья совершенно другим. Сами же рассказы вали о связной Любе Павленко и о старосте, немецком прислужнике Павленко. Так что... Вспомните, с кем вы еще встречались, разговаривали в то время? В нашем деле иногда самая незначительная встреча или разговор могут стать решающими.
— С кем встречался?.. Да все со своими же сельчанами... Нет, постойте, есть у меня свидетель! — обрадовался Тимофей.— Чесноков! Илья Казимирович Чесноков, инспектор облоно!
— Чесноков, Чесноков... Знаю такого. Ну и что же Чесноков?
— В августе сорок второго он приезжал в Метелицу. — Для чего?
— Мы говорили об открытии школ в деревнях.
— В качестве кого приезжал Чесноков? — спросил Брунов, и Тимофей прочел в его глазах заинтересованность.
— В качестве инспектора. Немцы разрешили открыть школы, и надо было этим воспользоваться. Он знал все о детдоме и о моем положении. К тому времени открыли новый детдом в Криучах, потому немцы меня и оставили в покое. И еще надо знать Штубе, чтобы понять, почему я остался в живых. Он представлял из себя этакого миссионера, несущего цивилизацию. Были и другие обстоятельства: сын Захара Довбни случайно оказался в числе тех девяти мальчиков, а его жена, попросту говоря, путалась со Штубе. Коменданту могло быть неловко перед своей любовницей за этот случай...
— Только не пытайтесь меня убедить в милосердии этого Штубе,— перебил с досадой Брунов.— А Чесноков... да, серьезный свидетель.
— Он обо всем знал, он подтвердит,— сказал Тимофей с уверенностью.
— Хорошо, поговорим с Чесноковым. Но это ваш последний шанс, Лапицкий,— закончил он и устало вздохнул.— Все на сегодня.
— Значит, меня не отпустят? До начала занятий осталось всего пять дней. В школе еще не все готово...
Брунов вскинул на Тимофея удивленный взгляд, а капитан Малинин сказал с раздражением:
- Подумайте лучше о себе, гражданин Лапицкий.
Вошел знакомый уже Тимофею сержант и молча проводил его в камеру. Только закрывая тяжелую дверь, наставительно заметил:
— Я ж говорил, что у нас невинные не сидят.
За последний год здоровье майора Брунова заметно ухудшилось. Он стал чувствовать сердце; оно не болело, не покалывало, но — чувствовалось, и это, Брунов знал, недобрый признак. По вечерам постоянно мучили головные боли, и все чаще и чаще приходила бессонница. А причина была одна: он устал.
«Отдых — вот что мне нужно,—думал Брунов.—Хотя бы на недельку забраться куда-нибудь под Кленки или на Ипуть, поставить палаточку, наладить костерок, удить рыбу и ни о чем не думать. Когда же я в последний раз был на рыбалке, в тридцать девятом или в сороковом? В сорок первом уже не пришлось... Да, в сороковом, весной. На рыбалочку... Вот разберемся со всей этой сволочью, и отдохну». Он мечтательно вздохнул и тут же прогнал праздные мысли. Ни о каком отдыхе не могло быть и речи. Работы под завязку, на кого оставишь, на Малинина? Этот дров наломает, потом не разберешься. Малинина прислали в НКВД всего полгода назад, но Брунов успел понять односторонность и показное рвение этого человека.
Недостатка в делах Брунов никогда не испытывал, но сейчас их собралось особенно много. Война прошла, как паводок, сметая все на своем пути, но в то же время оставляя всевозможный мусор и хлам. От этого мусора и очищал Брунов свою землю. В каждой деревне были старосты и полицаи, добровольные изменники и трусы, которых вынудили совершать преступления. Одни удрали с немцами, других настигла партизанская кара, но многие остались, перекочевали из деревни в деревню, притаились и живут. Послевоенная проверка выявляла все новых и новых преступников, о них сообщали люди, требуя справедливого наказания, но ни один из них не пришел с покаянием сам, наоборот — старался запутать следствие, юлил, изворачивался. И для каждого дела нужны были убедительные улики, свидетели. А свидетели не всегда находились, улик не всегда хватало, и Брунову приходилось распуты-
вать эти клубки грязных преступлений, ежедневно сталкиваясь с людской подлостью. Бывало и другое: клеветали на честных людей, сводя какие-то личные счеты. И в этом случае необходимо было разбираться со скрупулезной точностью, чтобы не пострадали невиновные.
Дело учителя Лапицкого заинтересовало Брунова с чисто профессиональной стороны. Казалось бы, все ясно, улики налицо, но чутье следователя подсказывало: не торопись с выводами, что-то здесь не так. Ему встречались явные преступники, для осуждения которых не хватало доказательств, и приходилось собирать их по крупицам. В деле Лапицкого было все наоборот: доказательств вины с избытком, но именно тот факт, что этих доказательств было слишком много и все они лежали на поверхности, насторожил Брунова. Уже сейчас он видел, что с делом Лапицкого придется повозиться, каким бы оно на первый взгляд ни казалось простым. Надо опросить детей, поговорить с председателем Илиным, проверить Довбню. Все предстоит сделать самому, Малинину доверять нельзя — слишком подозрителен, будет искать доказательства вины. А их и без того хватает. Но в первую очередь — Чесноков.
С этого Брунов и решил начать свой рабочий день. Вызвал Малинина. Капитан явился, как всегда, деловитый, готовый-выполнить любое поручение.
— Я съезжу в облоно, Михаил Григорьевич, а вы займитесь-ка этим Захаром Довбней. Что он из себя представляет?
— Фронтовик, дошел до Берлина, имеет ряд наград. В общем, вне подозрений,— отчеканил Малинин.— Лапицкий, конечно, клевещет на него, чтобы самому выпутаться.
— И все же проверьте. Чем черт не шутит, когда боженька спит.
Малинин счел нужным улыбнуться шутке начальника, но поручение принял с заметным недовольством. Он не любил затягивать следствие, занимаясь посторонними мелочами, когда обвинительного материала хватало для того, чтобы дело передать в суд. В практике Малинина такой метод работы оправдывал себя: ни одно дело, разбираемое капитаном, не было еще возвращено на доследование. Это говорило о хорошем качестве следствия и возвышало Малинина в собственных глазах.
— Значит, проверьте, Михаил Григорьевич,— повторил Брунов, направляясь к выходу.
— Будет исполнено, товарищ майор.
Полчаса погодя Брунов шагал уже по тесному коридору облоно.
Чесноков встретил его радушно, с широкой улыбкой на лице.
— Павел Николаевич! Вот не чаял... Спасибо, не забываете. Что к нам, проходили мимо? Сюда, сюда, к столу, тут удобнее,— хлопотал Чесноков.— Курите, вот и пепельница.
— По делу, Илья Казимирович, по делу,— сказал Врунов, закуривая.— Как можется? Загорели, вижу, не на речке ли? Сам вот никак на рыбалочку не выберусь.
— Какая там речка! По области мотаюсь, учебный год на носу. По какому же делу к нам? — спросил Чесноков как можно развязней, но Врунов уловил в его глазах тревогу и минутное замешательство.
— Интересуюсь вашими кадрами, Илья Казимирович.
— Проверочка? — Он натянуто хохотнул и, закатив глаза, сложив руки на груди, совсем по-шутовски протянул: — Чи-исты, как на духу!
Врунов увидел всю неестественность поведения Чеснокова и почувствовал неловкость. Ему часто приходилось сталкиваться с людьми честными, ни в чем не запятнанными, но которые перед работниками НКВД вели себя суетливо, растерянно или так вот искусственно независимо, словно виноваты в чем. И ему не всегда было понятно, откуда у людей этот страх?
— Что вы можете сказать об учителе Лапицком из деревни Метелицы? — перешел к делу Врунов.
— В каком плане? — спросил Чесноков с таким видом, будто его вопрос должен был прозвучать: «А что бы вы хотели услышать?»
— В самом прямом: что он за человек, как вы его знаете?
— Хороший работник, хороший учитель, честный, независимый... Может, даже слишком. Но в общем, трудяга и, несомненно, наш человек.
— Так, так... Вы, конечно, знаете, что Лапицкий был директором детдома в сорок первом-втором годах. Как вы расцениваете тот случай с детдомовскими детьми?
Глаза Чеснокова вздрогнули, метнулись по сторонам, но тут же скорбно опустились, спрятались под веками.
— Это ужасно! — вздохнул он.— Какое зверство! У детей, представляете, у малолетних детей... Я сделал все возможное, но врачи не признали никакой болезни. А между тем двое мальчиков умерли. Это ужасно!
— Вы были в Метелице в сорок втором?
— Я? Да... припоминаю, был. Мы добились разрешения открыть школы. Пришлось ездить по области, организовывать, инструктировать учителей. В то время приходилось лавировать, чтобы и детей учить по-нашему, и уберечь школы. В Метелице я был в августе сорок второго. К тому времени детдом распался, и Лапицкий сидел дома. Избили его немцы зверски, как еще не повесили. А могли бы, очень просто.
— Вы знаете о его связи с отрядом Маковского?
— Да-да, он был связан с партизанами, с этим Маковским, бывшим председателем метелицкого колхоза. Мужественный человек,— сказал Чесноков не то о Маковском, не то о Лапицком.— А в чем дело, почему это вас интересует?
— Родители пострадавших детей обвиняют Лапицкого в сотрудничестве с немцами и требуют возмездия. В торговле детской кровью обвиняют. Не шутка,— проговорил Врунов, украдкой следя за реакцией Чеснокова на это сообщение.
— Что вы говорите? Невероятно! Но какие родители, ведь дети — сироты... Хотя нет, трое из них, как мне помнится, метелицкие. Вот так штука-а... Но это клевета, не правда ли? Клевета?
Врунов с досадой заметил, что Чеснокову хочется узнать его мнение прежде, чем высказывать свое. И это не предвещало ничего хорошего в прояснении дела Лапицкого.
— Я и сам хотел бы знать. Для того и пришел к вам.
— Конечно, клевета! Не мог Лапицкий пойти на такое преступление. Понимаете, не мог. Он добрый... Да-да! — обрадовался он найденному вдруг определению характера Лапицкого и продолжал убежденно: — Я его давно знаю. Немного простоват, но — добрый. Представляю, как он удивится, узнав о таком нелепом обвинении.
— Лапицкий арестован, и на него заведено дело,— сказал Врунов спокойным голосом и в то же время ожидая от Чеснокова возмущений.
— А-ре-стован?!
Вместо возмущения на лице Чеснокова появилась растерянность и, как показалось Брунову, испуг. В следующее мгновение он с видом крайнего удивления вздернул бро-
ви. Для неискушенного человека все это должно было остаться незамеченным.
«За свою шкуру дрожит,— подумал Брунов с раздражением.—Какого черта, ведь за ним ничего не числится! А может, что и есть? Интересно...»
— Да, арестован,— повторил он.
— И это серьезно, есть подтверждения его вины?
— Все материалы, которыми мы располагаем, против Лапицкого.
— Невероятно.— Чесноков встал из-за стола и, пожимая плечами, взволнованно заходил по тесному кабинету.— Это ж надо! Никогда бы не подумал...
— О чем не подумали бы?
— Ну... о том, что Лапицкий окажется предателем.
— Я этого не сказал.
— Но дело...
— Оно еще не закончено.
— Да-да, конечно,— засуетился Чесноков и еще быстрей забегал по кабинету.— И все-таки... Вот и верь после этого людям. Таким добреньким казался.
— Но вы же его давно знаете, Илья Казимирович, и уверены, что Лапицкий оклеветан.
— Ах, дорогой Павел Николаевич, разве можно быть в ком-нибудь уверенным. После этой войны, после всего, что творилось в оккупации. Как я его знаю?.. Да, знаю, по служебным делам приходилось встречаться. Он всем нравился... как работник. Вот ведь, а? Поистине, чужая душа — потемки.
— А как же его доброта?—уже не скрывая издевки, спросил Брунов.
Чесноков остановился посередине кабинета, взглянул на Брунова и сделал обиженное лицо.
— Смеетесь? Да-да, смейтесь, имеете основания. Что поделаешь, в психологии я всегда хромал.— Он уселся на прежнее место и поджал губы.— Сколько раз ругал себя за излишнюю доверчивость...
Брунов уже давно понял, что разговор этот бесполезный. Чеснокова и силком не затянешь в безнадежное дело Лапицкого. Открываться же перед ним в своих надеждах на его показания Брунов как следователь не имел права. Это бы означало подсказывать свидетелю ответы.
Узнавать ему больше нечего было, продолжать разговор не хотелось. Но все же сказал:
— А Лапицкий на вас надеялся, Илья Казимирович.
— В каком плане?
— Был уверен, что вы станете его защищать.
— Ну нет, Павел Николаевич. На каком основании -— ащищать? Каждый должен... должен нести ответ за свои
дела. В этом смысле для меня принцип важнее старого знакомства.— Чесноков сделал ударение на слове «старого».
— Да-да, вы правы,— проговорил Брунов задумчиво.— Каждый должен нести ответ. Каждый! Ну что ж, спасибо за информацию.
Чесноков выскочил из-за стола и проводил Брунова до самого выхода на улицу, болтая при этом без умолку о посторонних вещах, как будто разговора о Лапицком и не было.
«Плохи твои дела, Лапицкий. Плохи,— думал Брунов, сидя в машине.— А этот Чесноков оказался подленьким че-ловечишкой. Вот на кого я бы с удовольствием завел дело. Надо еще раз проверить. Только вряд ли за ним что-либо числится».
Надежды па Чеснокова не оправдались, последний шанс ускользал из рук Лапицкого. Но странное дело, чем труднее становилось положение Лапицкого, тем больше убеждался Брунов в его невиновности. А как это докажешь? Делу дан ход, теперь не остановишь, иначе тот же Мали-нин заведет новое дело на него, на Брунова, и будет прав. Действительно, на каком основании отпустит он Лапицкого? Этот вариант отпадал. Да и сам Брунов еще не уверен в честности учителя, доверяться же интуиции он не может. Передать дело в суд, материала достаточно? Нет, и еще раз нет! Брунов после этого перестанет себя уважать. Остается одно: найти подлинные доказательства невиновности учителя. Но где их искать? И есть ли они вообще?
Следствие затягивалось на неопределенный срок.
Прошло три дня. Тимофей не возвращался.
Первый день в семье Лапицких возмущались беспричинным арестом Тимофея и были уверены, что назавтра он вернется, второй день прошел в ожидании и тревоге. Прибегала учительница Елена Павловна, спрашивала о Тимофее, недоуменно разводила руками и торопилась обратно в школу. Прося не выдержала и пустила слезу. Антип Ни-
канорович прицыкнул на нее: «Неча загодя слюни распускать». На третий день все растерянно молчали. Вечером Антип Никанорович решил:
— Поеду в Гомель.
Артемка услышал это и пристал к деду:
— И я поеду, ни разу в Гомеле не был.
— Чего еще? — удивился Антип Никанорович.
— Ну, деда, возьми-и,— канючил Артемка.— Я ниско-лечки не помешаю.
Антип Никанорович хотел шугнуть внука, но подошла Ксюша и сказала раздумчиво:
— Может, и правда, батя, а? С дитем сподручней как-то...
— Жалостливых шукать? Держи карман шире! — Он подумал, покряхтели согласился: — Ляд с ним, пущай едет.
— Ура-а! — запрыгал Артемка от радости.
— Цыц, негодник! — осерчал Антип Никанорович. Он вскочил с табуретки, зацепился за угол стола, буркнул себе под нос ругательство и вышел из горницы.
Всю ночь ворочался Антип Никанорович с боку на бок, а утром подался с Артемкой на станцию к первому поезду.
День выдался погожим. Трава вдоль стежки, иссушенная за лето до желтизны, понуро пригорбилась к земле и не шевелилась. Тихо стояли вербы, свесив узкие ленты листьев, молчаливо и неприветливо высился размашистый клен у дороги на станцию, под которым военною зимой нашла свою смерть Полина; местами он начинал покрываться желтыми и бледно-красными пятнами, отчего казался грязным на фоне синего безоблачного неба.
Артемка, радуясь своей первой поездке в город, приплясывал по стежке и путался у Антипа Никаноровича под ногами. Он пригрозил внуку: «Будешь выкаблучивать, воз-верну до хаты!» Но Артемка знал, что дед его не вернет, и только щерился в улыбке.
На станции Антип Никанорович увидел двоих метелиц-ких мужиков и несколько баб с объемистыми оклунками, торопливо отошел в сторонку и стал за толстым тополем, чтобы избежать расспросов. А когда подошел поезд, забрался в последний вагон и молча просидел на ребристой обшарпанной скамейке до самого Гомеля. Старый скрипучий вагон, без единого стекла в окнах, продуваемый насквозь ветром, качало не хуже телеги на разбитой дороге,
остервенело скрежетали тарелки буферов, стучали колеса на стыках, а в голове Антипа Никаноровича так же гулко, в такт колесам отдавалось: «За што его забрали? За што?» И не было ответа — одни смутные и страшные догадки.
В последний раз Антип Никанорович был в Гомеле еще до войны и теперь не узнал города. Города и не было, только одинокие уцелевшие дома высились среди развалин. Поверх пепелищ глазу было видно далеко вокруг, как в низком, по пояс, кустарнике:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Кто же еще мог послать его, родного отца? Всю войну мы были вместе.
- Вы меня удивляете, Лапицкий. Во-первых, ваш отец ходил в отряд много позже, после закрытия детдома, а во-вторых, к вам лично это могло не иметь никакого отношения. Мы знаем сотни случаев, когда отцы занимались одним, а сыновья совершенно другим. Сами же рассказы вали о связной Любе Павленко и о старосте, немецком прислужнике Павленко. Так что... Вспомните, с кем вы еще встречались, разговаривали в то время? В нашем деле иногда самая незначительная встреча или разговор могут стать решающими.
— С кем встречался?.. Да все со своими же сельчанами... Нет, постойте, есть у меня свидетель! — обрадовался Тимофей.— Чесноков! Илья Казимирович Чесноков, инспектор облоно!
— Чесноков, Чесноков... Знаю такого. Ну и что же Чесноков?
— В августе сорок второго он приезжал в Метелицу. — Для чего?
— Мы говорили об открытии школ в деревнях.
— В качестве кого приезжал Чесноков? — спросил Брунов, и Тимофей прочел в его глазах заинтересованность.
— В качестве инспектора. Немцы разрешили открыть школы, и надо было этим воспользоваться. Он знал все о детдоме и о моем положении. К тому времени открыли новый детдом в Криучах, потому немцы меня и оставили в покое. И еще надо знать Штубе, чтобы понять, почему я остался в живых. Он представлял из себя этакого миссионера, несущего цивилизацию. Были и другие обстоятельства: сын Захара Довбни случайно оказался в числе тех девяти мальчиков, а его жена, попросту говоря, путалась со Штубе. Коменданту могло быть неловко перед своей любовницей за этот случай...
— Только не пытайтесь меня убедить в милосердии этого Штубе,— перебил с досадой Брунов.— А Чесноков... да, серьезный свидетель.
— Он обо всем знал, он подтвердит,— сказал Тимофей с уверенностью.
— Хорошо, поговорим с Чесноковым. Но это ваш последний шанс, Лапицкий,— закончил он и устало вздохнул.— Все на сегодня.
— Значит, меня не отпустят? До начала занятий осталось всего пять дней. В школе еще не все готово...
Брунов вскинул на Тимофея удивленный взгляд, а капитан Малинин сказал с раздражением:
- Подумайте лучше о себе, гражданин Лапицкий.
Вошел знакомый уже Тимофею сержант и молча проводил его в камеру. Только закрывая тяжелую дверь, наставительно заметил:
— Я ж говорил, что у нас невинные не сидят.
За последний год здоровье майора Брунова заметно ухудшилось. Он стал чувствовать сердце; оно не болело, не покалывало, но — чувствовалось, и это, Брунов знал, недобрый признак. По вечерам постоянно мучили головные боли, и все чаще и чаще приходила бессонница. А причина была одна: он устал.
«Отдых — вот что мне нужно,—думал Брунов.—Хотя бы на недельку забраться куда-нибудь под Кленки или на Ипуть, поставить палаточку, наладить костерок, удить рыбу и ни о чем не думать. Когда же я в последний раз был на рыбалке, в тридцать девятом или в сороковом? В сорок первом уже не пришлось... Да, в сороковом, весной. На рыбалочку... Вот разберемся со всей этой сволочью, и отдохну». Он мечтательно вздохнул и тут же прогнал праздные мысли. Ни о каком отдыхе не могло быть и речи. Работы под завязку, на кого оставишь, на Малинина? Этот дров наломает, потом не разберешься. Малинина прислали в НКВД всего полгода назад, но Брунов успел понять односторонность и показное рвение этого человека.
Недостатка в делах Брунов никогда не испытывал, но сейчас их собралось особенно много. Война прошла, как паводок, сметая все на своем пути, но в то же время оставляя всевозможный мусор и хлам. От этого мусора и очищал Брунов свою землю. В каждой деревне были старосты и полицаи, добровольные изменники и трусы, которых вынудили совершать преступления. Одни удрали с немцами, других настигла партизанская кара, но многие остались, перекочевали из деревни в деревню, притаились и живут. Послевоенная проверка выявляла все новых и новых преступников, о них сообщали люди, требуя справедливого наказания, но ни один из них не пришел с покаянием сам, наоборот — старался запутать следствие, юлил, изворачивался. И для каждого дела нужны были убедительные улики, свидетели. А свидетели не всегда находились, улик не всегда хватало, и Брунову приходилось распуты-
вать эти клубки грязных преступлений, ежедневно сталкиваясь с людской подлостью. Бывало и другое: клеветали на честных людей, сводя какие-то личные счеты. И в этом случае необходимо было разбираться со скрупулезной точностью, чтобы не пострадали невиновные.
Дело учителя Лапицкого заинтересовало Брунова с чисто профессиональной стороны. Казалось бы, все ясно, улики налицо, но чутье следователя подсказывало: не торопись с выводами, что-то здесь не так. Ему встречались явные преступники, для осуждения которых не хватало доказательств, и приходилось собирать их по крупицам. В деле Лапицкого было все наоборот: доказательств вины с избытком, но именно тот факт, что этих доказательств было слишком много и все они лежали на поверхности, насторожил Брунова. Уже сейчас он видел, что с делом Лапицкого придется повозиться, каким бы оно на первый взгляд ни казалось простым. Надо опросить детей, поговорить с председателем Илиным, проверить Довбню. Все предстоит сделать самому, Малинину доверять нельзя — слишком подозрителен, будет искать доказательства вины. А их и без того хватает. Но в первую очередь — Чесноков.
С этого Брунов и решил начать свой рабочий день. Вызвал Малинина. Капитан явился, как всегда, деловитый, готовый-выполнить любое поручение.
— Я съезжу в облоно, Михаил Григорьевич, а вы займитесь-ка этим Захаром Довбней. Что он из себя представляет?
— Фронтовик, дошел до Берлина, имеет ряд наград. В общем, вне подозрений,— отчеканил Малинин.— Лапицкий, конечно, клевещет на него, чтобы самому выпутаться.
— И все же проверьте. Чем черт не шутит, когда боженька спит.
Малинин счел нужным улыбнуться шутке начальника, но поручение принял с заметным недовольством. Он не любил затягивать следствие, занимаясь посторонними мелочами, когда обвинительного материала хватало для того, чтобы дело передать в суд. В практике Малинина такой метод работы оправдывал себя: ни одно дело, разбираемое капитаном, не было еще возвращено на доследование. Это говорило о хорошем качестве следствия и возвышало Малинина в собственных глазах.
— Значит, проверьте, Михаил Григорьевич,— повторил Брунов, направляясь к выходу.
— Будет исполнено, товарищ майор.
Полчаса погодя Брунов шагал уже по тесному коридору облоно.
Чесноков встретил его радушно, с широкой улыбкой на лице.
— Павел Николаевич! Вот не чаял... Спасибо, не забываете. Что к нам, проходили мимо? Сюда, сюда, к столу, тут удобнее,— хлопотал Чесноков.— Курите, вот и пепельница.
— По делу, Илья Казимирович, по делу,— сказал Врунов, закуривая.— Как можется? Загорели, вижу, не на речке ли? Сам вот никак на рыбалочку не выберусь.
— Какая там речка! По области мотаюсь, учебный год на носу. По какому же делу к нам? — спросил Чесноков как можно развязней, но Врунов уловил в его глазах тревогу и минутное замешательство.
— Интересуюсь вашими кадрами, Илья Казимирович.
— Проверочка? — Он натянуто хохотнул и, закатив глаза, сложив руки на груди, совсем по-шутовски протянул: — Чи-исты, как на духу!
Врунов увидел всю неестественность поведения Чеснокова и почувствовал неловкость. Ему часто приходилось сталкиваться с людьми честными, ни в чем не запятнанными, но которые перед работниками НКВД вели себя суетливо, растерянно или так вот искусственно независимо, словно виноваты в чем. И ему не всегда было понятно, откуда у людей этот страх?
— Что вы можете сказать об учителе Лапицком из деревни Метелицы? — перешел к делу Врунов.
— В каком плане? — спросил Чесноков с таким видом, будто его вопрос должен был прозвучать: «А что бы вы хотели услышать?»
— В самом прямом: что он за человек, как вы его знаете?
— Хороший работник, хороший учитель, честный, независимый... Может, даже слишком. Но в общем, трудяга и, несомненно, наш человек.
— Так, так... Вы, конечно, знаете, что Лапицкий был директором детдома в сорок первом-втором годах. Как вы расцениваете тот случай с детдомовскими детьми?
Глаза Чеснокова вздрогнули, метнулись по сторонам, но тут же скорбно опустились, спрятались под веками.
— Это ужасно! — вздохнул он.— Какое зверство! У детей, представляете, у малолетних детей... Я сделал все возможное, но врачи не признали никакой болезни. А между тем двое мальчиков умерли. Это ужасно!
— Вы были в Метелице в сорок втором?
— Я? Да... припоминаю, был. Мы добились разрешения открыть школы. Пришлось ездить по области, организовывать, инструктировать учителей. В то время приходилось лавировать, чтобы и детей учить по-нашему, и уберечь школы. В Метелице я был в августе сорок второго. К тому времени детдом распался, и Лапицкий сидел дома. Избили его немцы зверски, как еще не повесили. А могли бы, очень просто.
— Вы знаете о его связи с отрядом Маковского?
— Да-да, он был связан с партизанами, с этим Маковским, бывшим председателем метелицкого колхоза. Мужественный человек,— сказал Чесноков не то о Маковском, не то о Лапицком.— А в чем дело, почему это вас интересует?
— Родители пострадавших детей обвиняют Лапицкого в сотрудничестве с немцами и требуют возмездия. В торговле детской кровью обвиняют. Не шутка,— проговорил Врунов, украдкой следя за реакцией Чеснокова на это сообщение.
— Что вы говорите? Невероятно! Но какие родители, ведь дети — сироты... Хотя нет, трое из них, как мне помнится, метелицкие. Вот так штука-а... Но это клевета, не правда ли? Клевета?
Врунов с досадой заметил, что Чеснокову хочется узнать его мнение прежде, чем высказывать свое. И это не предвещало ничего хорошего в прояснении дела Лапицкого.
— Я и сам хотел бы знать. Для того и пришел к вам.
— Конечно, клевета! Не мог Лапицкий пойти на такое преступление. Понимаете, не мог. Он добрый... Да-да! — обрадовался он найденному вдруг определению характера Лапицкого и продолжал убежденно: — Я его давно знаю. Немного простоват, но — добрый. Представляю, как он удивится, узнав о таком нелепом обвинении.
— Лапицкий арестован, и на него заведено дело,— сказал Врунов спокойным голосом и в то же время ожидая от Чеснокова возмущений.
— А-ре-стован?!
Вместо возмущения на лице Чеснокова появилась растерянность и, как показалось Брунову, испуг. В следующее мгновение он с видом крайнего удивления вздернул бро-
ви. Для неискушенного человека все это должно было остаться незамеченным.
«За свою шкуру дрожит,— подумал Брунов с раздражением.—Какого черта, ведь за ним ничего не числится! А может, что и есть? Интересно...»
— Да, арестован,— повторил он.
— И это серьезно, есть подтверждения его вины?
— Все материалы, которыми мы располагаем, против Лапицкого.
— Невероятно.— Чесноков встал из-за стола и, пожимая плечами, взволнованно заходил по тесному кабинету.— Это ж надо! Никогда бы не подумал...
— О чем не подумали бы?
— Ну... о том, что Лапицкий окажется предателем.
— Я этого не сказал.
— Но дело...
— Оно еще не закончено.
— Да-да, конечно,— засуетился Чесноков и еще быстрей забегал по кабинету.— И все-таки... Вот и верь после этого людям. Таким добреньким казался.
— Но вы же его давно знаете, Илья Казимирович, и уверены, что Лапицкий оклеветан.
— Ах, дорогой Павел Николаевич, разве можно быть в ком-нибудь уверенным. После этой войны, после всего, что творилось в оккупации. Как я его знаю?.. Да, знаю, по служебным делам приходилось встречаться. Он всем нравился... как работник. Вот ведь, а? Поистине, чужая душа — потемки.
— А как же его доброта?—уже не скрывая издевки, спросил Брунов.
Чесноков остановился посередине кабинета, взглянул на Брунова и сделал обиженное лицо.
— Смеетесь? Да-да, смейтесь, имеете основания. Что поделаешь, в психологии я всегда хромал.— Он уселся на прежнее место и поджал губы.— Сколько раз ругал себя за излишнюю доверчивость...
Брунов уже давно понял, что разговор этот бесполезный. Чеснокова и силком не затянешь в безнадежное дело Лапицкого. Открываться же перед ним в своих надеждах на его показания Брунов как следователь не имел права. Это бы означало подсказывать свидетелю ответы.
Узнавать ему больше нечего было, продолжать разговор не хотелось. Но все же сказал:
— А Лапицкий на вас надеялся, Илья Казимирович.
— В каком плане?
— Был уверен, что вы станете его защищать.
— Ну нет, Павел Николаевич. На каком основании -— ащищать? Каждый должен... должен нести ответ за свои
дела. В этом смысле для меня принцип важнее старого знакомства.— Чесноков сделал ударение на слове «старого».
— Да-да, вы правы,— проговорил Брунов задумчиво.— Каждый должен нести ответ. Каждый! Ну что ж, спасибо за информацию.
Чесноков выскочил из-за стола и проводил Брунова до самого выхода на улицу, болтая при этом без умолку о посторонних вещах, как будто разговора о Лапицком и не было.
«Плохи твои дела, Лапицкий. Плохи,— думал Брунов, сидя в машине.— А этот Чесноков оказался подленьким че-ловечишкой. Вот на кого я бы с удовольствием завел дело. Надо еще раз проверить. Только вряд ли за ним что-либо числится».
Надежды па Чеснокова не оправдались, последний шанс ускользал из рук Лапицкого. Но странное дело, чем труднее становилось положение Лапицкого, тем больше убеждался Брунов в его невиновности. А как это докажешь? Делу дан ход, теперь не остановишь, иначе тот же Мали-нин заведет новое дело на него, на Брунова, и будет прав. Действительно, на каком основании отпустит он Лапицкого? Этот вариант отпадал. Да и сам Брунов еще не уверен в честности учителя, доверяться же интуиции он не может. Передать дело в суд, материала достаточно? Нет, и еще раз нет! Брунов после этого перестанет себя уважать. Остается одно: найти подлинные доказательства невиновности учителя. Но где их искать? И есть ли они вообще?
Следствие затягивалось на неопределенный срок.
Прошло три дня. Тимофей не возвращался.
Первый день в семье Лапицких возмущались беспричинным арестом Тимофея и были уверены, что назавтра он вернется, второй день прошел в ожидании и тревоге. Прибегала учительница Елена Павловна, спрашивала о Тимофее, недоуменно разводила руками и торопилась обратно в школу. Прося не выдержала и пустила слезу. Антип Ни-
канорович прицыкнул на нее: «Неча загодя слюни распускать». На третий день все растерянно молчали. Вечером Антип Никанорович решил:
— Поеду в Гомель.
Артемка услышал это и пристал к деду:
— И я поеду, ни разу в Гомеле не был.
— Чего еще? — удивился Антип Никанорович.
— Ну, деда, возьми-и,— канючил Артемка.— Я ниско-лечки не помешаю.
Антип Никанорович хотел шугнуть внука, но подошла Ксюша и сказала раздумчиво:
— Может, и правда, батя, а? С дитем сподручней как-то...
— Жалостливых шукать? Держи карман шире! — Он подумал, покряхтели согласился: — Ляд с ним, пущай едет.
— Ура-а! — запрыгал Артемка от радости.
— Цыц, негодник! — осерчал Антип Никанорович. Он вскочил с табуретки, зацепился за угол стола, буркнул себе под нос ругательство и вышел из горницы.
Всю ночь ворочался Антип Никанорович с боку на бок, а утром подался с Артемкой на станцию к первому поезду.
День выдался погожим. Трава вдоль стежки, иссушенная за лето до желтизны, понуро пригорбилась к земле и не шевелилась. Тихо стояли вербы, свесив узкие ленты листьев, молчаливо и неприветливо высился размашистый клен у дороги на станцию, под которым военною зимой нашла свою смерть Полина; местами он начинал покрываться желтыми и бледно-красными пятнами, отчего казался грязным на фоне синего безоблачного неба.
Артемка, радуясь своей первой поездке в город, приплясывал по стежке и путался у Антипа Никаноровича под ногами. Он пригрозил внуку: «Будешь выкаблучивать, воз-верну до хаты!» Но Артемка знал, что дед его не вернет, и только щерился в улыбке.
На станции Антип Никанорович увидел двоих метелиц-ких мужиков и несколько баб с объемистыми оклунками, торопливо отошел в сторонку и стал за толстым тополем, чтобы избежать расспросов. А когда подошел поезд, забрался в последний вагон и молча просидел на ребристой обшарпанной скамейке до самого Гомеля. Старый скрипучий вагон, без единого стекла в окнах, продуваемый насквозь ветром, качало не хуже телеги на разбитой дороге,
остервенело скрежетали тарелки буферов, стучали колеса на стыках, а в голове Антипа Никаноровича так же гулко, в такт колесам отдавалось: «За што его забрали? За што?» И не было ответа — одни смутные и страшные догадки.
В последний раз Антип Никанорович был в Гомеле еще до войны и теперь не узнал города. Города и не было, только одинокие уцелевшие дома высились среди развалин. Поверх пепелищ глазу было видно далеко вокруг, как в низком, по пояс, кустарнике:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60