Поговорил, и ладно, грех на него обижаться.
— Да, Лазарь, всем досталось.
— Ты послухай-ка, что Алексей рассказывает. Захар снисходительно похлопывал Лазаря по плечу.
Трубный голос его рокотал спокойно, ровно, но так, что вздрагивала лампа-восьмилинейка, подвешенная за крюк в потолке над столом. Довоенный дружок и гуляка Алексей Васильков глядел прямо в рот Захару и, как влюбленная девка, льнул к его округлому плечу. «А помнишь, Захар?— заплетал Алексей языком.— А помнишь, кореш ты мой дорогой?» Но так и не договаривал, что «помнишь». Захар был центром внимания за столом, вокруг него велись все разговоры. Он это видел и принимал как должное. При каждом движении медали его позванивали, как бы подстегивая мужиков к новым похвалам фронтовику, и казалось, что делает он это умышленно.
Антип Никанорович старался быть радушным, приветливым хозяином, но помимо воли серчал и все настойчивей скрипел табуреткой. Назойливое позванивание медалей начинало его раздражать. Он заметил, что Захар избегает разговоров с Тимофеем, словно того и нет за столом. Тимофей же молчал, как непрошеный гость в чужой компании, и это не нравилось Антипу Никаноровичу.
На дворе уже сгустились сумерки, детей уложили спать, и вся компания вышла во двор, чтобы свободно задымить цигарками и не сдерживать зычных голосов. Долго еще галдели мужики, вспоминая и военное, и довоенное время, разговора же касательно личной жизни Захара никто не затронул, и Антип Никанорович знал, что этот разговор впереди, никуда от него не уйдешь.
Наговорившись и помня, что завтра вставать с первыми петухами, гости разошлись по домам. Антип Никанорович, Захар и Тимофей вернулись в хату. Прося с Ксюшей навели порядок на столе и говорили о чем-то своем. Антип Никанорович еще раньше предупредил Захара, чтобы в присутствии Ксюши о Савелии — ни слова.
— Ушли служивые? — спросила Прося.
— Подались,— отозвался Захар и присел к столу. После шумной компании в хате стало тихо и пусто.
Были слышны ходики на стене, скрип половиц и табуреток, лай чьей-то собаки на улице и особенно отчетливо — позванивание Захаровых медалей.
— За сына вам, Никанорович, спасибо! И тебе, Прося, большое спасибо! Не забуду.— Он сделал упор на том, кого конкретно благодарит.
— Не чужой ить—племянник,— сказала Прося, не заметив, что Захар благодарит не всех Лапицких, а выделяет ее и Антипа Никаноровича.— Так и благодарить не за что. Вот уберегти как следует не сумели. Не обессудь, время такое было. Супротив силы что мы могли?
— Здоровье как, не хворает? —спросил он у Проси, настойчиво не замечая Тимофея.
— Слава богу, не хуже других. И в школе ладно, вот и Тимофей скажет.
— Способный мальчик,— подтвердил Тимофей.— Старательный и спокойный. Только перегружать его не следует.
Захар покосился на Тимофея и заскрипел табуреткой. Только теперь Антип Никанорович увидел, что Захар крепко пьян. Красные глаза его ворочались медленно и неопределенно, будто ничего перед собой не видели, вспотевшая шея вздулась, и язык заметно спотыкался на звуке «р».
— Жить-то как собираешься?—спросила Прося.— Тяжелая нынче жизнь пошла.
- Тяжелей, чем было, не будет. Всяк нажился, и теперь проживу.
— Э, не скажи,— не согласился Антип Никанорович.— Прожить-то проживешь, однако тяжесть тяжести — разница. Одно дело — немца бить, другое — прокормить свою семью. Теперя полегчало, а было... Чул, што Лазарь сказал? Дурны-дурны, а тут в середку угодил. Это для вас— война, там хоть бицца можно было и загинуть как подобает, а для нас — одно изуверство.
— Оно и видно... Вон и Полина от тяжестей загнулась. Эх-х, не дожила баба! — Захар скрипнул зубами и собрал В огромные кулаки свои волосатые пальцы, словно показывая, что было бы с Полиной, доживи она до конца войны.
Разговор начал принимать крутой оборот. Обычно молчаливая и покорная, Прося раскраснелась и сердито вступилась за покойницу сестру:
— Ты особливо не рычи, ей тоже хлебнуть пришлось.
— Погляжу я, так все вы исстрадались и все хорошенькие,— уже не скрывая злости, прогудел Захар.— Ты сестрицу свою не покрывай, и мне она не чужой доводилась, да чего замалчивать, коли стервой оказалась. Пригрел на груди!..
Он торопливо наполнил стакан, одним духом осушил его, поскрипел зубами вместо закуски и продолжал:
— И нечего оправдываться! Чистенькие... Сына от теперь «перегружать не следует»...
— Оправдываться никто не собирается!—не выдержал Тимофей.— Не в чем нам перед тобой оправдываться. А сыном не укоряй, знаешь, что я был бессилен что-либо предпринять.
— Своих сумел уберечь,— проворчал Захар, все больше пьянея.
— Глупство городишь, паря,— вмешался Антип Ника-норович.— Пьяный ты для такого разговора, проспись-ка лучше.
— Я от обиды пьяный! За сына... А та... эх-х, баба, в душу наплевала!
— Не шуми, Захар, детей разбудишь,— попросила Ксюша.
— А, Ксюша?—словно очнулся Захар и продолжал, едва удерживая отяжелевшую голову: — Одна ты — человек, и Савелий — мужик, уваж-жаю!—Он навалился грудью на стол, полоская свои медали в миске с огуречным рассолом.— Уваж-жаю... А моя... эх-х!
— На Полину все валишь,— сказала Прося,— а своей вины не чуешь? Может, через тебя она и сбилась с путя. Судья выискался!
— Это каким манером — через меня?
— А таким, что совестливо ей было людям глаза показать.
— Не понимаю.
— Понимаешь, неча там! Перед нами героя не строй, не на митинге!
— Прося, не время сейчас об этом,— попытался остановить жену Тимофей.
— Ничего, время! — разошлась Прося.— Досыть я молчала! Полину никто не обеляет — виновата. А не герой-мужичок довел ее?.. Кабы был, как другие мужики, дома или в отряде, и Полина Полиной осталась бы.
— А я где, по-твоему, был?
— Тебе лучше знать. Но кто с Маковским был, мы тоже знаем.
— Маковский мне не указ! — выкатил глаза Захар.— У меня свой отряд имелся!
— Ладно, Захар, с этим разберутся,— сказал Тимофей.— Кончим этот разговор.
— Это с чем разберутся?
— С отрядом твоим. Пошли спать.
Тимофей поднялся, давая понять, что разговаривать с пьяным больше не станет, но Захар взорвался пуще прежнего. Хмель как будто отступил от него, лицо с хищной злобой перекосилось, он вскочил, опрокинув табуретку, и
грохнул кулаком в грудь, отчего с новой силой зазвенели медали.
— Со мной разбираться? Со мно-ой?! Это я разберусь!—И он опять ударил себя в грудь, как в пересохшую бочку.
Этого медального перезвона Антип Никанорович больше не мог перенести.
— Орденком бы тряхнул, коли герой,— проворчал он сердито.— А насчет отряда партизанского Тимофей правду сказал: разберутся. Коли нсвипонатый, значит, невиноватый, и неча глотку драть!
— Ви-но-ва-тый?! — захлебнулся Захар, сверкая глазами.— Раз-бе-рутся?! Да я за эти награды жизнью рисковал! Я там кровя за вас лил, а ты,— он повернулся к Тимофею,— а ты... детской кровушкой торговал! Сына моего кровушкой!
Тимофей пошатнулся, как от удара, и опустился на табуретку. В хате наступила тишина. Захар, видать, и сам понял, что хватил через край, умолк и опустил готовые крушить все подряд кулаки. Ксюша с Просей, ошарашенные этими словами, застыли, не в состоянии говорить.
В груди у Антипа Никапоровича всплеснула горячая волна, он вскочил и крикнул Тимофею:
— Ты што молчишь? Тимофей даже головы не поднял.
— Крыть нечем,— со злостью и в то же время как-то виновато сказал Захар.
— Ну, так я скажу. Вон бог, а вон порог!—указал Антип Никанорович на дверь и вдруг, притопывая ногами, закричал не своим голосом: — Во-он! Штоб и духу твоего не было!
Захар кинулся прочь из горницы, в сенцах зацепил ведро, видать, с силой поддал его ногой и, матерно ругаясь, вылетел во двор.
Назавтра поутру Алексей Васильков пришел за вещами Захара. От Алексея несло перегаром, и глаза его маслено лоснились, видать, уже успел опохмелиться.
— Извиняй, Никанорович,— пробубнил он хмуро, пряча под рыжими веками виноватые глаза.— Захар прислал за вещами.
— Там,— кивнул Антип Никанорович в угол.
Алексей принялся было увязывать вещмешок, но Антип Никанорович заметил бутылку на подоконнике и остановил его:
— Погодь. Вот это ишо.— Он взял недопитую вчера Захарову бутылку и сунул Алексею.
— Ну, что вы, Никанорович,— замялся Алексей.
— Забирай! — вспылил неожиданно Антип Никанорович.— Штоб и не воняло тут!
— И это... Максимку велено забрать.
— В саду он, кликнешь сам. Вечером придешь за его пожитками — бабы соберут.
Алексей топтался возле чемоданов и уходить не торопился, будто хотел что-то сказать и не решался. Антип Никанорович подождал с минуту и не выдержал:
— Все?
— Все, кажись...
— Ну и проваливай!
Алексей вскинул за плечи вещмешок и, сгибаясь под тяжестью чемоданов, посунулся к выходу.
Как только Алексей вышел, Антип Никанорович заметался по горнице, сердясь на себя. Накричал на человека, а за что, спросить бы тебя, старого дурня. Алексей тут не виноват. Ну, приютил, видать, Захара, потому как старый дружок его. Антип Никанорович подошел к окну, выглянул. Алексей, пыля полусогнутыми ногами, удалялся по улице, рядом с ним, припрыгивая, бежал Максимка. И с новой силой закипела в нем злость и обида на Захара, на невинного Алексея, даже на Максимку — не забежал в хату, не спросил позволения уходить, не простился... А если рассудить, то Максимка при чем, может, он и не знает, что уходит навсегда из этого дома. Куда же ему идти, как не к батьке? Стареешь ты, Антип Никанорович, и обиды твои стариковские, на детские похожи.
Но успокоиться он не мог еще со вчерашнего вечера. Всю ночь ворочался с боку на бок, сон его не брал, и утром не находил места. Он прошел в трехстен, пошарил на полке, что-то отыскивая, потом спохватился: а что он ищет? Подумал, подумал и не придумал — что. Выругался, сплюнул сердито, вернулся в горницу и присел на край дивана, сложив руки на коленях, как делают это древние бабки на завалинках, но тут же, заметив такое «бабье» положение, снова ругнулся себе под нос. Взгляд его наткнулся на серый корешок Библии, и Антип Никанорович словно обрадовался, взял Библию и принялся перелистывать толстые
пожелтевшие страницы. Но читать ему было трудно: буквы мельтешили, расплывались перед глазами, и Антип Никанорович с досадой откинул книжку в угол дивана. Зрение плошало.
Антип Никанорович махнул на все и решил заняться делом. Надо было клепать косы, завтра они с Тимофеем собирались косить отаву на лугу. У них уже было заготовлено несколько копешек в первый покос, но этого явно не хватало корове на зиму. Он взял молоток и вышел под навес гумна. Там еще удерживались остатки ночного холодка, и Антип Никанорович с облегчением уселся на старую, почерневшую от времени дубовую колодку.
Только он стукнул несколько раз молотком, из сада прибежал Артемка. Поглядев дедову работу, Артемка спросил:
— А чего это, Максимка насовсем ушел?
— Насовсем.
— А чего это, дядька Захар у нас жить не будет?
— Не будет.
— А у кого они?
Антип Никанорович сердито стукнул по пятке косы, промазал и рассердился еще сильней.
— У кого надо! — выкрикнул он.— И штоб ходить туда не смел. Пойдешь — шкуру спущу!
Артемка не растерялся, только удивленно уставился на деда: чего это с ним? Антип Никанорович посопел и пояснил уже спокойнее:
— С Максимкой можешь дружить, и к нам он пущай ходит, а там показываться не моги. Уразумел?
— Уразумел,— ответил Артемка, недовольно чмыхнув носом, точь-в-точь как дед, и подался в сад.
«В меня, шельма, уродился»,— подумал Антип Никанорович и взялся за молоток. От размеренных глухих ударов молотком коса переливчато позванивала: тук-динь, тук-динь, тук-динь, и ему не хотелось думать ни о чем. Но мысли настойчиво лезли в голову. Больно было за сына и обидно. Тимофей крепился, виду не подавал, что принял Захарове оскорбление всерьез, но Антип Никанорович знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Неспроста Тимофеева деревяшка стучала поутру громче обычного, неспроста появились синяки под глазами. Нечего сказать, отблагодарил Захар за сына. Нашел самое больное место, чтобы корябнуть по живому — безжалостно. Героя из себя корчит, в судьи осмелился полезть... Ну да время покажет,
кто судья, а кто подсудимый. Яков Илин не забыл его «партизанщины», и никто в Метелице не забыл, медалями не прикроется. Таких мародеров с наградами на груди Антип Никанорович еще в первую мировую навидался, знает их лживое геройство. Много их на чужом горбу в рай норовит. Вот и поди тут успокойся, пчел заведи... В оккупации он мечтал об избавлении от вражьей нечисти, с приходом наших мечтал о победе. Вот и победа, а где же покой? «...Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мри превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне...» Восьмой десяток Антипу Никаноровичу, отгоревал свое, дайте помереть без тревог и терзаний!
— Нет мира в костях моих от грехов моих... Тю ты, слота! —Он заметил, что бормочет библейскую фразу, удивился сам себе и быстрее заработал молотком.
Тук-дипь, тук-динь, тук-динь...
Захар поселился у Алексея Василькова, на краю Метелицы, но Антип Никанорович видел его каждый день на строительстве хаты по соседству. Они избегали друг друга, а при нечаянных встречах отворачивались, проходили мимо, не здороваясь. Примирения с Лапицкими Захар не искал и просить прощения за свою пьяную выходку не собирался. Более того, от знакомых Антип Никанорович слышал, что Захар якобы грозился «вывести Тимофея на чистую воду».
Работа на строительстве шла споро. С утра и весь день мелькала на погорелище могучая спина Захара, а по вечерам туда собиралось человек семь-восемь. Звенели топоры, визжали пилы, ухали тяжелые бревна. Расплачивался он щедро, и мужики с охотой шли ему помогать. Сельчане только диву давались, с какой легкостью и быстротой Захар доставал нужный материал для строительства. Даже кирпич, который достать было особенно трудно, он привез на пятый день, да не на чем-нибудь — на десятиколес-ном воинском «студебеккере».
— Вот это мужик! Вот это хозяин!— вздыхали бабы-одиночки и поглядывали на Захара жадно и заискивающе.
И Захар баб не сторонился — обнадеживал своим вниманием, ничего конкретного не обещая. Да никто от него обещаний и не требовал. То одна молодайка готовила работникам закуску, то другая...
Антип Никанорович заметил, что дружба у Артемки с Максимкой разладилась. И хотя Захар не запрещал сыну дружить с Артемкой, неразлучных товарищей видели вместе все реже и реже. «А мой папка сказал... — то и дело повторял Максимка хвастливо.— А мой папка сделал...» Это «мой папка» раздражало Антипа Никаноровича и не нравилось Артемке. Помимо воли он невзлюбил Максимку и сердился на старческую дурость —ведь ребенок тут ни. при чем. Артемка же все больше стал водиться с такими же, как и сам, сиротами.
С войны приходили «старики», молодые оставались в армии.
Наталья глаза проглядела на шлях в ожидании Левенкова. «Офицер он, потому задерживают»,— успокаивала она себя, но сомнение ни на минуту не покидало ее: «А вдруг не вернется, поедет в Москву к своей законной?» Кто ему Наталья? Считай, никто, чужой человек. Ну, вызволила его Наталья из немецкого лагеря, так что же теперь, он должен всю жизнь с ней прожить в знак благодарности? Бабы порасторопнее чуть ли не каждый месяц приводили к себе лагерных мужиков; откормят, поставят на ноги— и с богом. Нет, ничем ей Левенков не обязан. Если на то пошло, так она выполнила свой долг, и не более того. А с другой стороны, ведь обещал вернуться, писал с фронта, что, как только демобилизуют, приедет в Метелицу.
Из Гомеля было два поезда, утром и вечером. После каждого паровозного гудка сердце Натальи сжималось от волнения, от испуга, от ожидания и надежд. В это время она суетилась, не могла ничего сделать толком, то и дело выбегала на шлях поглядеть, не идет ли ее Сергей Николаевич. Но Левенкова не было. Сельчане знали, кого она ждет, сочувствовали, и, если кто из них возвращался из Гомеля, встретив Наталью на шляху, молчаливо качал головой, мол, не было твоего в этом поезде. Только тогда она принималась за работу, успокаивая себя и теша надеждой: «Офицер он, потому задерживают». Но успокаивалась ненадолго, новые сомнения и тревоги бередили душу, нагоняли слезу: «Нет, не вернется, не приедет. В Москве у него жена и две дочки — семья, в общем». Наталья глядела в осколок зеркала, и так ей становилось тяжко, что хотелось закричать. Седая как лунь, некрасивая, зачем
ему такая? Любил, когда другой бабы не было рядом, когда не было возможности вернуться к своей законной. Наталья часто задавала себе вопрос и не могла ответить: чем же он присушил ее сердце, какими такими достоинствами? Не молодой, не красавец, да к тому еще больной и немощный. Однако этому больному и немощному мужику она готова была ноги целовать.
От людей она таилась, только с Ксюшей делилась своими тревогами, перед ней одной раскрывала душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Да, Лазарь, всем досталось.
— Ты послухай-ка, что Алексей рассказывает. Захар снисходительно похлопывал Лазаря по плечу.
Трубный голос его рокотал спокойно, ровно, но так, что вздрагивала лампа-восьмилинейка, подвешенная за крюк в потолке над столом. Довоенный дружок и гуляка Алексей Васильков глядел прямо в рот Захару и, как влюбленная девка, льнул к его округлому плечу. «А помнишь, Захар?— заплетал Алексей языком.— А помнишь, кореш ты мой дорогой?» Но так и не договаривал, что «помнишь». Захар был центром внимания за столом, вокруг него велись все разговоры. Он это видел и принимал как должное. При каждом движении медали его позванивали, как бы подстегивая мужиков к новым похвалам фронтовику, и казалось, что делает он это умышленно.
Антип Никанорович старался быть радушным, приветливым хозяином, но помимо воли серчал и все настойчивей скрипел табуреткой. Назойливое позванивание медалей начинало его раздражать. Он заметил, что Захар избегает разговоров с Тимофеем, словно того и нет за столом. Тимофей же молчал, как непрошеный гость в чужой компании, и это не нравилось Антипу Никаноровичу.
На дворе уже сгустились сумерки, детей уложили спать, и вся компания вышла во двор, чтобы свободно задымить цигарками и не сдерживать зычных голосов. Долго еще галдели мужики, вспоминая и военное, и довоенное время, разговора же касательно личной жизни Захара никто не затронул, и Антип Никанорович знал, что этот разговор впереди, никуда от него не уйдешь.
Наговорившись и помня, что завтра вставать с первыми петухами, гости разошлись по домам. Антип Никанорович, Захар и Тимофей вернулись в хату. Прося с Ксюшей навели порядок на столе и говорили о чем-то своем. Антип Никанорович еще раньше предупредил Захара, чтобы в присутствии Ксюши о Савелии — ни слова.
— Ушли служивые? — спросила Прося.
— Подались,— отозвался Захар и присел к столу. После шумной компании в хате стало тихо и пусто.
Были слышны ходики на стене, скрип половиц и табуреток, лай чьей-то собаки на улице и особенно отчетливо — позванивание Захаровых медалей.
— За сына вам, Никанорович, спасибо! И тебе, Прося, большое спасибо! Не забуду.— Он сделал упор на том, кого конкретно благодарит.
— Не чужой ить—племянник,— сказала Прося, не заметив, что Захар благодарит не всех Лапицких, а выделяет ее и Антипа Никаноровича.— Так и благодарить не за что. Вот уберегти как следует не сумели. Не обессудь, время такое было. Супротив силы что мы могли?
— Здоровье как, не хворает? —спросил он у Проси, настойчиво не замечая Тимофея.
— Слава богу, не хуже других. И в школе ладно, вот и Тимофей скажет.
— Способный мальчик,— подтвердил Тимофей.— Старательный и спокойный. Только перегружать его не следует.
Захар покосился на Тимофея и заскрипел табуреткой. Только теперь Антип Никанорович увидел, что Захар крепко пьян. Красные глаза его ворочались медленно и неопределенно, будто ничего перед собой не видели, вспотевшая шея вздулась, и язык заметно спотыкался на звуке «р».
— Жить-то как собираешься?—спросила Прося.— Тяжелая нынче жизнь пошла.
- Тяжелей, чем было, не будет. Всяк нажился, и теперь проживу.
— Э, не скажи,— не согласился Антип Никанорович.— Прожить-то проживешь, однако тяжесть тяжести — разница. Одно дело — немца бить, другое — прокормить свою семью. Теперя полегчало, а было... Чул, што Лазарь сказал? Дурны-дурны, а тут в середку угодил. Это для вас— война, там хоть бицца можно было и загинуть как подобает, а для нас — одно изуверство.
— Оно и видно... Вон и Полина от тяжестей загнулась. Эх-х, не дожила баба! — Захар скрипнул зубами и собрал В огромные кулаки свои волосатые пальцы, словно показывая, что было бы с Полиной, доживи она до конца войны.
Разговор начал принимать крутой оборот. Обычно молчаливая и покорная, Прося раскраснелась и сердито вступилась за покойницу сестру:
— Ты особливо не рычи, ей тоже хлебнуть пришлось.
— Погляжу я, так все вы исстрадались и все хорошенькие,— уже не скрывая злости, прогудел Захар.— Ты сестрицу свою не покрывай, и мне она не чужой доводилась, да чего замалчивать, коли стервой оказалась. Пригрел на груди!..
Он торопливо наполнил стакан, одним духом осушил его, поскрипел зубами вместо закуски и продолжал:
— И нечего оправдываться! Чистенькие... Сына от теперь «перегружать не следует»...
— Оправдываться никто не собирается!—не выдержал Тимофей.— Не в чем нам перед тобой оправдываться. А сыном не укоряй, знаешь, что я был бессилен что-либо предпринять.
— Своих сумел уберечь,— проворчал Захар, все больше пьянея.
— Глупство городишь, паря,— вмешался Антип Ника-норович.— Пьяный ты для такого разговора, проспись-ка лучше.
— Я от обиды пьяный! За сына... А та... эх-х, баба, в душу наплевала!
— Не шуми, Захар, детей разбудишь,— попросила Ксюша.
— А, Ксюша?—словно очнулся Захар и продолжал, едва удерживая отяжелевшую голову: — Одна ты — человек, и Савелий — мужик, уваж-жаю!—Он навалился грудью на стол, полоская свои медали в миске с огуречным рассолом.— Уваж-жаю... А моя... эх-х!
— На Полину все валишь,— сказала Прося,— а своей вины не чуешь? Может, через тебя она и сбилась с путя. Судья выискался!
— Это каким манером — через меня?
— А таким, что совестливо ей было людям глаза показать.
— Не понимаю.
— Понимаешь, неча там! Перед нами героя не строй, не на митинге!
— Прося, не время сейчас об этом,— попытался остановить жену Тимофей.
— Ничего, время! — разошлась Прося.— Досыть я молчала! Полину никто не обеляет — виновата. А не герой-мужичок довел ее?.. Кабы был, как другие мужики, дома или в отряде, и Полина Полиной осталась бы.
— А я где, по-твоему, был?
— Тебе лучше знать. Но кто с Маковским был, мы тоже знаем.
— Маковский мне не указ! — выкатил глаза Захар.— У меня свой отряд имелся!
— Ладно, Захар, с этим разберутся,— сказал Тимофей.— Кончим этот разговор.
— Это с чем разберутся?
— С отрядом твоим. Пошли спать.
Тимофей поднялся, давая понять, что разговаривать с пьяным больше не станет, но Захар взорвался пуще прежнего. Хмель как будто отступил от него, лицо с хищной злобой перекосилось, он вскочил, опрокинув табуретку, и
грохнул кулаком в грудь, отчего с новой силой зазвенели медали.
— Со мной разбираться? Со мно-ой?! Это я разберусь!—И он опять ударил себя в грудь, как в пересохшую бочку.
Этого медального перезвона Антип Никанорович больше не мог перенести.
— Орденком бы тряхнул, коли герой,— проворчал он сердито.— А насчет отряда партизанского Тимофей правду сказал: разберутся. Коли нсвипонатый, значит, невиноватый, и неча глотку драть!
— Ви-но-ва-тый?! — захлебнулся Захар, сверкая глазами.— Раз-бе-рутся?! Да я за эти награды жизнью рисковал! Я там кровя за вас лил, а ты,— он повернулся к Тимофею,— а ты... детской кровушкой торговал! Сына моего кровушкой!
Тимофей пошатнулся, как от удара, и опустился на табуретку. В хате наступила тишина. Захар, видать, и сам понял, что хватил через край, умолк и опустил готовые крушить все подряд кулаки. Ксюша с Просей, ошарашенные этими словами, застыли, не в состоянии говорить.
В груди у Антипа Никапоровича всплеснула горячая волна, он вскочил и крикнул Тимофею:
— Ты што молчишь? Тимофей даже головы не поднял.
— Крыть нечем,— со злостью и в то же время как-то виновато сказал Захар.
— Ну, так я скажу. Вон бог, а вон порог!—указал Антип Никанорович на дверь и вдруг, притопывая ногами, закричал не своим голосом: — Во-он! Штоб и духу твоего не было!
Захар кинулся прочь из горницы, в сенцах зацепил ведро, видать, с силой поддал его ногой и, матерно ругаясь, вылетел во двор.
Назавтра поутру Алексей Васильков пришел за вещами Захара. От Алексея несло перегаром, и глаза его маслено лоснились, видать, уже успел опохмелиться.
— Извиняй, Никанорович,— пробубнил он хмуро, пряча под рыжими веками виноватые глаза.— Захар прислал за вещами.
— Там,— кивнул Антип Никанорович в угол.
Алексей принялся было увязывать вещмешок, но Антип Никанорович заметил бутылку на подоконнике и остановил его:
— Погодь. Вот это ишо.— Он взял недопитую вчера Захарову бутылку и сунул Алексею.
— Ну, что вы, Никанорович,— замялся Алексей.
— Забирай! — вспылил неожиданно Антип Никанорович.— Штоб и не воняло тут!
— И это... Максимку велено забрать.
— В саду он, кликнешь сам. Вечером придешь за его пожитками — бабы соберут.
Алексей топтался возле чемоданов и уходить не торопился, будто хотел что-то сказать и не решался. Антип Никанорович подождал с минуту и не выдержал:
— Все?
— Все, кажись...
— Ну и проваливай!
Алексей вскинул за плечи вещмешок и, сгибаясь под тяжестью чемоданов, посунулся к выходу.
Как только Алексей вышел, Антип Никанорович заметался по горнице, сердясь на себя. Накричал на человека, а за что, спросить бы тебя, старого дурня. Алексей тут не виноват. Ну, приютил, видать, Захара, потому как старый дружок его. Антип Никанорович подошел к окну, выглянул. Алексей, пыля полусогнутыми ногами, удалялся по улице, рядом с ним, припрыгивая, бежал Максимка. И с новой силой закипела в нем злость и обида на Захара, на невинного Алексея, даже на Максимку — не забежал в хату, не спросил позволения уходить, не простился... А если рассудить, то Максимка при чем, может, он и не знает, что уходит навсегда из этого дома. Куда же ему идти, как не к батьке? Стареешь ты, Антип Никанорович, и обиды твои стариковские, на детские похожи.
Но успокоиться он не мог еще со вчерашнего вечера. Всю ночь ворочался с боку на бок, сон его не брал, и утром не находил места. Он прошел в трехстен, пошарил на полке, что-то отыскивая, потом спохватился: а что он ищет? Подумал, подумал и не придумал — что. Выругался, сплюнул сердито, вернулся в горницу и присел на край дивана, сложив руки на коленях, как делают это древние бабки на завалинках, но тут же, заметив такое «бабье» положение, снова ругнулся себе под нос. Взгляд его наткнулся на серый корешок Библии, и Антип Никанорович словно обрадовался, взял Библию и принялся перелистывать толстые
пожелтевшие страницы. Но читать ему было трудно: буквы мельтешили, расплывались перед глазами, и Антип Никанорович с досадой откинул книжку в угол дивана. Зрение плошало.
Антип Никанорович махнул на все и решил заняться делом. Надо было клепать косы, завтра они с Тимофеем собирались косить отаву на лугу. У них уже было заготовлено несколько копешек в первый покос, но этого явно не хватало корове на зиму. Он взял молоток и вышел под навес гумна. Там еще удерживались остатки ночного холодка, и Антип Никанорович с облегчением уселся на старую, почерневшую от времени дубовую колодку.
Только он стукнул несколько раз молотком, из сада прибежал Артемка. Поглядев дедову работу, Артемка спросил:
— А чего это, Максимка насовсем ушел?
— Насовсем.
— А чего это, дядька Захар у нас жить не будет?
— Не будет.
— А у кого они?
Антип Никанорович сердито стукнул по пятке косы, промазал и рассердился еще сильней.
— У кого надо! — выкрикнул он.— И штоб ходить туда не смел. Пойдешь — шкуру спущу!
Артемка не растерялся, только удивленно уставился на деда: чего это с ним? Антип Никанорович посопел и пояснил уже спокойнее:
— С Максимкой можешь дружить, и к нам он пущай ходит, а там показываться не моги. Уразумел?
— Уразумел,— ответил Артемка, недовольно чмыхнув носом, точь-в-точь как дед, и подался в сад.
«В меня, шельма, уродился»,— подумал Антип Никанорович и взялся за молоток. От размеренных глухих ударов молотком коса переливчато позванивала: тук-динь, тук-динь, тук-динь, и ему не хотелось думать ни о чем. Но мысли настойчиво лезли в голову. Больно было за сына и обидно. Тимофей крепился, виду не подавал, что принял Захарове оскорбление всерьез, но Антип Никанорович знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Неспроста Тимофеева деревяшка стучала поутру громче обычного, неспроста появились синяки под глазами. Нечего сказать, отблагодарил Захар за сына. Нашел самое больное место, чтобы корябнуть по живому — безжалостно. Героя из себя корчит, в судьи осмелился полезть... Ну да время покажет,
кто судья, а кто подсудимый. Яков Илин не забыл его «партизанщины», и никто в Метелице не забыл, медалями не прикроется. Таких мародеров с наградами на груди Антип Никанорович еще в первую мировую навидался, знает их лживое геройство. Много их на чужом горбу в рай норовит. Вот и поди тут успокойся, пчел заведи... В оккупации он мечтал об избавлении от вражьей нечисти, с приходом наших мечтал о победе. Вот и победа, а где же покой? «...Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мри превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне...» Восьмой десяток Антипу Никаноровичу, отгоревал свое, дайте помереть без тревог и терзаний!
— Нет мира в костях моих от грехов моих... Тю ты, слота! —Он заметил, что бормочет библейскую фразу, удивился сам себе и быстрее заработал молотком.
Тук-дипь, тук-динь, тук-динь...
Захар поселился у Алексея Василькова, на краю Метелицы, но Антип Никанорович видел его каждый день на строительстве хаты по соседству. Они избегали друг друга, а при нечаянных встречах отворачивались, проходили мимо, не здороваясь. Примирения с Лапицкими Захар не искал и просить прощения за свою пьяную выходку не собирался. Более того, от знакомых Антип Никанорович слышал, что Захар якобы грозился «вывести Тимофея на чистую воду».
Работа на строительстве шла споро. С утра и весь день мелькала на погорелище могучая спина Захара, а по вечерам туда собиралось человек семь-восемь. Звенели топоры, визжали пилы, ухали тяжелые бревна. Расплачивался он щедро, и мужики с охотой шли ему помогать. Сельчане только диву давались, с какой легкостью и быстротой Захар доставал нужный материал для строительства. Даже кирпич, который достать было особенно трудно, он привез на пятый день, да не на чем-нибудь — на десятиколес-ном воинском «студебеккере».
— Вот это мужик! Вот это хозяин!— вздыхали бабы-одиночки и поглядывали на Захара жадно и заискивающе.
И Захар баб не сторонился — обнадеживал своим вниманием, ничего конкретного не обещая. Да никто от него обещаний и не требовал. То одна молодайка готовила работникам закуску, то другая...
Антип Никанорович заметил, что дружба у Артемки с Максимкой разладилась. И хотя Захар не запрещал сыну дружить с Артемкой, неразлучных товарищей видели вместе все реже и реже. «А мой папка сказал... — то и дело повторял Максимка хвастливо.— А мой папка сделал...» Это «мой папка» раздражало Антипа Никаноровича и не нравилось Артемке. Помимо воли он невзлюбил Максимку и сердился на старческую дурость —ведь ребенок тут ни. при чем. Артемка же все больше стал водиться с такими же, как и сам, сиротами.
С войны приходили «старики», молодые оставались в армии.
Наталья глаза проглядела на шлях в ожидании Левенкова. «Офицер он, потому задерживают»,— успокаивала она себя, но сомнение ни на минуту не покидало ее: «А вдруг не вернется, поедет в Москву к своей законной?» Кто ему Наталья? Считай, никто, чужой человек. Ну, вызволила его Наталья из немецкого лагеря, так что же теперь, он должен всю жизнь с ней прожить в знак благодарности? Бабы порасторопнее чуть ли не каждый месяц приводили к себе лагерных мужиков; откормят, поставят на ноги— и с богом. Нет, ничем ей Левенков не обязан. Если на то пошло, так она выполнила свой долг, и не более того. А с другой стороны, ведь обещал вернуться, писал с фронта, что, как только демобилизуют, приедет в Метелицу.
Из Гомеля было два поезда, утром и вечером. После каждого паровозного гудка сердце Натальи сжималось от волнения, от испуга, от ожидания и надежд. В это время она суетилась, не могла ничего сделать толком, то и дело выбегала на шлях поглядеть, не идет ли ее Сергей Николаевич. Но Левенкова не было. Сельчане знали, кого она ждет, сочувствовали, и, если кто из них возвращался из Гомеля, встретив Наталью на шляху, молчаливо качал головой, мол, не было твоего в этом поезде. Только тогда она принималась за работу, успокаивая себя и теша надеждой: «Офицер он, потому задерживают». Но успокаивалась ненадолго, новые сомнения и тревоги бередили душу, нагоняли слезу: «Нет, не вернется, не приедет. В Москве у него жена и две дочки — семья, в общем». Наталья глядела в осколок зеркала, и так ей становилось тяжко, что хотелось закричать. Седая как лунь, некрасивая, зачем
ему такая? Любил, когда другой бабы не было рядом, когда не было возможности вернуться к своей законной. Наталья часто задавала себе вопрос и не могла ответить: чем же он присушил ее сердце, какими такими достоинствами? Не молодой, не красавец, да к тому еще больной и немощный. Однако этому больному и немощному мужику она готова была ноги целовать.
От людей она таилась, только с Ксюшей делилась своими тревогами, перед ней одной раскрывала душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60