После ужина девушки предложили поехать в гости к их друзьям. Когда мы проезжали мимо клуба "Пасифик юнион", им на минуту пришла в голову мысль туда заглянуть – оба их семейства были членами этого клуба.
– Впрочем, не стоит, они ведь никого здесь не знают. – Глория говорила о нас с Уэйдом так, как будто мы отсутствовали. – Им тут не понравится. – Из чего я заключил, что для гостей мы еще сойдем, но никак не для клуба.
В конце концов мы подъехали к какому-то дому на Телеграф-Хилл, где жили эти самые друзья; фамилия их была Уоррен. Богато обставленная квартира занимала два этажа, из окон были видны огни ночного Сан-Франциско. Гостей собралось не меньше ста человек, но все они как бы растворялись в огромных залах и прочих помещениях. "Зачем одной семье столько комнат?" – подумал я. Вокруг сновало множество слуг – явно восточного вида – с подносами, уставленными напитками. Кто-то играл на роя Шопена. Не успели мы войти, как Фиби тут же воскликнула: "Гляди, вон Диди с Чарльзом", – и в мгновение ока обе девушки исчезли.
Мы с Уэйдом выпили одну за другой несколько рюмок виски.
– По-моему, это была не лучшая идея, – сказал Уэйд.
– По-моему, тоже.
– Ладно, пошли общаться. – И мы отправились бродить по комнатам.
В следующие два часа я познакомился с людьми, носившими такие звучные фамилии, как де Лимур, Мейн, Уилсон, де Тристан, Робертсон, де Гинье и Стент. Когда они узнавали, что я из Нашвилла, то казалось, испытывали какое-то чувство досады. Один из них спросил: "Это там, что ли, поют всякие народные песни?"; "А что вы имеете против негров?" – поинтересовался другой, и я отвечал: "Да, народные песни там поют"; "Лично я против негров ничего не имею". Вскоре к нашей компании присоединился какой-то бойкий, весьма упитанный парнишка.
– А я вам говорю, – начал он с места в карьер, – что у нас лучшая команда второкурсников на всем Западном побережье. К тому же за нас играют Tapp и Стюарт. Так что можно считать, что кубок у нас в кармане.
– Да, команда у нас неплохая, – согласился кто-то, – но в Калифорнийском университете все-таки лучше.
– У кого это "у нас"? – спросил я парня, стоявшего рядом.
– В Стэнфорде, – ответил он. – Ты что, не знаешь, кто такие Билли Tapp и Билл Стюарт?
– Нет.
– Tapp – лучший защитник на всем Западном побережье, а Стюарт в прошлом году принял больше всего передач.
– А потом у нас самая длинная скамейка запасных, – сказал кто-то еще, и все заговорили о футболе.
– Для папаши Уолдорфа это будет неплохой сезон.
– Да ты что! Он ведь потерял Ларсона, Хэнифана и Хейзелтайна.
– А у калифорнийцев – ни одного нового игрока.
– Да Питт их разобьет в пух и прах!
Я немного растерялся от этого словопрения, но все-таки решил тоже вставить слово:
– А вот Ред Сэндерс, который сейчас играет за калифорнийцев, раньше играл за Вандербилтский университет.
– Неужели? – спросил бойкий толстяк. – А все-таки Чак Тейлор – потрясный тренер. – И все снова заговорили о шансах стэнфордской команды.
Потом от футбола перешли к политике.
– Слышали, что отколол Гуди? – спросил какой-то парень, который, видно, только что подошел.
"Гуди" – было прозвищем Гудвина Найта, губернатора Калифорнии. Я, конечно, никогда не учился в Калифорнии, но тем не менее знал, что четверо представителей этого штата баллотировались на пост кандидата от республиканской партии на будущих президентских выборах в 1956 году. Это были Найт, Ноулэнд, Уоррен и Никсон, и каждый из них имел в Сан-Франциско своих почитателей. Я спросил у ребят, что они думают насчет Эйзенхауэра – будет ли он баллотироваться на следующий срок?
– Ни за что. Ему уже шестьдесят пять. Он спит и видит, как вернется в Геттисберг и будет играть в гольф.
Все согласились, что у демократов снова будет баллотироваться Стивенсон, и тут кто-то спросил:
– А кто такой этот Кефовер?
– Сенатор из Теннесси, – ответил я.
– Ну, и что он собой представляет?
Я собирался ответить, что, хотя Кефовер большой любитель выпить и поволочиться, он все-таки сделал много хорошего как сенатор, но успел сказать только: "Он пьет…", как кто-то сразу меня перебил:
– А кто не пьет? Лучше послушайте, что я вам расскажу про Билли Ноулэнда. – И пошло, и поехало…
Я отправился на поиски Уэйда и нашел его в группе студентов, столпившихся у рояля. Пианист как раз встал, чтобы немного отдохнуть, а его место занял какой-то кудрявый юноша, принявшийся наяривать боевой гимн Стэнфорда. За гимном последовала песня "На стэнфордской ферме", которую пели на мотив "Интендантов":
Только джин и виноват
В том, что тянет на разврат
На ферме, на ферме…
Я тоже присоединился к хору, и мы еще с полчаса горланили всякие песни, из-за чего гости постарше стали покидать зал. Потом кто-то крикнул:
– Поехали в Саусалито! Слышали, там открылся новый кабак, "Амалфи"?!
– В Саусалито сейчас не попадешь, – сказал парень за роялем.
– Почему?
– Мост не работает.
Через минуту до них дошло, и все враз загоготали и заорали наперебой: "Мост не работает! Мост не работает!" Под «мостом» имелись в виду Золотые Ворота в Сан-Франциско.
– Хочешь поехать в Саусалито? – спросил я Уэйда.
– А как девушки?
Выяснилось, что девушки хотят домой.
– Все было просто замечательно, – сказала Фиби, – но мне завтра с утра на корт, а Глория ночует у меня.
Было полдвенадцатого.
Когда мы выходили, толпа у рояля грянула новую песню:
Мы Билли увезли в автомобиле,
Доставили до места, где он жил.
Мы Билли привезли и уложили,
Поскольку Билли крепко заложил.
Последнее, что я слышал, уже входя в лифт, был дружный рев: «Калифорния победит! Калифорния победит!»
По дороге домой девушки, не закрывая рта, обсуждали свежие новости. Я преклонялся перед ними, не в силах понять, как можно держать в голове сразу столько событий, как они умудрялись запомнить, кто на ком женился и кто у кого родился. Когда мы подъехали к дому Фиби, она, разумеется, сказала напоследок: "Мы, наверно, страшно много болтали", а Глория спросила: "Так вы, говорите, откуда?"
– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.
– Это что, шутка? – спросила Глория.
Прощаясь, она сказала:
– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:
– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!
– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.
Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:
– И на старуху бывает проруха.
Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.
– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.
– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.
– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.
– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!
Мы вошли и сели.
– Что вы будете пить?
Не успели мы ответить, как она громко позвала:
– Эй, Миша, что ты делаешь?
– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.
– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.
– Есть, – ответил Миша.
"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", – подумал я.
– Принеси!
Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.
– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.
Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?
– Как вам это удалось? – спросил я.
– Мой отец работал там управляющим.
– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.
– Я видел его почти каждый день.
– Ну, и какой он был?
– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.
Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.
– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.
Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.
– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие – он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.
Однажды – помнится, это было весной 1907 года – я играл с крестьянскими детьми позади зарослей акации. Вообще-то, эти дети были поставлены следить за лошадьми, но большую часть времени проводили в разных забавах. Мы только что научились всяким нехорошим словам и в тот день, разумеется, упражнялись в них изо всех сил. Сейчас я не буду их повторять, но вы легко можете себе представить, что это были за слова. Мы соревновались в том, кто кого хуже обругает. Неожиданно из-за кустов акации вышел Толстой. "Я слушал, – сказал он. – Я вас слушал. Как же вы можете ходить ко мне на уроки и в то же время говорить такие слова?" Наверное, он обращался ко всем, но я был уверен, что он смотрит на одного меня. Мы стояли и молчали. Толстой повернулся и пошел прочь. Ни раньше, ни потом я не видел, чтобы кто-нибудь был так удручен и подавлен.
Миша снова наполнил рюмки.
– Расскажи про Софью Андреевну и Черткова, – попросила Вера Петровна.
– Не хочу сплетничать, – сказал Миша.
– Что значит сплетничать? Толстой умер еще в 1910 году.
– Все равно, эта история показывает Толстого с такой стороны, о которой мне неприятно говорить.
– Потому-то она и интересна, – сказала Вера Петровна. – Случилось это незадолго до смерти Толстого. В Ясной Поляне тогда гостил некто Чертков, и Софья Андреевна, жена Толстого, почему-то решила, что у графа с этим Чертковым любовная связь. Своими опасениями она поделилась с доктором Маковицким и вообще рассказывала об этом направо и налево. Кто знает, может быть, в ее фантазиях и была доля истины. Как бы то ни было, она стала за ними следить и выяснила, что Толстой с Чертковым встречаются в сосновом лесу. Поэтому всякий раз, когда Толстой уходил на прогулку, она отправлялась его искать. Она спрашивала детей, не видели ли они графа и был ли Толстой один или с каким-то мужчиной. Однажды она и у тебя спросила, Миша.
– Она была просто вне себя, – сказал Миша. – Казалось, она потеряла рассудок. Возможно, между Толстым и Чертковым и вправду что-то было. Мне неприятно думать об этой стороне их жизни.
– А где вы были, когда Толстой умер? – спросил я.
– В Ясной Поляне.
– Вы присутствовали на похоронах?
Миша кивнул.
– Большие были похороны, таких я никогда не видел. Они длились целый день. Толстой умер в Астапове, и когда поезд с его телом подошел к нашей станции, еще не рассвело. На перроне уже ждала толпа: жители Ясной Поляны и Тулы, студенты из Москвы, разные делегации. Когда сыновья Толстого вынесли гроб из поезда, мы пропели "Вечную память". Женщины плакали. Тысячи людей пошли за гробом к дому. Вокруг было полно фоторепортеров и полицейских в штатском. Гроб установили в кабинете Толстого. Прощание началось около полудня, и в течение трех часов мимо гроба шли люди. Когда подошла моя очередь и я оказался рядом с Толстым, меня поразила его худоба и какое-то вытянутое, восковое лицо. Он не был похож на того Толстого, которого я знал. Примерно в три часа дня вся процессия вновь последовала за гробом на опушку леса, к месту, где Толстой завещал себя похоронить.
Когда гроб опускали в могилу, мы стояли на коленях и пели "Вечную память". Священника не было – ведь Толстой уже давно порвал с Церковью. Появились полицейские – посмотреть, не творится ли тут что-нибудь запрещенное. Им начали кричать, чтобы они обнажили головы и встали на колени, что они в конце концов и сделали. Несколько человек произнесли надгробные речи, но их было плохо слышно. Когда весь народ разошелся, мы, окружив Софью Андреевну, пошли назад в усадьбу. Наша семья продолжала жить в Ясной Поляне до 1914 года, когда меня призвали в армию, а отец пошел работать на тульский оружейный завод. Говорят, что старая Россия умерла в семнадцатом. Но для меня она умерла в 1910 году, когда похоронили Толстого.
Когда мы вернулись к себе, Уэйд только и делал, что повторял: "Он знал Толстого! Миша знал Толстого!"
Уэйд уже давно заснул, а я все лежал и думал: как странно, что в Калифорнии мы ближе всего сошлись именно с этими двумя русскими. Просто ли они к нам хорошо относятся и умеют рассказывать интересные истории? Или, может быть, причина в том, что все мы вчетвером тоскуем по цивилизациям, унесенным ветром, – по старой России и старому Югу, – все мы живем здесь в изгнании?
Пока я так размышлял, ко мне на огонек заглянула Сара Луиза.
– По-моему, все ясно без слов, – сказала она.
– Согласен, поэтому, будь добра, придержи их при себе.
– Ты, конечно, знал, что рано или поздно это должно было случиться?
– Да, знал. Я сам поставил себя в глупое положение – и поделом.
– Сколько ты просадил на эту куклу?
– Не считал. Примерно половину того, что получу за месяц.
– Приятно, что деньги потрачены не зря. Этот сладостный поцелуй в щечку!
– Исчезни.
К моему удивлению Сара Луиза послушалась. «Чао», – бросила она, и больше в Калифорнии я ее уже не видел.
Я снова подумал о Мише. То, что он почувствовал тогда, когда был застигнут Толстым за непотребным делом, было мне близко и понятно. Разве сам я весь последний год не занимался тем же самым? Встречаясь с Сэнди, Джейн, Соней и многими другими, я издевательски попирал те законы, которым меня учили с детства. Оглядываясь на свою жизнь в школе, я вдруг увидел, что вся она – сплошная ложь и распутство. Каким же я оказался подлецом! Как низко я пал! Есть ли еще хоть какая-нибудь надежда? Миша оскорбил Толстого, но разве сам Толстой не оскорбил свою семью? Означает ли это, что Бог разочаровался в Толстом и не пустил его в рай? Возможно ли, чтобы Толстой попал в ад? Я так не думал, но полной уверенности все-таки не было. Подобно Толстому, я грешил, подобно Толстому, я презрел Церковь. Но в отличие от него, я увидел всю ошибочность содеянного мною, а значит, возможно, еще успею исправиться. И я начал молиться.
– Милостивый Боже, – говорил я, – восемь месяцев я делал то, чего нельзя было делать. Тебе известны все мои проступки и прегрешения. Сделай так, чтобы я избавился от порока и возлюбил истину и добродетель. Сделай так, чтобы я всегда исполнял свой долг и был хорошим сыном и солдатом. Аминь.
Когда на следующий день мы ехали в Монтеррей, я чувствовал себя гораздо лучше. Я сделал шаг в верном направлении, и теперь оставалось только ждать, пока Бог не решит сказать мне Свое слово. "Чьим же голосом заговорит Он со мной?" – думал я. Как вскоре выяснилось, Бог выбрал для этой цели голоса Сэнди и Джейн.
Уэйд окончил школу неделю спустя, а мне еще оставалось два месяца. Проводив его, я остался один и подумал, что сейчас самое время испытать себя. Интересно, насколько я переменился, начал ли жить новой жизнью? Все это можно было проверить, увидевшись с Сэнди и с Джейн. Стану ли я снова их обманывать, снова ли погрязну в похоти или буду вести себя как добропорядочный христианин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51