Большущее тебе спасибо. За мной не заржавеет. И тебе того же. Будь здоров.
А вот что я услышал в трубке:
– Капитан Мак-Минз. А, это ты, Ромео. Ну, давай, толкай свою речугу. – И потом, когда мой монолог был закончен: – Ладно, вставь там этой курве поглубже, но не забывай, что для нас главное – Соколов.
Надя была вне себя от счастья, когда узнала, что мы проведем вместе целых три дня. На радостях мы выпили еще шампанского и долго сидели, держась за руки и бросая друг на друга нежные взоры.
– А где мы сможем остановиться? – спросила она.
– Вообще-то я не особенно разбираюсь в здешних гостиницах, но эта, говорят, одна из лучших. Не думаю, чтоб здесь вот так сразу можно снять номер, но все-таки пойду попробую.
Портье дал мне ключ от номера, который капитан Мак-Минз заказал еще днем и где он уже успел установить микрофоны. Коридорный отнес из машины коробки с покупками, а Надя сказала, что никогда еще не видела такой чудесной комнаты. Мы уселись и принялись целоваться, но Надины поцелуи были такими влажными – даже еще более влажными, чем тогда, в театре, – что уже через несколько минут я раздевал нас обоих. Когда на мне остались одни трусы, а на Наде – трусы и лифчик, она вдруг сказала: «Подожди» – и, покопавшись в коробках, что-то извлекла оттуда и заперлась в ванной. Я подумал, что ей понадобилось воспользоваться биде, но биде Надя вскоре выключила, а включила душ. Потом она отвернула кран в умывальнике, несколько раз спустила воду в уборной, после чего снова занялась биде и умывальником. Я уже испугался, что ее настолько увлекла вся эта сантехника и она так и будет забавляться целую ночь, но тут дверь ванной отворилась, и Надя, обернутая полотенцем, возникла на пороге. Она сразу же выключила свет в комнате, и лишь оставшийся гореть в ванной позволял видеть ее фигуру. Не снимая полотенца, Надя шмыгнула под одеяло и похлопала ладонью по краю постели, как бы зовя меня к себе. Через секунду я, уже без трусов, лежал рядом с ней. И опять пошли влажные поцелуи, но когда я было попробовал снять полотенце, Надя крепко вцепилась в него и прошептала, глядя на меня широко открытыми глазами: "Я тебя боюсь!"
– Не нужно бояться, Надя, – сказал я. – Если тебе не понравится, я не буду. – И я повернулся на спину, – но она тут же погладила меня по груди и прошептала: "Я тебя хочу!" Я снова повернулся к ней и снова услышал: "Я тебя боюсь!" Так продолжалось минут пятнадцать, пока, наконец, она не решила, что можно обойтись и без полотенца. С лифчиком дело было сложнее. Когда я попробовал его расстегнуть, Надя вдруг заартачилась, и лифчик остался в неприкосновенности. Я ума не мог приложить, зачем ей все это нужно. Может, она просто желает покрасоваться в своих кружевных обновках? Но тогда зачем было снимать трусы – на них ведь тоже полно всяких кружев? Может, у нее с грудью не все в порядке – скажем, они разной величины или одной вовсе нет? Но в театре вроде бы обе были на месте и на ощупь ничем не отличались. Может, ей просто хочется немного поломаться? Я снова потянулся к лифчику, и снова Надя увернулась, не забыв при этом прошептать: "Не надо его снимать. Я тебя боюсь!"
Видя, что дело окончательно зашло в тупик, я решил изменить тактику.
– Послушай, Надя, – сказал я, – обо мне мы сегодня успели поговорить, – даже посмотрели наши семейные фотографии, а вот о тебе я знаю только, как тебя зовут, – и больше ничего.
– Я думала, что всем в лагере все про меня известно.
– Только не мне.
Надя повернулась на живот и, поднеся мою руку к губам, покрыла ее поцелуями.
– Ты правда хочешь, чтобы я рассказала о себе?
– Ну конечно. Когда я буду писать родителям, что познакомился с одной чудесной девушкой, должен же я сообщить им о ней как можно больше.
– С чего начать? С начала? Родом я из Владивостока. – И она принялась рассказывать о том, что я уже успел запомнить наизусть, изучив ее досье. Отец ее занимал какой-то важный пост в НКВД, а мать была учительницей, но когда отец круто пошел в гору, бросила работу. Потеряв на фронте двух сыновей, родители баловали дочь как могли. "Те замашки, которые ты видел у меня в лагере, – это все оттуда", – заметила Надя. Решив, что Надин удел – педагогика, родители с помощью Берии устроили ее в Московский государственный педагогический институт, где учились дети из привилегированных семей. Надя была без ума от московской жизни, да и училась вполне успешно. После института ее направили в Восточный Берлин, в советскую школу. Однажды она отправилась на экскурсию в Западный Берлин, увидела, что жить там не в пример лучше, и через некоторое время сбежала на Запад. Так выглядела история Надиной жизни в ее изложении, и, хотя капитан Мак-Минз хотел узнать, что же случилось на самом деле, я решил не торопиться с дальнейшими расспросами.
Покончив со своей биографией, Надя снова предалась воспоминаниям детства и при этом говорила о Владивостоке с такой любовью, что было ясно: сейчас она с большей радостью оказалась бы там, а не здесь. О чем она только мне ни рассказывала – и о пляже на берегу Амурского залива, и о пионерском лагере «Сад-огород», и о выпускном вечере в гостинице "Золотой рог". Какое-то время ее повествование вызывало у меня известный интерес, но когда дело дошло до описания флоры и фауны, я совсем запутался.
Она припомнила всех котят, которые у нее были, – Кошку, Петрушку, Андрюшку и Сережку – со всеми их повадками и штучками. По ботанике же она вообще была одной из первых в школе и однажды даже победила в конкурсе по определению пород деревьев.
– Знаешь, какая разница между кедром и елью? – спросила она.
Я не знал, и она все подробно объяснила, заодно сообщив массу полезных сведений о лиственницах, липах, ясенях и множестве других деревьев, которыми богат растительный мир Владивостока. Она щебетала без умолку, и, казалось, это будет продолжаться целую вечность. Я слушал, улыбался и кивал, а в моем мозгу возникали картины одна фантастичней другой: то я сам, несущийся как ракета сквозь космическое пространство, то какие-то футболисты, сминающие все на своем пути, то гоночные машины, с ревом выскакивающие из-за поворота. Господи, думал я, когда же у нее кончится завод? Я уже был готов схватить одеяло и заткнуть ей рот, как вдруг Надя неожиданно прервала свой рассказ и, сжав мне руку, воскликнула:
– Я так рада, что тебе это интересно! Как важно, чтобы рядом был кто-то, кто тебя понимает!
– Надя, – сказал я, – ты так замечательно рассказываешь! Я ведь очень люблю и кошек, и деревья, вот только знаю о них не так много, как хотелось бы.
Услышав это, она снова принялась рассказывать – правда, на этот раз поглаживая мне член. Когда изменения в состоянии моего пениса стали заметными, Надя воскликнула: "Ах, Хэмилтон, ты меня хочешь!" Я засунул руку ей между бедер, откуда тут же раздался хлюпающий звук, однако она отвела мою руку и, сдвинув ноги, сказала: "Мне так не нравится". Странно, подумал я, но Надя, видно, решила остаться на высоте положения: перекинув через меня ногу, она уселась на корточки и медленно ввела в себя мой член. Такой позы я раньше не знал. Чтобы женщина становилась на колени – это было и довольно часто, притом и задом, и передом, а вот на корточки никто еще на меня ни разу не садился, так что на мгновение я даже показался самому себе чем-то вроде ночного горшка. Впрочем, Соколову это, очевидно, нравилось, а раз так, то я тоже должен был сделать вид, будто нахожусь на вершине блаженства. Я смотрел, как мерно двигалось вверх-вниз Надино тело, и думал, что от этого, вероятно, очень устают ноги. Надо полагать, что Надя пришла к такому же выводу, потому что она вскоре перекатилась на спину, оказавшись подо мной. Я было приступил к работе, но Надя сжала ноги и, не давая мне двигаться, начала работать сама, подбрасывая вверх свое тело. Наверно, в их с Соколовым программе это был второй номер. Через некоторое время она вдруг застыла в неподвижности, и я испугался, что это все – больше у нее не осталось сил, но тут, к моему удивлению, она забилась в оргазме, и даже когда он кончился, я еще долге чувствовал своим членом, как у нее что-то дергается внутри.
– Вкусно, вкусно, – проговорила она.
Но это было только начало. Почти все следующие три дня мы провели в постели. Время от времени мы, правда, выходили за покупками или чтобы поесть в «Брюкенкеллер», в кафе «Кранцлер» или «Тройке», но, закончив свои дела, тут же возвращались в номер. Я даже начал мало-помалу разбираться в Надиных причудах. Когда она наконец согласилась снять лифчик, то тут же подхватила свои груди руками. Так вот, значит, в чем было дело – она боялась, что груди у нее свисают. А то, что она и на пушечный выстрел не подпускала к своим половым органам ничего, кроме пениса, объяснялось, очевидно, плачевным состоянием советской гигиены. Несколько раз я пробовал пустить в ход свой язык и пальцы, но Надя моментально сдвигала ноги и говорила: "Нет, там грязно". Она даже заявила, что никогда не мастурбировала – это тоже было грязно. В конце концов Надя прямо сказала то, что мне уже стало ясно:
– В постели мне нравится заниматься только одним делом.
– И это дело ты здорово делаешь.
– У тебя было много женщин?
– Такой замечательной, как ты, – ни одной. Ты, наверное, перепробовала всех мужчин в России.
Она рассмеялась.
– Знаешь, сколько у меня было мужчин?
– Сто?
Она снова засмеялась.
– На девяносто девять меньше.
– Один?
– Да, только один.
– Где же это было?
– В России, а потом в Восточном Берлине.
– И кто он?
Надя протянула руку к пачке сигарет и, взяв одну, закурила.
– Ну, допустим, его зовут Коля.
Я знал, что «Коля» – это уменьшительное от «Николай», и понял, что лед тронулся.
– Наверное, этот Коля – мужчина что надо, раз ты научилась у него стольким вещам.
– Да, он настоящий мужчина. Я его любила.
– Расскажи мне о нем.
– Не стоит.
– Ты что, мне не доверяешь?
– Нет, просто не хочется говорить о человеке, который так много для меня значил.
Я отодвинулся от нее на свою сторону кровати.
– Послушай, Надя, мне нужно тебе кое-что сказать. Для тебя, может, эти три дня были просто шуткой, но для меня – нет. Неужели ты не видишь, до чего ты меня довела, не чувствуешь, что со мной творится? Я влюбился в тебя еще в субботу, и с тех самых пор это чувство становилось все сильнее, и сейчас я люблю тебя так, как никогда еще никого не любил. Ты для меня – идеал женщины, идеал жены. Когда мы возвратимся в лагерь, ты, наверно, захочешь со мной расстаться, но, поверь, я так просто тебя не отдам. Надя, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Америку, чтобы мы вместе жили в нашем большом доме.
– Вместе с твоими родителями?
– Можно и отдельно. Давай купим квартиру в Нью-Йорке? Или дом в Палм-Бич?
– В Палм-Бич?
– Это немного севернее Майами. Симпатичное местечко.
– Я люблю горы.
– Тогда можно поехать на Запад, построить там домик в горах, кататься на лыжах…
– Но я даже не говорю по-английски; надо мной все будут смеяться.
– Да ты что, радость моя, кто будет над тобой смеяться? Как только все увидят, какая ты замечательная, они тут же выучат русский.
Надя прыснула и затянулась сигаретой.
– А твои родители не будут против? Они не подумают, что я какая-нибудь жуткая коммунистка?
– Они подумают, что ты самая прекрасная девушка на свете. Они примут тебя с распростертыми объятиями. Сегодня же напишу им. Или даже позвоню. Если, конечно, ты согласна.
Надя испытующе посмотрела на меня.
– А чем ты докажешь, что не обманываешь? Ведь вокруг полным-полно красивых девушек, которые почти ничем не хуже меня.
– А ты подумала, почему ты любишь меня? Ведь не из-за денег же – я знаю, что ты не такая. Нет, я уверен, что мы просто созданы друг для друга и все эти годы ждали нашей встречи.
– И ты правда позвонишь своим родителям и скажешь, что мы хотим пожениться?
– Немедленно, если ты ответишь мне "да".
Надино лицо расплылось в улыбке.
– Да, – сказала она и, прильнув ко мне, принялась целовать меня, повторяя между поцелуями, – да, да, да, да, да.
– Надя, это самое счастливое мгновение в моей жизни. Так я позвоню родителям? Подожди, сейчас достану фотографии.
Когда через двадцать минут меня соединили, снимки с изображением «Билтмора» и моих мифических родителей были уже разложены и Надя их внимательно изучала.
– Здравствуй, папа, – сказал я, – как поживаешь? Нет-нет, ничего не случилось, все в полном порядке. Да, поэтому и звоню. А мама дома? Идет к другому аппарату? Мамочка, у меня для тебя сюрприз. Догадайся. Потрясающая новость. Я женюсь. Да-да. И я уверен, что она вам очень понравится. Самая красивая девушка на свете. Она русская. Я так и знал, что ты это скажешь. Раз я в нее влюбился, значит, вы ее тоже полюбите. – Ну, и так далее в том же духе. Я подмигнул Наде, и она ответила мне сияющей улыбкой. На другом конце провода в Нашвилле женский голос неустанно повторял: "Служба точного времени банка "Камберленд Вэлли". Сейчас четыре часа пятьдесят одна минута".
Когда я повесил трубку, Надя схватила фотографии, прижала их к себе и снова воскликнула: "Да, да, да, да!"
После того как она покурила, всплакнула и мы еще разок трахнулись, я спросил:
– Есть у тебя какие-нибудь вопросы?
– Вопросы?
– Ну да, обо мне и вообще о чем хочешь. Надя задумалась, потом попросила:
– Расскажи мне еще раз про сестер и про брата.
Я рассказал и про это, и еще много чего про Америку: какие там машины, какой климат, какие дома, какие дети и школы. Когда запас вопросов истощился, Надя сказала:
– А теперь твоя очередь.
Я спросил ее о родителях. Оказалось, что отец у нее год назад умер, поэтому, как она считает, у матери не будет больших неприятностей из-за того, что она сбежала на Запад. Я спросил ее о братьях и о владивостокских друзьях, а потом перешел к делу.
– Знаешь, Надя, – сказал я, – у меня есть к тебе еще один вопрос. По-моему, муж и жена не должны ничего скрывать друг от друга. Про своих девушек я рассказал тебе все. Может быть, ты теперь расскажешь мне про Колю?
Казалось, мой вопрос ее огорчил.
– Все хотят, чтобы я рассказывала про Колю, – сказала она.
– Как это – все?
– В лагере меня только про него и спрашивали. Я отодвинулся от нее с оскорбленным видом.
– Нет-нет, я не имела этого в виду; просто странно, что все спрашивают про Колю.
Стараясь выглядеть обиженным, я сказал:
– Что ж, извини, если я такой неоригинальный. Но я, между прочим, тебя люблю, и мне хочется знать про людей, которых любила ты. Не хочешь быть со мной откровенной – не надо, но я не уверен, что смогу жениться на женщине, которая мне не доверяет, да еще считает, что я похож на этих лагерных следователей.
И я угрюмо замолчал, но уже через минуту ощутил у себя на плечах ее ладони.
– Иди сюда, – сказала Надя.
Мы легли, она закурила и, тяжело вздохнув, начала свой рассказ.
– Что ж, если тебе так интересно, я расскажу. Ты, наверно, и про мою половую жизнь тоже хочешь узнать. Ну так вот, до Москвы никакой половой жизни у меня вообще не было. Родители насчет этого были очень строгие. С мальчиками я начала дружить лет в четырнадцать, а поцеловалась в первый раз, когда мне исполнилось шестнадцать – у памятника Сергею Лазо, если это тебе, конечно, интересно. Мы возвращались с комсомольского собрания. Мальчика того звали Сережа – так же, как моего котенка. Когда он попытался меня поцеловать, я очень удивилась, но еще больше удивилась тому, что не стала ему мешать. Придя домой, я несколько раз вымыла рот. Я решила, что на следующем же комсомольском собрании расскажу о своем проступке – о том, что, проявив буржуазные, хулиганские замашки, предала товарища Сталина и советский народ. Я даже сочинила речь, но так ее и не произнесла. Вместо этого я еще несколько раз целовалась с Сережей и с парой других мальчиков, но дальше поцелуев дело не пошло. Собираясь в Москву, я дала себе обещание, что не поддамся развращающему влиянию городской жизни. Когда мальчики приглашали меня куда-нибудь, я предупреждала, что никогда не сделаю ничего такого, о чем потом не смогу рассказать родителям. Я часто ходила на комсомольские вечера, но мало кто из ребят вызывался проводить меня домой во второй раз. Я держала данное себе слово и сохраняла дистанцию. Большую часть времени у меня занимала учеба. Я хотела, чтобы родители гордились моими успехами – в особенности из-за того, что в институт мне помог поступить Берия. Да и знакомые мальчики, по правде сказать, меня не особенно привлекали – слишком уж они были молодые и зеленые. Потом я повстречала Колю. Это случилось в 1950 году, в День Победы, девятого мая. Отец прилетел в Москву на встречу со своими старыми товарищами из НКВД. Я встретила его в аэропорту, и он позвал меня с собой на банкет в гостиницу «Националь». Там было полно разных мужчин – все увешанные орденами и медалями, но в военную форму были одеты лишь немногие. Среди них оказался и Коля, имевший тогда чин майора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
А вот что я услышал в трубке:
– Капитан Мак-Минз. А, это ты, Ромео. Ну, давай, толкай свою речугу. – И потом, когда мой монолог был закончен: – Ладно, вставь там этой курве поглубже, но не забывай, что для нас главное – Соколов.
Надя была вне себя от счастья, когда узнала, что мы проведем вместе целых три дня. На радостях мы выпили еще шампанского и долго сидели, держась за руки и бросая друг на друга нежные взоры.
– А где мы сможем остановиться? – спросила она.
– Вообще-то я не особенно разбираюсь в здешних гостиницах, но эта, говорят, одна из лучших. Не думаю, чтоб здесь вот так сразу можно снять номер, но все-таки пойду попробую.
Портье дал мне ключ от номера, который капитан Мак-Минз заказал еще днем и где он уже успел установить микрофоны. Коридорный отнес из машины коробки с покупками, а Надя сказала, что никогда еще не видела такой чудесной комнаты. Мы уселись и принялись целоваться, но Надины поцелуи были такими влажными – даже еще более влажными, чем тогда, в театре, – что уже через несколько минут я раздевал нас обоих. Когда на мне остались одни трусы, а на Наде – трусы и лифчик, она вдруг сказала: «Подожди» – и, покопавшись в коробках, что-то извлекла оттуда и заперлась в ванной. Я подумал, что ей понадобилось воспользоваться биде, но биде Надя вскоре выключила, а включила душ. Потом она отвернула кран в умывальнике, несколько раз спустила воду в уборной, после чего снова занялась биде и умывальником. Я уже испугался, что ее настолько увлекла вся эта сантехника и она так и будет забавляться целую ночь, но тут дверь ванной отворилась, и Надя, обернутая полотенцем, возникла на пороге. Она сразу же выключила свет в комнате, и лишь оставшийся гореть в ванной позволял видеть ее фигуру. Не снимая полотенца, Надя шмыгнула под одеяло и похлопала ладонью по краю постели, как бы зовя меня к себе. Через секунду я, уже без трусов, лежал рядом с ней. И опять пошли влажные поцелуи, но когда я было попробовал снять полотенце, Надя крепко вцепилась в него и прошептала, глядя на меня широко открытыми глазами: "Я тебя боюсь!"
– Не нужно бояться, Надя, – сказал я. – Если тебе не понравится, я не буду. – И я повернулся на спину, – но она тут же погладила меня по груди и прошептала: "Я тебя хочу!" Я снова повернулся к ней и снова услышал: "Я тебя боюсь!" Так продолжалось минут пятнадцать, пока, наконец, она не решила, что можно обойтись и без полотенца. С лифчиком дело было сложнее. Когда я попробовал его расстегнуть, Надя вдруг заартачилась, и лифчик остался в неприкосновенности. Я ума не мог приложить, зачем ей все это нужно. Может, она просто желает покрасоваться в своих кружевных обновках? Но тогда зачем было снимать трусы – на них ведь тоже полно всяких кружев? Может, у нее с грудью не все в порядке – скажем, они разной величины или одной вовсе нет? Но в театре вроде бы обе были на месте и на ощупь ничем не отличались. Может, ей просто хочется немного поломаться? Я снова потянулся к лифчику, и снова Надя увернулась, не забыв при этом прошептать: "Не надо его снимать. Я тебя боюсь!"
Видя, что дело окончательно зашло в тупик, я решил изменить тактику.
– Послушай, Надя, – сказал я, – обо мне мы сегодня успели поговорить, – даже посмотрели наши семейные фотографии, а вот о тебе я знаю только, как тебя зовут, – и больше ничего.
– Я думала, что всем в лагере все про меня известно.
– Только не мне.
Надя повернулась на живот и, поднеся мою руку к губам, покрыла ее поцелуями.
– Ты правда хочешь, чтобы я рассказала о себе?
– Ну конечно. Когда я буду писать родителям, что познакомился с одной чудесной девушкой, должен же я сообщить им о ней как можно больше.
– С чего начать? С начала? Родом я из Владивостока. – И она принялась рассказывать о том, что я уже успел запомнить наизусть, изучив ее досье. Отец ее занимал какой-то важный пост в НКВД, а мать была учительницей, но когда отец круто пошел в гору, бросила работу. Потеряв на фронте двух сыновей, родители баловали дочь как могли. "Те замашки, которые ты видел у меня в лагере, – это все оттуда", – заметила Надя. Решив, что Надин удел – педагогика, родители с помощью Берии устроили ее в Московский государственный педагогический институт, где учились дети из привилегированных семей. Надя была без ума от московской жизни, да и училась вполне успешно. После института ее направили в Восточный Берлин, в советскую школу. Однажды она отправилась на экскурсию в Западный Берлин, увидела, что жить там не в пример лучше, и через некоторое время сбежала на Запад. Так выглядела история Надиной жизни в ее изложении, и, хотя капитан Мак-Минз хотел узнать, что же случилось на самом деле, я решил не торопиться с дальнейшими расспросами.
Покончив со своей биографией, Надя снова предалась воспоминаниям детства и при этом говорила о Владивостоке с такой любовью, что было ясно: сейчас она с большей радостью оказалась бы там, а не здесь. О чем она только мне ни рассказывала – и о пляже на берегу Амурского залива, и о пионерском лагере «Сад-огород», и о выпускном вечере в гостинице "Золотой рог". Какое-то время ее повествование вызывало у меня известный интерес, но когда дело дошло до описания флоры и фауны, я совсем запутался.
Она припомнила всех котят, которые у нее были, – Кошку, Петрушку, Андрюшку и Сережку – со всеми их повадками и штучками. По ботанике же она вообще была одной из первых в школе и однажды даже победила в конкурсе по определению пород деревьев.
– Знаешь, какая разница между кедром и елью? – спросила она.
Я не знал, и она все подробно объяснила, заодно сообщив массу полезных сведений о лиственницах, липах, ясенях и множестве других деревьев, которыми богат растительный мир Владивостока. Она щебетала без умолку, и, казалось, это будет продолжаться целую вечность. Я слушал, улыбался и кивал, а в моем мозгу возникали картины одна фантастичней другой: то я сам, несущийся как ракета сквозь космическое пространство, то какие-то футболисты, сминающие все на своем пути, то гоночные машины, с ревом выскакивающие из-за поворота. Господи, думал я, когда же у нее кончится завод? Я уже был готов схватить одеяло и заткнуть ей рот, как вдруг Надя неожиданно прервала свой рассказ и, сжав мне руку, воскликнула:
– Я так рада, что тебе это интересно! Как важно, чтобы рядом был кто-то, кто тебя понимает!
– Надя, – сказал я, – ты так замечательно рассказываешь! Я ведь очень люблю и кошек, и деревья, вот только знаю о них не так много, как хотелось бы.
Услышав это, она снова принялась рассказывать – правда, на этот раз поглаживая мне член. Когда изменения в состоянии моего пениса стали заметными, Надя воскликнула: "Ах, Хэмилтон, ты меня хочешь!" Я засунул руку ей между бедер, откуда тут же раздался хлюпающий звук, однако она отвела мою руку и, сдвинув ноги, сказала: "Мне так не нравится". Странно, подумал я, но Надя, видно, решила остаться на высоте положения: перекинув через меня ногу, она уселась на корточки и медленно ввела в себя мой член. Такой позы я раньше не знал. Чтобы женщина становилась на колени – это было и довольно часто, притом и задом, и передом, а вот на корточки никто еще на меня ни разу не садился, так что на мгновение я даже показался самому себе чем-то вроде ночного горшка. Впрочем, Соколову это, очевидно, нравилось, а раз так, то я тоже должен был сделать вид, будто нахожусь на вершине блаженства. Я смотрел, как мерно двигалось вверх-вниз Надино тело, и думал, что от этого, вероятно, очень устают ноги. Надо полагать, что Надя пришла к такому же выводу, потому что она вскоре перекатилась на спину, оказавшись подо мной. Я было приступил к работе, но Надя сжала ноги и, не давая мне двигаться, начала работать сама, подбрасывая вверх свое тело. Наверно, в их с Соколовым программе это был второй номер. Через некоторое время она вдруг застыла в неподвижности, и я испугался, что это все – больше у нее не осталось сил, но тут, к моему удивлению, она забилась в оргазме, и даже когда он кончился, я еще долге чувствовал своим членом, как у нее что-то дергается внутри.
– Вкусно, вкусно, – проговорила она.
Но это было только начало. Почти все следующие три дня мы провели в постели. Время от времени мы, правда, выходили за покупками или чтобы поесть в «Брюкенкеллер», в кафе «Кранцлер» или «Тройке», но, закончив свои дела, тут же возвращались в номер. Я даже начал мало-помалу разбираться в Надиных причудах. Когда она наконец согласилась снять лифчик, то тут же подхватила свои груди руками. Так вот, значит, в чем было дело – она боялась, что груди у нее свисают. А то, что она и на пушечный выстрел не подпускала к своим половым органам ничего, кроме пениса, объяснялось, очевидно, плачевным состоянием советской гигиены. Несколько раз я пробовал пустить в ход свой язык и пальцы, но Надя моментально сдвигала ноги и говорила: "Нет, там грязно". Она даже заявила, что никогда не мастурбировала – это тоже было грязно. В конце концов Надя прямо сказала то, что мне уже стало ясно:
– В постели мне нравится заниматься только одним делом.
– И это дело ты здорово делаешь.
– У тебя было много женщин?
– Такой замечательной, как ты, – ни одной. Ты, наверное, перепробовала всех мужчин в России.
Она рассмеялась.
– Знаешь, сколько у меня было мужчин?
– Сто?
Она снова засмеялась.
– На девяносто девять меньше.
– Один?
– Да, только один.
– Где же это было?
– В России, а потом в Восточном Берлине.
– И кто он?
Надя протянула руку к пачке сигарет и, взяв одну, закурила.
– Ну, допустим, его зовут Коля.
Я знал, что «Коля» – это уменьшительное от «Николай», и понял, что лед тронулся.
– Наверное, этот Коля – мужчина что надо, раз ты научилась у него стольким вещам.
– Да, он настоящий мужчина. Я его любила.
– Расскажи мне о нем.
– Не стоит.
– Ты что, мне не доверяешь?
– Нет, просто не хочется говорить о человеке, который так много для меня значил.
Я отодвинулся от нее на свою сторону кровати.
– Послушай, Надя, мне нужно тебе кое-что сказать. Для тебя, может, эти три дня были просто шуткой, но для меня – нет. Неужели ты не видишь, до чего ты меня довела, не чувствуешь, что со мной творится? Я влюбился в тебя еще в субботу, и с тех самых пор это чувство становилось все сильнее, и сейчас я люблю тебя так, как никогда еще никого не любил. Ты для меня – идеал женщины, идеал жены. Когда мы возвратимся в лагерь, ты, наверно, захочешь со мной расстаться, но, поверь, я так просто тебя не отдам. Надя, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Америку, чтобы мы вместе жили в нашем большом доме.
– Вместе с твоими родителями?
– Можно и отдельно. Давай купим квартиру в Нью-Йорке? Или дом в Палм-Бич?
– В Палм-Бич?
– Это немного севернее Майами. Симпатичное местечко.
– Я люблю горы.
– Тогда можно поехать на Запад, построить там домик в горах, кататься на лыжах…
– Но я даже не говорю по-английски; надо мной все будут смеяться.
– Да ты что, радость моя, кто будет над тобой смеяться? Как только все увидят, какая ты замечательная, они тут же выучат русский.
Надя прыснула и затянулась сигаретой.
– А твои родители не будут против? Они не подумают, что я какая-нибудь жуткая коммунистка?
– Они подумают, что ты самая прекрасная девушка на свете. Они примут тебя с распростертыми объятиями. Сегодня же напишу им. Или даже позвоню. Если, конечно, ты согласна.
Надя испытующе посмотрела на меня.
– А чем ты докажешь, что не обманываешь? Ведь вокруг полным-полно красивых девушек, которые почти ничем не хуже меня.
– А ты подумала, почему ты любишь меня? Ведь не из-за денег же – я знаю, что ты не такая. Нет, я уверен, что мы просто созданы друг для друга и все эти годы ждали нашей встречи.
– И ты правда позвонишь своим родителям и скажешь, что мы хотим пожениться?
– Немедленно, если ты ответишь мне "да".
Надино лицо расплылось в улыбке.
– Да, – сказала она и, прильнув ко мне, принялась целовать меня, повторяя между поцелуями, – да, да, да, да, да.
– Надя, это самое счастливое мгновение в моей жизни. Так я позвоню родителям? Подожди, сейчас достану фотографии.
Когда через двадцать минут меня соединили, снимки с изображением «Билтмора» и моих мифических родителей были уже разложены и Надя их внимательно изучала.
– Здравствуй, папа, – сказал я, – как поживаешь? Нет-нет, ничего не случилось, все в полном порядке. Да, поэтому и звоню. А мама дома? Идет к другому аппарату? Мамочка, у меня для тебя сюрприз. Догадайся. Потрясающая новость. Я женюсь. Да-да. И я уверен, что она вам очень понравится. Самая красивая девушка на свете. Она русская. Я так и знал, что ты это скажешь. Раз я в нее влюбился, значит, вы ее тоже полюбите. – Ну, и так далее в том же духе. Я подмигнул Наде, и она ответила мне сияющей улыбкой. На другом конце провода в Нашвилле женский голос неустанно повторял: "Служба точного времени банка "Камберленд Вэлли". Сейчас четыре часа пятьдесят одна минута".
Когда я повесил трубку, Надя схватила фотографии, прижала их к себе и снова воскликнула: "Да, да, да, да!"
После того как она покурила, всплакнула и мы еще разок трахнулись, я спросил:
– Есть у тебя какие-нибудь вопросы?
– Вопросы?
– Ну да, обо мне и вообще о чем хочешь. Надя задумалась, потом попросила:
– Расскажи мне еще раз про сестер и про брата.
Я рассказал и про это, и еще много чего про Америку: какие там машины, какой климат, какие дома, какие дети и школы. Когда запас вопросов истощился, Надя сказала:
– А теперь твоя очередь.
Я спросил ее о родителях. Оказалось, что отец у нее год назад умер, поэтому, как она считает, у матери не будет больших неприятностей из-за того, что она сбежала на Запад. Я спросил ее о братьях и о владивостокских друзьях, а потом перешел к делу.
– Знаешь, Надя, – сказал я, – у меня есть к тебе еще один вопрос. По-моему, муж и жена не должны ничего скрывать друг от друга. Про своих девушек я рассказал тебе все. Может быть, ты теперь расскажешь мне про Колю?
Казалось, мой вопрос ее огорчил.
– Все хотят, чтобы я рассказывала про Колю, – сказала она.
– Как это – все?
– В лагере меня только про него и спрашивали. Я отодвинулся от нее с оскорбленным видом.
– Нет-нет, я не имела этого в виду; просто странно, что все спрашивают про Колю.
Стараясь выглядеть обиженным, я сказал:
– Что ж, извини, если я такой неоригинальный. Но я, между прочим, тебя люблю, и мне хочется знать про людей, которых любила ты. Не хочешь быть со мной откровенной – не надо, но я не уверен, что смогу жениться на женщине, которая мне не доверяет, да еще считает, что я похож на этих лагерных следователей.
И я угрюмо замолчал, но уже через минуту ощутил у себя на плечах ее ладони.
– Иди сюда, – сказала Надя.
Мы легли, она закурила и, тяжело вздохнув, начала свой рассказ.
– Что ж, если тебе так интересно, я расскажу. Ты, наверно, и про мою половую жизнь тоже хочешь узнать. Ну так вот, до Москвы никакой половой жизни у меня вообще не было. Родители насчет этого были очень строгие. С мальчиками я начала дружить лет в четырнадцать, а поцеловалась в первый раз, когда мне исполнилось шестнадцать – у памятника Сергею Лазо, если это тебе, конечно, интересно. Мы возвращались с комсомольского собрания. Мальчика того звали Сережа – так же, как моего котенка. Когда он попытался меня поцеловать, я очень удивилась, но еще больше удивилась тому, что не стала ему мешать. Придя домой, я несколько раз вымыла рот. Я решила, что на следующем же комсомольском собрании расскажу о своем проступке – о том, что, проявив буржуазные, хулиганские замашки, предала товарища Сталина и советский народ. Я даже сочинила речь, но так ее и не произнесла. Вместо этого я еще несколько раз целовалась с Сережей и с парой других мальчиков, но дальше поцелуев дело не пошло. Собираясь в Москву, я дала себе обещание, что не поддамся развращающему влиянию городской жизни. Когда мальчики приглашали меня куда-нибудь, я предупреждала, что никогда не сделаю ничего такого, о чем потом не смогу рассказать родителям. Я часто ходила на комсомольские вечера, но мало кто из ребят вызывался проводить меня домой во второй раз. Я держала данное себе слово и сохраняла дистанцию. Большую часть времени у меня занимала учеба. Я хотела, чтобы родители гордились моими успехами – в особенности из-за того, что в институт мне помог поступить Берия. Да и знакомые мальчики, по правде сказать, меня не особенно привлекали – слишком уж они были молодые и зеленые. Потом я повстречала Колю. Это случилось в 1950 году, в День Победы, девятого мая. Отец прилетел в Москву на встречу со своими старыми товарищами из НКВД. Я встретила его в аэропорту, и он позвал меня с собой на банкет в гостиницу «Националь». Там было полно разных мужчин – все увешанные орденами и медалями, но в военную форму были одеты лишь немногие. Среди них оказался и Коля, имевший тогда чин майора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51