А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Пришла пора воздать должное тому, кто этого заслуживает. Я предлагаю выпить за здоровье одной восхитительной особы, нашей общей любимицы – Сары Луизы Дэйвис! Дорогая Сара Луиза, я пью за то, чтобы и дальше подобные вечера проходили так же успешно, как и сегодня. Вы доставили радость стольким людям, одновременно сделав столько добра!
И он произнес целый панегирик, сопровождавшийся одобрительными выкриками, вслед за чем вся компания под руководством Уэйда Уолесса грянула приветственную песню. Все подходили к Саре Луизе с поздравлениями, и я тоже несколько раз удостоился похвалы за то, что не побоялся прийти на "головомойку".
Лежа в тот вечер в постели, когда Сара Луиза уже заснула, я вдруг поймал себя на мысли о том, что продолжаю улыбаться. Я улыбался пять часов подряд: на протяжении всего банкета, по дороге домой, сидя у камина в гостиной. Никто не может упрекнуть меня в том, что я выставляю свои чувства напоказ. На банкете я пел Саре Луизе такие дифирамбы, что она вся сияла от удовольствия. Она рассчитывала устраивать по две-три «головомойки» в год, и мысль о том, сколько это принесет денег "Планированию семьи", приводила ее в радостный трепет.
Я лежал и массировал себе лицо, которое отчаянно ныло. Но еще сильнее ныло сердце. Меня выставили на посмешище всему Нашвиллу. Друзья, конечно, скажут: "Это же все просто так, ради веселья. Ты что, шуток не понимаешь?", но ведь дыма без огня не бывает. Неужели я действительно говорю как-то странно? Неужели я действительно такой самовлюбленный? Неужели я действительно строю из себя невесть что? Я-то всегда считал, что я скромный и застенчивый и разговариваю совершенно нормально. А насчет моего пьянства? Да, в гостях я иногда закладываю за галстук, но ведь и Уэйд делает то же самое. Да и вообще, кто не закладывает? С тех пор как я окончил университет, никто из них не видел меня пьяным. Обычно я выпиваю рюмку виски перед ужином, а за ужином – бокал вина, вот и все. А то, что я будто бы пристаю к женщинам на работе, лапаю их? Господи, да мне и в голову такое не могло бы прийти! Я вообще, после того как женился, ни к одной женщине не подъезжал – включая, между прочим, и Лору Гейл, и Этель. Конечно же, я совсем не такой, каким кажусь окружающим, но понимание этого не принесло облегчения, и я лежал и мучился до самого рассвета.
Нелегко было на следующее утро сказать Сэнфорду и Уэйду: "Старик, ты потрясающе вчера выступил". Оба они скромно отмахнулись, сказав, что просто публика подобралась хорошая. "Не знаю, что бы мы делали без Сары Луизы", – добавил Сэнфорд, а Уэйд сказал: "Сара Луиза – это нечто". Мне вспомнилось старое изречение: с такими друзьями разве нужны врага? Да и если присмотреться, что такого хорошего было в моих друзьях? Я что, жаждал их общества, или, может быть, обратился бы к ним в беде? Нет. Почему, вообще, мы считались друзьями? Потому ли, что много вместе пережили и нам было о чем вспомнить? Что ж, если так, это все-таки лучше, чем ничего, – так говорил я себе перед состоявшейся в мае двадцатой встречей нашего курса.
В ясный солнечный день на зеленом поле на территории университета под гигантским тентом, где подавали напитки, собралось несколько сотен бывших выпускников. Старые друзья слетелись отовсюду, и многих из них я не видел уже давным-давно. Ба, а это кто? Ну конечно, Крокетт Каннингем! Виски седоватые, брюшко, но вид вполне процветающий. Интересно, помнит ли он, как весной пятьдесят третьего мы смотались проветриться в Дайтону? Как же звали ту девчонку, на которую он тогда глаз положил, – Тамми, Томми, Терри? Из Джорджии она была, еще школьница и, по слухам, слаба на передок. Крокетт поспорил на двадцатку, что трахнет ее, но смог только раздеть и потом еще спрашивал нас, не заплатим ли мы ему за это десять долларов.
– Крокетт, как звали ту девочку в Дайтоне? – громко крикнул я во всеобщем гомоне.
– Здорово, Хэм, ты неплохо выглядишь.
– Ты тоже. Помнишь, та смачная брюнетка из Джорджии?
– Ну и память у тебя, Хэм. Я уж и думать забыл про Дайтону.
– Как ее звали – Тамми, Терри?
– Чем занимаешься, Хэм?
– Работаю в "Камберленд бэнк". А ты?
– Я в "Интернешнл пейпер". Целлюлозно-бумажный завод в Джей, штат Мен. Производим 270 тысяч тонн бумаги в год. Сейчас собираемся расширять производство. Доведем его до 444 тысяч тонн, создадим 1200 новых рабочих мест. Будешь когда-нибудь в наших краях – заглядывай.
– Обязательно, Крокетт. – Но тут Крокетта оттеснили, а передо мной возник Пек Мэбри. В нашем братстве Пек был известен как великий агностик и вечно изводил насмешками верующих, которые отвечали ему тем же. Поскольку силы были явно неравны, я иногда брал сторону Пека, и мы доводили наших баптистов и немногочисленных членов Церкви Христа тем, что пели пародии на гимны.
– Как поживаешь, Хэм? – спросил Пек.
– Да вот живу у подножия креста, – сказал я, вспомнив нашу студенческую присказку.
– Это ровное место, брат, – ответил Пек.
Я взглянул на Пека, ожидая увидеть в его глазах искорки смеха, но никаких искорок там не было. Женщина, которая стояла рядом с ним, сперва показалась мне незнакомой, но как только она заговорила, я узнал Рут Энн, студенческую подругу Пека. Теперь она была его женой и выглядела, надо сказать, на все шестьдесят.
– Видишь ли, Хэм, – сказала она, – мы с Пеком признали Иисуса Христа своим Спасителем. Теперь, когда мы впустили Его в свои души, жизнь наша переменилась.
– Понятно, – ответил я.
– Ты тоже можешь попробовать, – сказал Пек.
– Я много делаю для церкви.
– При чем тут церковь? Я говорю о том, чтобы дать место в твоем сердце Господу нашему Иисусу Христу.
В эту секунду – очень вовремя – я заметил официанта. Я извинился и, потянувшись за бокалом, сделал вид, что попал в людской водоворот и меня относит в сторону. Я беспомощно махал Пеку и Рут Энн рукой и только тут заметил, что у Рут Энн на шее маленькое распятие, а у Пека распятие в петлице.
"Хэмилтон Дэйвис!" – услышал я голос Тейта Хаггинса. Вот кого я рад был увидеть! Сколько вечеров мы прокалякали на веранде дома нашего братства! Тейт мог бы вести колонку сплетен в какой-нибудь газете – сколько он знал обо всех: кто гоняется за девушками из близлежащего пансиона, чью куколку спрятали на крыше, кого накалывают школьницы, звоня по телефону и шепча страстные слова. Помню, однажды к нашему дому подъехала машина, битком набитая какими-то девочками и одна из них крикнула: "Ну, кто хочет прокатиться?" Росс Миллер моментально перескочил через перила, впрыгнул в машину с одной стороны и тут же выпрыгнул с другой. "Ай, – сказал он, – там Филлис и Дебра". Филлис и Дебра были известные всей округе уродины: даже доведенные до отчаяния и готовые на все ребята не отваживались с ними гулять. Тейт еще долго рассказывал о том, как Миллер вскочил и выскочил из машины. Нам эта история никогда не надоедала.
– Здорово, дружище, – сказал я, – ну, как ты? Что слышно о Россе Миллере?
– Видел его в Лос-Анджелесе два месяца назад. Он там заведует одним из универмагов "Мейси".
– Помнишь, как он вскочил в машину, где сидели Филлис с Деброй?
– Их так звали, да? Его магазин торгует нашими карманными калькуляторами. Распродаются моментально.
– Что за калькуляторы?
– "Хьюлетт-Паккард". Наша фирма находится в Пало-Алто. Недавно мы заключили еще одну сделку с «Мейси»: теперь будем поставлять нашу продукцию и в Нью-Йорк. Представляешь, с семьдесят второго года мы продали триста тысяч вот таких штучек.
И с этими словами он вытащил карманный калькулятор и начал показывать стоящим вокруг, что эта машинка умеет делать. Машинка и вправду была потрясающая – Тейт мог бы продать с десяток таких не сходя с места. Я поплелся к другому официанту с напитками.
Кульминацией встречи был показ слайдов после ужина. Известные на курсе остряки Хауэлл Харрисон и Аарон Шапиро отобрали с сотню картинок из старых ежегодников и соединили их с записями песен пятидесятых годов и с цитатами из нашей университетской газеты. Все это звучало безумно ностальгически, что я, вообще-то, люблю, а когда в конце раздался университетский гимн, а потом еще Барбара Стрейзанд запела "Какими мы были", у многих, как и у меня, глаза были "на мокром месте".
Около полуночи все стали разъезжаться, но мы с Сарой Луизой решили еще пройтись по территории университета. Очень многое тут изменилось, лишь отдельные кусочки сохранились такими, какими мы их помнили. Мы прошли мимо здания Кэлхаун-холла, где я когда-то стоял и смотрел, как Сара Луиза очаровывает массы. В Кэлхаун-холле прошли одни из моих лучших занятий, а в Сайенс-холле, что напротив, – одни из худших. А что сделали с Сентрал-холлом? В пятидесятых годах там было женское общежитие. Как звали ту девочку, которая там жила и с которой гулял Уилл Меткаф? О ней еще сочинили песенку и вогнали Уилла в такое смущение, что он перестал с ней встречаться. А вот там мы устроили снежный бой, когда в пятьдесят первом вдруг случился буран; а вон там, на террасе Рэнд-холла, рос мой ананас. Тысячи давних воспоминаний внезапно нахлынули на меня. Где сейчас те времена? Что осталось от них? Только то, что я продолжал носить в своей голове. И все те люди, которые собрались на нашу встречу, были похожи вот на эти места: старые друзья, внезапно превратившиеся в незнакомцев. Тогда, в пятьдесят четвертом, я и представить себе не мог, что Крокетт, Пек или Тейт когда-нибудь станут мне чужими, а теперь получалось, что, хотя мы и испытали сегодня какие-то чувства, их как бы уже и не существовало.
Когда мы вернулись домой, Сара Луиза сразу легла спать, а я был так возбужден, что еще долго бродил по комнатам. Если бы еще недавно кто-нибудь спросил, сколько у меня друзей, я бы ответил, что сотни. Сегодня же я понял, что у меня нет ни единого друга. Да, я знал множество людей, но все они были подобны Вандербилтскому университету – все они принадлежали прошлому. Я зашел в кабинет, хотел было включить телевизор, но, сам не зная почему, вдруг взял с полки книгу. Когда это случалось со мной в последний раз? Удивительным образом я открыл книгу на том месте, где было написано про университет:
"Стояла неделя Большой регаты. Оксфорд – ныне потопленный, сметенный с лица земли, безвозвратно ушедший, подобно сказочному Лайонессу, – так стремительно обрушились на него потоки воды, – Оксфорд в те дни был городом с гравюры. По его просторным, тихим улицам ходили, разговаривали люди – так же, как они ходили и разговаривали еще во времена Ньюмена; все – и его осенние туманы, и его сероватые весны, и редкое великолепие его летних дней – таких, каким был тот день, когда цвели каштаны, а над фронтонами и куполами несся громкий и чистый колокольный звон, – все дышало мягкой сыростью тысячелетий учения".
Боже, как хорошо! Что это за книга? "Возвращение в Брайдсхед"? Ивлин Во? Я быстро пролистал страницы, нашел пролог и прочитал: "Достигнув расположения роты на вершине холма, я остановился и оглянулся на лагерь, только-только завидневшийся сквозь утренний седой туман". Я схватил книжку и сел. Столько времени я искал что-нибудь заслуживающее внимания, и вот теперь, когда казалось, что все потеряно, я наткнулся на это; остаток ночи я провел вместе с Чарльзом, Энтони Себастьяном. Солнце уже стояло высоко, когда я прочитал последние строки: "Убыстрив шаг, я подошел к хижине, служившей нам приемной. "У вас сегодня какой-то особенно бодрый вид", – сказал мне заместитель командира".
Как раз в эту минуту открылась парадная дверь и появилась Дорин, наша приходящая служанка, и первое, что она сказала, было, конечно же, "Бодрый у вас сегодня вид. Наверно, хорошо выспались после вчерашнего".
– Я всю ночь читал.
– Как, и спать не ложились?
– Сейчас лягу.
– А миссис Сара Луиза встала?
– Нет еще. Она вчера совсем измоталась, и девочки тоже пришли поздно. Пусть поспят, сегодня ведь суббота.
– Начну с серебра. – У Дорин был выходной, но вечером у нас должны были быть гости, и она пришла помочь. – Да, вид у вас точно бодрый!
А я и был бодрый – ведь я только что провел шесть часов с друзьями. Ложась в постель и слушая глубокое дыхание Сары Луизы, я спросил себя, когда я в последний раз встречал людей, которые значили бы для меня так много, как эти персонажи книги? Очень давно. Зачем же я гонюсь за призраком прошлого, где были мои друзья, если друзья стали чужими, а прошлое ушло навсегда? Почему не обращаюсь к тем друзьям, которые не переменились, которые, когда они тебе нужны, всегда являются такими, какими ты их помнишь? В воскресенье я опять отправился в кабинет. На этот раз я оказался в другом университете, в Принстоне, в компании Эмори Блейна. Это был ранний Скотт Фитцджеральд, и там было много вещей, которые потом у него получались лучше, но книжка тронула меня до самой глубины души. Я начал проводить в кабинете каждый вечер. Прочитав всего Фитцджеральда и Во, я взялся за Диккенса, Теккерея, Стендаля, Толстого, Чехова и Бунина. Я был так счастлив, как уже давно не бывал. Кончив "Смерть Ивана Ильича", я понял, что все больше и больше отдаляюсь от людей. Раньше, если я что-то делал, я делал это вместе с кем-нибудь еще, но то, что я делал сейчас, я делал один. Какое-то время это даже вызывало во мне беспокойство, но потом я подумал: что я теряю? Университетскую футбольную команду, кое-как перебивающуюся очередной сезон; взрослых мужчин, озабоченных ударами слева; банк, которому я отдал все силы и который меня совершенно не интересовал, как, впрочем, и я его; женщин, с которыми я спал и чьи мысли были где-то невероятно далеко; чужих мне людей, которых я изо всех сил пытался представить друзьями-товарищами. Я вспомнил все это – и потянулся за новой книжкой.
И это мое прозрение привело меня к Богу.
Главное, что я узнал о религии за много лет, это что в ней нельзя заходить слишком далеко – ни в ту, ни в другую сторону. Всякий раз, когда я отклонялся от середины, я потом рано или поздно об этом жалел. На втором курсе, наслушавшись неких юнцов-евангелистов из Принстона, я примкнул к этому течению у себя в университете и ходил, изображая из себя чуть ли не самого Иоанна Крестителя. После того как в Монтеррее я перешел в лоно епископальной церкви, я пытался жить по Библии. Еще несколько раз, движимый побуждением изменить свое безнравственное поведение, я начинал жить жизнью духовной. Вспоминая об этих религиозных порывах и о том, что случалось впоследствии, я всегда приходил в великое смущение. Но что можно сказать о тех случаях, когда я, стремясь руководствоваться здравым смыслом, начинал выявлять погрешности в положениях веры? В Нашвилле я потерпел неудачу и в этом. И в университете, и позже я несколько раз сталкивался с яростной реакцией фундаменталистов. У них глаза огнем горели, когда я говорил, что, может быть, в Библии сказано не все, что, возможно, другие верования не хуже их веры, что Бог может услышать и язычника. Впечатление было такое, будто я привожу им цитаты из "Коммунистического манифеста". Со временем я усвоил: людям не нравятся ни фанатики, ни скептики; люди хотят, чтобы ты плыл по главному руслу. Учтя это, я догреб до этого самого русла и так там и остался. Никто никогда не слышал, чтобы я пел Богу дифирамбы, но никто и никогда не слышал, чтобы я сомневался в Нем. Я уделял часть своего времени работе в церковном финансовом комитете, но в вопросах веры старался не высовываться.
Чем больше я читал, тем чаще возвращался к Ивлину Во, Грэму Грину и Уокеру Перси. Что мне нравилось в их книгах? Наверно, то, что их персонажами были павшие католики, которые, поняв изъяны своей веры, продолжали держаться за нее. Не находился ли я в том же самом положении? В конце концов, мы, принадлежавшие епископальной церкви, тоже считали себя католиками, а томиться духом в Нашвилле можно с тем же успехом, что и в Англии, в Африке или в Новом Орлеане. Некоторое время, приходя в церковь на утреннюю службу, я чувствовал себя персонажем какого-то романа. Я наслаждался красотой обрядов и тихонько про себя смеялся, воображая, как вскипели бы от негодования атеисты при виде отправления наших таинств. Пусть беснуются, пусть обличают: наша несообразность мудрее их логики. Я буквально ждал, чтобы какой-нибудь писатель заметил мою улыбку, когда присутствующие причащались святых даров.
Это была хорошая игра, но и от нее, как и от других игр, которые я придумывал, чтобы скоротать время в церкви, я в конце концов устал, и мой разум начал отчаянные поиски новых забав. Однажды, в холодный осенний денек, я принялся считать, сколько в церкви дамских шляпок. Этим я занимался во время чтения первого отрывка из Библии и благодарственной молитвы. Когда же перешли к чтению второго отрывка, я взялся за подсчет мужей, которые были ниже своих жен. Впереди таких имелось четверо. К началу чтения Апостольского символа веры я стал делать попытки как-то выгнуть шею, чтобы посмотреть, есть ли низкорослые мужья сзади, но Сара Луиза прошептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51