В тени сосен стояли садовые скамейки, а на скамейках сидели, глядя на озеро, вильбретки в бикини во главе с Вильбером, облаченным в просторный халат. Рядом на тележке стояли стаканы с "кровавой Мэри" и тарелки с яйцами бенедикт.
Я поймал себя на том, что пересчитываю присутствующих – все ли в сборе? Да, все – и я, повинуясь внезапному порыву, бросился на второй этаж, в комнаты вильбреток. Конечно, это был не самый умный поступок, но когда бы еще представилась такая возможность – побывать внутри гарема? Не может быть, чтобы эти вильбретки говорили вчера всерьез, не может быть, чтобы они не были так же переполнены вожделением, как мы с Вильбером. Интересно, что я сейчас найду в их комнатах? Я бежал, перескакивая через две ступеньки, на второй этаж вдоль отделанных под старину стен, и в воображении моем уже рисовались какие-то хлысты, кожаные сапоги и искусственные члены. Обнаружил я, однако, совсем иное. Я промчался по этим комнатам в таком темпе, что сперва даже ничего и не понял, и лишь потом, через несколько часов, уже вернувшись домой и отправившись на пробежку, я сумел воссоздать подробную картину. Три из шести комнат были просто в беспорядке, а три в ужасающем беспорядке. Потребовалось бы не меньше недели на то, чтобы разобрать все эти сваленные в одну кучу носильные вещи, рок-журналы, пакетики с печеньем и полупустые коробки с ватными тампонами. Что еще запомнилось? Ну, во-первых, густой кошачий дух и множество скачущих котят; потом еще был щенок кокер-спаниеля, который вышел мне навстречу, жалобно скуля; чучела животных – их был добрый десяток; какие-то цветастые балахоны а ля хиппи; куколки-херувимчики; большие цветные фотографии влюбленных пар: он и она, взявшись за руки, идут вдоль берега, по полю, мимо церкви; карточки мальчиков, оставшихся дома; картинки с изображением Христа. И ничего, буквально ничего, что указывало бы на порочные наклонности владелиц этих комнат. Вильбреткам нужно было одно: чтобы кто-нибудь их холил, согревал и любил – ни больше ни меньше.
Эта ночь во дворце Вильбера Вейкросса занимала мои мысли на протяжении нескольких месяцев. Как могло получиться, что мы все казались такими близкими друг другу, а на самом деле были такими далекими? Это было выше моего понимания; но однажды, чисто случайно, ответ все-таки был найден. Я сидел в самолете, летевшем из Нашвилла в Торонто, и, перелистывая какие-то журналы, наткнулся на статью, озаглавленную "Вы и ваши гормоны". Бегло проглядев ее, я уже готов был двинуться дальше, но тут мое внимание привлек один абзац. В нем говорилось о тестостероне. Что это такое, я представлял себе довольно смутно, но чем дальше читал, тем больше убеждался, что именно тестостерон руководил всей моей жизнью. У меня было такое чувство, какое, наверное, было у Архимеда, когда он погрузился в ванну, или у Ньютона, когда он сидел под яблоней.
Раньше я всегда считал, что женщины испытывают такую же сильную страсть, как и мужчины, только они научились эту страсть скрывать – по-видимому, из-за боязни частых беременностей. Такое объяснение вполне устраивало меня, пока я был молод, но со временем в нем начали обнаруживаться определенные пробелы. Почему это женщины, принимающие противозачаточные средства, спрашивал я себя, выказывают ничуть не больше страсти, чем их способные к зачатию сестры? Последний удар по моей теории был нанесен в ту самую ночь у Вильбера, когда вильбретки не только не смогли угнаться за нами, мужчинами, но даже и не пытались этого сделать. А тут, в статье, все объяснялось просто и ясно: страсть, оказывается, вызывается тестостероном, а тестостерон – это мужской гормон. То есть, в небольших количествах он имеется и у женщин, поэтому-то у них иногда все-таки возникают желания, но у мужчин его гораздо больше – вот и желания у них проявляются значительно чаще. Впрыснуть любой женщине побольше тестостерона – и она начнет бросаться даже на женщин вокруг. Выкачать тестостерон из мужчины – и мысли его унесутся подальше от секса. Приставить к мужчине пяток-другой женщин, и уровень тестостерона у него резко подскочит. Вопросы, которые мучили меня на протяжении сорока лет, свелись к химии.
Не удивительно, что женщины делают вид, будто секс их особенно не интересует: он и вправду их не интересует. И не удивительно, когда матери говорят своим детям, что секс – это бяка: они и в самом деле так думают. Я злился на женщин за то, что я им нужен меньше, чем они мне, но к кому я испытывал настоящую ненависть, так это к их подпевалам – моралистам мужского пола. Так и хотелось взять автомат и разделаться со всеми этими краснобаями, проповедующими целомудрие. Кем бы они ни были – педиками-теоретиками или просто маменькиными сынками, – в любом случае это были предатели, изменившие своему полу, и автоматная очередь пошла бы им только на пользу. Откуда эти безволосые тела, эти писклявые голоса? Да если бы их семенники вырабатывали столько тестостерона, сколько полагается нормальному мужчине, они бы только и делали, что гонялись за бабами, а не кричали бы на каждом углу, как это дурно.
К тому времени как мы приземлились в Торонто, я был уже настолько взбешен, что когда вечером в баре рядом со мной села какая-то блондинка, мне захотелось не познакомиться с ней, а взять за горло и задушить. Ну, уговорю я ее отдаться, размышлял я, – и что? Она просто променяет свое тело на что-нибудь еще: на мои деньги, на мое время, на мое сочувствие. "Вы пробовали здешний банановый ликер?" – негромко спросила меня блондинка. "Пошла ты в жопу", – ответил я и сам удивился: это был чуть ли не единственный случай в моей сознательной жизни, когда я так грубо ответил. Пожав плечами, блондинка взяла свой стакан и отошла. Потом, наверно, будет рассказывать подружкам, как налетела на гомика. Откуда ей знать, что никакой я не гомик – просто вся она у меня теперь как на ладони. Секс – отличная вещь, и не дело позволять бабам дурачить людей с его помощью.
Лора Гейл, Этель, вильбретки – да пропади они все пропадом! С меня довольно. Если Сара Луиза потянется ко мне в постели, я сделаю как она хочет, чтобы избежать скандалов. А нет, и не надо: когда станет невтерпеж, я призову на помощь свою старую, верную подружку – мою руку. Она-то уж никогда мне не надоедала, никогда не предавала, никогда не использовала меня для достижения своих целей.
Так совершилось мое третье прозрение, за которым последовало четвертое – имевшее отношение к моим друзьям.
Итак, женщин для меня больше не существовало, и, чтобы заполнить образовавшийся вакуум, я решил обратиться к своим старым друзьям. Друзей у меня было много – некоторые из них работали вместе со мной в банке, но большинство занималось другими делами. И почему только я так мало с ними виделся все эти годы, почему избегал встреч со старыми товарищами? Я стал звонить им по телефону, и, иногда за обедом или попивая мартини, мы смеялись, совсем как в прежние времена, выявляли изъяны мирового устройства и расходились такие довольные, словно изъяны эти нами уже устранены. Впрочем, большей частью беседы у нас тянулись вяловато. Куда девалось былое остроумие, былое ощущение надежды? Мы разговаривали о своих детях, у которых в жизни все шло вкривь и вкось; о своих профессиях, в выборе которых мы так жестоко ошиблись; о своих приятелях, которые слишком много пили, толстели и ругались с женами. Как правило, после таких встреч мне становилось грустно – грустно настолько, что через какое-то время я бросил звонить друзьям. И все-таки было приятно чувствовать, что они где-то есть – ведь друзей не бывает слишком много.
Однако через несколько месяцев я уже не был в этом столь уверен. В баре клуба "Бэл Мид кантри клаб" я изо дня в день в течение многих лет слышал разговоры о том, что бедные сами виноваты в своей бедности: просто они не желают работать. Особенно горячий отклик эта идея находила у женщин – в основном у тех, которые никогда особо не перетруждались. Сара Луиза, в жизни своей не заработавшая ни цента, высказывалась на этот счет безо всяких обиняков. Если бы бедные работали, говорила она, они не были бы бедными. Но если дело только в этом, спросил я ее однажды, почему тогда во время депрессии бездельничает в пять раз больше людей, чем во время подъема? "Ну вот, опять ты их защищаешь", – ответила Сара Луиза. Другой недостаток бедняков состоял, по ее мнению, в том, что у них слишком много детей. Дети эти вырастут, тоже начнут жить на пособие, потом тоже нарожают детей – и так далее. Сара Луиза не вполне понимала, как заставить бедняков работать, зато отлично знала, как решить проблему детей: их нужно уничтожать в зародыше или, еще лучше, пока зародыша еще нет. Сара Луиза вообще обожала благотворительность: "положение обязывает" – это Симс и Сисси вбили в нее накрепко, – но в особом фаворе было у нее общество "За планирование семьи". Если бы можно было сделать так, чтобы отребье общества не производило нового отребья, вот тогда…
За годы своего занятия благотворительностью Саре Луизе удалось добыть для "Планирования семьи" немало денег. Дважды – в 1968 и 1971 году – она устраивала гала-представления, а потом еще была вещевая лотерея. Теперь же она задумала нечто большее, а именно: организовать цикл так называемых головомоек. В этом не было ничего нового: актерские клубы практикуют такие вещи с незапамятных времен. Звезду чествуют, друзья-остряки вдоволь упражняются на его счет, а в конце все сходятся на том, что он все-таки выдающаяся личность. На телевидении это дело завели недавно, зато полюбили сверх всякой меры. Насмотревшись «головомоек» по телевизору, Сара Луиза решила, что это и есть "самое оно", что на них "Планированию семьи" может обломиться неплохой кусок. И за знаменитостями необязательно ездить в Голливуд, у нас своих полно: губернатор Данн, мэр Фултон, ректор университета Херд, не говоря уже о всяких гигантах бизнеса и рок-музыки. Обуздав свою гордыню, Сара Луиза даже спросила меня, нельзя ли будет пригласить Вильбера Вейкросса, а чтобы никто, не дай Бог, не обиделся на невинные шуточки, она заявила, что мы сами это дело и начнем: покажем, что мы ничего не боимся, а поэтому первым «головомойку» должен буду пройти я.
В "Бэл Мид кантри клаб" был устроен роскошный банкет. За ужином я терялся в догадках: что во мне смогут обнаружить такого, над чем можно было бы посмеяться? Во-первых, я не был знаменитостью, во-вторых, объектами острот на «головомойках» обычно бывали недостатки человека, а мои недостатки – где они? Ну, пройдутся насчет моих многочисленных путешествий – а что еще? Хорошо, что мне не надо перемывать косточки самому себе. Первым выступил Сэнфорд Адамс, который к тому времени уже стал председателем совета директоров «Камберленда». Как только он начал говорить, я понял, что насчет путешествий я угадал. Ладно, над этим пусть похохочут. Я слушал Сэнфорда и прочих ораторов, растянув рот в дежурной улыбке; когда кругом смеялись, я смеялся громче всех.
– Мне очень приятно находиться на этом вечере, – начал Сэнфорд. – Но настоящий праздник – это, конечно, то, что мы видим сегодня здесь Хэмилтона – в тот единственный в году день, когда он не в отъезде. Вообще-то мы думали, что придется устроить наше собрание в аэропорту, но рейс, которым должен был лететь Хэмилтон, перенесли. Хэмилтон, от имени всех нас, видящих тебя так редко, позволь преподнести тебе подарок – карту Нашвилла. Вот тут, видишь, твой дом, а вот это – деловая часть города. Будьте добры, передайте ему эту карту. Один мой приятель оказался недавно в Париже, и вот он как-то стоит посреди улицы и ищет "Америкэн экспресс". Поднимает голову, видит: Хэм. "Хэм, – обращается к нему мой приятель, – как мне пройти к "Америкэн экспресс"?" – и Хэм моментально его туда отводит. Через пару месяцев он приезжает в Токио и опять пытается найти "Америкэн экспресс", и, натурально, Хэм тут как тут. "Хэм, – спрашивает мой приятель, – как мне пройти к "Америкэн экспресс"?" – и Хэм моментально его туда отводит. Вскоре мой приятель сталкивается с Хэмом на улице в Нашвилле и говорит ему: "Хэм, ты мне очень помог в Париже и в Токио. Могу ли я тебя как-нибудь отблагодарить?" "Можешь, – отвечает Хэм. – Как мне пройти к моему банку?" Не хочу сказать, что Хэм, пока отсутствует, успевает забыть своих сотрудников, но его отдел – единственный в банке, где все носят карточки с фамилиями. На днях одна девушка подходит к нему на работе и Хэм ей говорит: "По-моему, я ясно сказал, чтобы у всех были карточки с фамилиями", а девушка ему в ответ: "Папочка, да это же я!" Конечно, помотавшись по свету, Хэм и разговаривает уже по-другому. Какой язык ни назови – он все их знает. Одна беда: теперь требуется кто-то, кто переводил бы слова Хэма на английский. На днях один человек зашел в банк, послушал Хэма и сказал: "Для иностранца он говорит совсем неплохо. Сколько времени он уже здесь живет?" У меня не хватило духу сказать ему правду, и я ответил: "Это египтянин. Приехал сюда примерно год назад". На что тот человек заметил: "Ну, за такое время мог бы и получше научиться". Видимо, то, что Хэм повидал так много, вскружило ему голову. На днях он был на обеде в честь губернатора и тамада сказал: "Мы рады приветствовать за этим столом нашего почетного гостя". "И то, что губернатор здесь сидит, – это тоже приятно", – откликнулся Хэм. А еще недавно на одном вечере к Хэму подошел мэр, протянул ему руку и говорит: "Привет, Хэм". Хэм стоит, никак не реагирует. Тогда какой-то знакомый его спрашивает: "Послушай, в чем дело?", а Хэм отвечает: "Я жду, когда объявят о моем прибытии". А вот еще был случай: заходит Хэм в «Макдоналдс», подходит к стойке и говорит: "Бифштекс шатобриан". "Извините, сэр, у нас этого нет". – "Ну, тогда курицу в вине". – "Извините, сэр, но этого тоже нет: есть только гамбургеры". "Что ж, – говорит Хэм, – дайте мне гамбургер с икрой и пришлите официанта с картой вин".
Сэнфорд еще долго разглагольствовал в том же духе. Первые две-три минуты все шло так, как я ожидал, но то, что прозвучало потом, застало меня врасплох; чем дольше я слушал, тем труднее становилось сохранять на лице улыбку. Следующим выступил Уэйд Уолесс – он нанес удар в другом направлении.
– Хорошо известно, что Хэмилтон любит пропустить рюмку-другую. Все мы, конечно, тоже не прочь иногда промочить горло, но у Хэмилтона эта его любовь начинает проявляться еще до завтрака. Как говорит Сара Луиза, Хэмилтон просыпается от позвякиванья льдинок в стакане. Вы, наверно, слышали, что недавно Хэму пришлось пойти к врачу: когда он после вечеринки искал на стоянке свою машину, кто-то наступил ему на руку. Впрочем, не подумайте, что Хэм какой-нибудь забулдыга. Он даже сотрудников своего отдела строго предупредил насчет пьянства. Созвал всех на прошлой неделе и говорит: "Значит, так: рюмка со сна – святое дело; за завтраком хорошо идет "кровавая Мэри"; пара кружек пива – вот уж и обед подоспел; за обедом хочешь не хочешь, а надо выпить мартини и вина; потом еще пивка – чтобы дотянуть до коктейлей, до ужина, а какой ужин без вина? После ужина – пара рюмок коньяку: помогает пищеварению, а на ночь хорошо тяпнуть виски: спится крепче. Но вот эта, понимаете ли, ваша манера – тут глоточек, там глоточек, – это, господа, никуда не годится!" Думаю, что именно благодаря спиртному Хэм всегда такой игривый на работе. Сэнфорд уже говорил про карточки с фамилиями, но он не сказал, что у девушек под этими карточками еще и нагрудники. Встречаю я как-то одну секретаршу, выходящую из кабинета Хэма, и говорю ей: "Боже, какой у вас измученный вид!" А она мне: "Еще бы не измученный! Ладно, пора возвращаться: ему еще нужно мне что-то продиктовать". Ну, женщины постарше будут, конечно, и поопытнее. Эти ходят вооруженные. Хэм, наверно, единственный человек в городе, которого долбанули бейсбольной битой прямо за рабочим столом.
Порассуждав о пьянстве и разврате, Уэйд уступил место губернатору, который произнес краткую речь. Начал он так:
– На днях я сказал одному своему знакомому, что иду на «головомойку». Он спросил: "И какую же знаменитость туда пригласили?" "Хэмилтона Дэйвиса", – ответил я. "Нет, ты не понял, – сказал он, – я спрашиваю: какую знаменитость пригласили?"
Мэр начал свое выступление на торжественной ноте:
– Сегодня мы чествуем здесь удивительного человека. Но не только его, господа, а еще и американскую мечту. Да, господа, и в наше время американская мечта может сбываться, и лучшее тому подтверждение – жизнь Хэмилтона Дэйвиса: он поставил перед собой высокую цель, отдал для достижения ее все силы и женился на дочке начальника.
После часа такой «головомойки» я уже созрел для речи, в которой было бы сказано, что, несмотря ни на что, человек я все-таки замечательный. И вот встал Сидни Уилкс из "Планирования семьи" и, подняв свой бокал, оглядел собравшихся.
– Господа, – сказал он, – мы сегодня вдоволь насмеялись и, надо заметить, не без причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Я поймал себя на том, что пересчитываю присутствующих – все ли в сборе? Да, все – и я, повинуясь внезапному порыву, бросился на второй этаж, в комнаты вильбреток. Конечно, это был не самый умный поступок, но когда бы еще представилась такая возможность – побывать внутри гарема? Не может быть, чтобы эти вильбретки говорили вчера всерьез, не может быть, чтобы они не были так же переполнены вожделением, как мы с Вильбером. Интересно, что я сейчас найду в их комнатах? Я бежал, перескакивая через две ступеньки, на второй этаж вдоль отделанных под старину стен, и в воображении моем уже рисовались какие-то хлысты, кожаные сапоги и искусственные члены. Обнаружил я, однако, совсем иное. Я промчался по этим комнатам в таком темпе, что сперва даже ничего и не понял, и лишь потом, через несколько часов, уже вернувшись домой и отправившись на пробежку, я сумел воссоздать подробную картину. Три из шести комнат были просто в беспорядке, а три в ужасающем беспорядке. Потребовалось бы не меньше недели на то, чтобы разобрать все эти сваленные в одну кучу носильные вещи, рок-журналы, пакетики с печеньем и полупустые коробки с ватными тампонами. Что еще запомнилось? Ну, во-первых, густой кошачий дух и множество скачущих котят; потом еще был щенок кокер-спаниеля, который вышел мне навстречу, жалобно скуля; чучела животных – их был добрый десяток; какие-то цветастые балахоны а ля хиппи; куколки-херувимчики; большие цветные фотографии влюбленных пар: он и она, взявшись за руки, идут вдоль берега, по полю, мимо церкви; карточки мальчиков, оставшихся дома; картинки с изображением Христа. И ничего, буквально ничего, что указывало бы на порочные наклонности владелиц этих комнат. Вильбреткам нужно было одно: чтобы кто-нибудь их холил, согревал и любил – ни больше ни меньше.
Эта ночь во дворце Вильбера Вейкросса занимала мои мысли на протяжении нескольких месяцев. Как могло получиться, что мы все казались такими близкими друг другу, а на самом деле были такими далекими? Это было выше моего понимания; но однажды, чисто случайно, ответ все-таки был найден. Я сидел в самолете, летевшем из Нашвилла в Торонто, и, перелистывая какие-то журналы, наткнулся на статью, озаглавленную "Вы и ваши гормоны". Бегло проглядев ее, я уже готов был двинуться дальше, но тут мое внимание привлек один абзац. В нем говорилось о тестостероне. Что это такое, я представлял себе довольно смутно, но чем дальше читал, тем больше убеждался, что именно тестостерон руководил всей моей жизнью. У меня было такое чувство, какое, наверное, было у Архимеда, когда он погрузился в ванну, или у Ньютона, когда он сидел под яблоней.
Раньше я всегда считал, что женщины испытывают такую же сильную страсть, как и мужчины, только они научились эту страсть скрывать – по-видимому, из-за боязни частых беременностей. Такое объяснение вполне устраивало меня, пока я был молод, но со временем в нем начали обнаруживаться определенные пробелы. Почему это женщины, принимающие противозачаточные средства, спрашивал я себя, выказывают ничуть не больше страсти, чем их способные к зачатию сестры? Последний удар по моей теории был нанесен в ту самую ночь у Вильбера, когда вильбретки не только не смогли угнаться за нами, мужчинами, но даже и не пытались этого сделать. А тут, в статье, все объяснялось просто и ясно: страсть, оказывается, вызывается тестостероном, а тестостерон – это мужской гормон. То есть, в небольших количествах он имеется и у женщин, поэтому-то у них иногда все-таки возникают желания, но у мужчин его гораздо больше – вот и желания у них проявляются значительно чаще. Впрыснуть любой женщине побольше тестостерона – и она начнет бросаться даже на женщин вокруг. Выкачать тестостерон из мужчины – и мысли его унесутся подальше от секса. Приставить к мужчине пяток-другой женщин, и уровень тестостерона у него резко подскочит. Вопросы, которые мучили меня на протяжении сорока лет, свелись к химии.
Не удивительно, что женщины делают вид, будто секс их особенно не интересует: он и вправду их не интересует. И не удивительно, когда матери говорят своим детям, что секс – это бяка: они и в самом деле так думают. Я злился на женщин за то, что я им нужен меньше, чем они мне, но к кому я испытывал настоящую ненависть, так это к их подпевалам – моралистам мужского пола. Так и хотелось взять автомат и разделаться со всеми этими краснобаями, проповедующими целомудрие. Кем бы они ни были – педиками-теоретиками или просто маменькиными сынками, – в любом случае это были предатели, изменившие своему полу, и автоматная очередь пошла бы им только на пользу. Откуда эти безволосые тела, эти писклявые голоса? Да если бы их семенники вырабатывали столько тестостерона, сколько полагается нормальному мужчине, они бы только и делали, что гонялись за бабами, а не кричали бы на каждом углу, как это дурно.
К тому времени как мы приземлились в Торонто, я был уже настолько взбешен, что когда вечером в баре рядом со мной села какая-то блондинка, мне захотелось не познакомиться с ней, а взять за горло и задушить. Ну, уговорю я ее отдаться, размышлял я, – и что? Она просто променяет свое тело на что-нибудь еще: на мои деньги, на мое время, на мое сочувствие. "Вы пробовали здешний банановый ликер?" – негромко спросила меня блондинка. "Пошла ты в жопу", – ответил я и сам удивился: это был чуть ли не единственный случай в моей сознательной жизни, когда я так грубо ответил. Пожав плечами, блондинка взяла свой стакан и отошла. Потом, наверно, будет рассказывать подружкам, как налетела на гомика. Откуда ей знать, что никакой я не гомик – просто вся она у меня теперь как на ладони. Секс – отличная вещь, и не дело позволять бабам дурачить людей с его помощью.
Лора Гейл, Этель, вильбретки – да пропади они все пропадом! С меня довольно. Если Сара Луиза потянется ко мне в постели, я сделаю как она хочет, чтобы избежать скандалов. А нет, и не надо: когда станет невтерпеж, я призову на помощь свою старую, верную подружку – мою руку. Она-то уж никогда мне не надоедала, никогда не предавала, никогда не использовала меня для достижения своих целей.
Так совершилось мое третье прозрение, за которым последовало четвертое – имевшее отношение к моим друзьям.
Итак, женщин для меня больше не существовало, и, чтобы заполнить образовавшийся вакуум, я решил обратиться к своим старым друзьям. Друзей у меня было много – некоторые из них работали вместе со мной в банке, но большинство занималось другими делами. И почему только я так мало с ними виделся все эти годы, почему избегал встреч со старыми товарищами? Я стал звонить им по телефону, и, иногда за обедом или попивая мартини, мы смеялись, совсем как в прежние времена, выявляли изъяны мирового устройства и расходились такие довольные, словно изъяны эти нами уже устранены. Впрочем, большей частью беседы у нас тянулись вяловато. Куда девалось былое остроумие, былое ощущение надежды? Мы разговаривали о своих детях, у которых в жизни все шло вкривь и вкось; о своих профессиях, в выборе которых мы так жестоко ошиблись; о своих приятелях, которые слишком много пили, толстели и ругались с женами. Как правило, после таких встреч мне становилось грустно – грустно настолько, что через какое-то время я бросил звонить друзьям. И все-таки было приятно чувствовать, что они где-то есть – ведь друзей не бывает слишком много.
Однако через несколько месяцев я уже не был в этом столь уверен. В баре клуба "Бэл Мид кантри клаб" я изо дня в день в течение многих лет слышал разговоры о том, что бедные сами виноваты в своей бедности: просто они не желают работать. Особенно горячий отклик эта идея находила у женщин – в основном у тех, которые никогда особо не перетруждались. Сара Луиза, в жизни своей не заработавшая ни цента, высказывалась на этот счет безо всяких обиняков. Если бы бедные работали, говорила она, они не были бы бедными. Но если дело только в этом, спросил я ее однажды, почему тогда во время депрессии бездельничает в пять раз больше людей, чем во время подъема? "Ну вот, опять ты их защищаешь", – ответила Сара Луиза. Другой недостаток бедняков состоял, по ее мнению, в том, что у них слишком много детей. Дети эти вырастут, тоже начнут жить на пособие, потом тоже нарожают детей – и так далее. Сара Луиза не вполне понимала, как заставить бедняков работать, зато отлично знала, как решить проблему детей: их нужно уничтожать в зародыше или, еще лучше, пока зародыша еще нет. Сара Луиза вообще обожала благотворительность: "положение обязывает" – это Симс и Сисси вбили в нее накрепко, – но в особом фаворе было у нее общество "За планирование семьи". Если бы можно было сделать так, чтобы отребье общества не производило нового отребья, вот тогда…
За годы своего занятия благотворительностью Саре Луизе удалось добыть для "Планирования семьи" немало денег. Дважды – в 1968 и 1971 году – она устраивала гала-представления, а потом еще была вещевая лотерея. Теперь же она задумала нечто большее, а именно: организовать цикл так называемых головомоек. В этом не было ничего нового: актерские клубы практикуют такие вещи с незапамятных времен. Звезду чествуют, друзья-остряки вдоволь упражняются на его счет, а в конце все сходятся на том, что он все-таки выдающаяся личность. На телевидении это дело завели недавно, зато полюбили сверх всякой меры. Насмотревшись «головомоек» по телевизору, Сара Луиза решила, что это и есть "самое оно", что на них "Планированию семьи" может обломиться неплохой кусок. И за знаменитостями необязательно ездить в Голливуд, у нас своих полно: губернатор Данн, мэр Фултон, ректор университета Херд, не говоря уже о всяких гигантах бизнеса и рок-музыки. Обуздав свою гордыню, Сара Луиза даже спросила меня, нельзя ли будет пригласить Вильбера Вейкросса, а чтобы никто, не дай Бог, не обиделся на невинные шуточки, она заявила, что мы сами это дело и начнем: покажем, что мы ничего не боимся, а поэтому первым «головомойку» должен буду пройти я.
В "Бэл Мид кантри клаб" был устроен роскошный банкет. За ужином я терялся в догадках: что во мне смогут обнаружить такого, над чем можно было бы посмеяться? Во-первых, я не был знаменитостью, во-вторых, объектами острот на «головомойках» обычно бывали недостатки человека, а мои недостатки – где они? Ну, пройдутся насчет моих многочисленных путешествий – а что еще? Хорошо, что мне не надо перемывать косточки самому себе. Первым выступил Сэнфорд Адамс, который к тому времени уже стал председателем совета директоров «Камберленда». Как только он начал говорить, я понял, что насчет путешествий я угадал. Ладно, над этим пусть похохочут. Я слушал Сэнфорда и прочих ораторов, растянув рот в дежурной улыбке; когда кругом смеялись, я смеялся громче всех.
– Мне очень приятно находиться на этом вечере, – начал Сэнфорд. – Но настоящий праздник – это, конечно, то, что мы видим сегодня здесь Хэмилтона – в тот единственный в году день, когда он не в отъезде. Вообще-то мы думали, что придется устроить наше собрание в аэропорту, но рейс, которым должен был лететь Хэмилтон, перенесли. Хэмилтон, от имени всех нас, видящих тебя так редко, позволь преподнести тебе подарок – карту Нашвилла. Вот тут, видишь, твой дом, а вот это – деловая часть города. Будьте добры, передайте ему эту карту. Один мой приятель оказался недавно в Париже, и вот он как-то стоит посреди улицы и ищет "Америкэн экспресс". Поднимает голову, видит: Хэм. "Хэм, – обращается к нему мой приятель, – как мне пройти к "Америкэн экспресс"?" – и Хэм моментально его туда отводит. Через пару месяцев он приезжает в Токио и опять пытается найти "Америкэн экспресс", и, натурально, Хэм тут как тут. "Хэм, – спрашивает мой приятель, – как мне пройти к "Америкэн экспресс"?" – и Хэм моментально его туда отводит. Вскоре мой приятель сталкивается с Хэмом на улице в Нашвилле и говорит ему: "Хэм, ты мне очень помог в Париже и в Токио. Могу ли я тебя как-нибудь отблагодарить?" "Можешь, – отвечает Хэм. – Как мне пройти к моему банку?" Не хочу сказать, что Хэм, пока отсутствует, успевает забыть своих сотрудников, но его отдел – единственный в банке, где все носят карточки с фамилиями. На днях одна девушка подходит к нему на работе и Хэм ей говорит: "По-моему, я ясно сказал, чтобы у всех были карточки с фамилиями", а девушка ему в ответ: "Папочка, да это же я!" Конечно, помотавшись по свету, Хэм и разговаривает уже по-другому. Какой язык ни назови – он все их знает. Одна беда: теперь требуется кто-то, кто переводил бы слова Хэма на английский. На днях один человек зашел в банк, послушал Хэма и сказал: "Для иностранца он говорит совсем неплохо. Сколько времени он уже здесь живет?" У меня не хватило духу сказать ему правду, и я ответил: "Это египтянин. Приехал сюда примерно год назад". На что тот человек заметил: "Ну, за такое время мог бы и получше научиться". Видимо, то, что Хэм повидал так много, вскружило ему голову. На днях он был на обеде в честь губернатора и тамада сказал: "Мы рады приветствовать за этим столом нашего почетного гостя". "И то, что губернатор здесь сидит, – это тоже приятно", – откликнулся Хэм. А еще недавно на одном вечере к Хэму подошел мэр, протянул ему руку и говорит: "Привет, Хэм". Хэм стоит, никак не реагирует. Тогда какой-то знакомый его спрашивает: "Послушай, в чем дело?", а Хэм отвечает: "Я жду, когда объявят о моем прибытии". А вот еще был случай: заходит Хэм в «Макдоналдс», подходит к стойке и говорит: "Бифштекс шатобриан". "Извините, сэр, у нас этого нет". – "Ну, тогда курицу в вине". – "Извините, сэр, но этого тоже нет: есть только гамбургеры". "Что ж, – говорит Хэм, – дайте мне гамбургер с икрой и пришлите официанта с картой вин".
Сэнфорд еще долго разглагольствовал в том же духе. Первые две-три минуты все шло так, как я ожидал, но то, что прозвучало потом, застало меня врасплох; чем дольше я слушал, тем труднее становилось сохранять на лице улыбку. Следующим выступил Уэйд Уолесс – он нанес удар в другом направлении.
– Хорошо известно, что Хэмилтон любит пропустить рюмку-другую. Все мы, конечно, тоже не прочь иногда промочить горло, но у Хэмилтона эта его любовь начинает проявляться еще до завтрака. Как говорит Сара Луиза, Хэмилтон просыпается от позвякиванья льдинок в стакане. Вы, наверно, слышали, что недавно Хэму пришлось пойти к врачу: когда он после вечеринки искал на стоянке свою машину, кто-то наступил ему на руку. Впрочем, не подумайте, что Хэм какой-нибудь забулдыга. Он даже сотрудников своего отдела строго предупредил насчет пьянства. Созвал всех на прошлой неделе и говорит: "Значит, так: рюмка со сна – святое дело; за завтраком хорошо идет "кровавая Мэри"; пара кружек пива – вот уж и обед подоспел; за обедом хочешь не хочешь, а надо выпить мартини и вина; потом еще пивка – чтобы дотянуть до коктейлей, до ужина, а какой ужин без вина? После ужина – пара рюмок коньяку: помогает пищеварению, а на ночь хорошо тяпнуть виски: спится крепче. Но вот эта, понимаете ли, ваша манера – тут глоточек, там глоточек, – это, господа, никуда не годится!" Думаю, что именно благодаря спиртному Хэм всегда такой игривый на работе. Сэнфорд уже говорил про карточки с фамилиями, но он не сказал, что у девушек под этими карточками еще и нагрудники. Встречаю я как-то одну секретаршу, выходящую из кабинета Хэма, и говорю ей: "Боже, какой у вас измученный вид!" А она мне: "Еще бы не измученный! Ладно, пора возвращаться: ему еще нужно мне что-то продиктовать". Ну, женщины постарше будут, конечно, и поопытнее. Эти ходят вооруженные. Хэм, наверно, единственный человек в городе, которого долбанули бейсбольной битой прямо за рабочим столом.
Порассуждав о пьянстве и разврате, Уэйд уступил место губернатору, который произнес краткую речь. Начал он так:
– На днях я сказал одному своему знакомому, что иду на «головомойку». Он спросил: "И какую же знаменитость туда пригласили?" "Хэмилтона Дэйвиса", – ответил я. "Нет, ты не понял, – сказал он, – я спрашиваю: какую знаменитость пригласили?"
Мэр начал свое выступление на торжественной ноте:
– Сегодня мы чествуем здесь удивительного человека. Но не только его, господа, а еще и американскую мечту. Да, господа, и в наше время американская мечта может сбываться, и лучшее тому подтверждение – жизнь Хэмилтона Дэйвиса: он поставил перед собой высокую цель, отдал для достижения ее все силы и женился на дочке начальника.
После часа такой «головомойки» я уже созрел для речи, в которой было бы сказано, что, несмотря ни на что, человек я все-таки замечательный. И вот встал Сидни Уилкс из "Планирования семьи" и, подняв свой бокал, оглядел собравшихся.
– Господа, – сказал он, – мы сегодня вдоволь насмеялись и, надо заметить, не без причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51