Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь – а у меня она была, – то во второй раз уже так не полюбишь.
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.
– Как это все странно у нас получается, – сказала Эрика. – Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.
– Как знать, может, и любили бы.
В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал:
– Что-то не хочется сладкого. И вообще уже пора ужинать. Пойду-ка я приготовлю что-нибудь более существенное.
– Спасибо, Манни, – сказала Эрика, – но я обещала Андреасу и Марии Луизе вернуться к ужину домой. Макс сейчас во Франкфурте, и детям скучно одним. Поедемте лучше все к нам.
Мы не стали заставлять себя долго упрашивать и, прихватив Барбару с Паулем, отправились в гости к Эрике.
Я был внутренне готов к тому, что увижу богатую обстановку, но такой роскоши все-таки не ожидал. Еще днем я заметил с улицы, что в архитектуре дома больше французского, чем немецкого, и теперь, миновав охранников и подходя к особняку, я ломал себе голову, откуда у Эрики с Максом возникла идея такого замка? Где они это видели? В Париже? На берегах Луары? Внутри дома не было и намека на баварское безвкусие: никаких пивных кружек, оленьих рогов или дешевых безделушек. Я даже немного пожалел, что рядом нет какого-нибудь Вильбера Вейкросса – уж он-то просветил бы меня насчет каждого предмета, открывшегося моим глазам. Эрика почти ничего не говорила – видно, не хотела, чтобы я воспринял ее слова как хвастовство, – а я почти ничего не спрашивал – потому что не хотел, чтобы она увидела, какой я невежда. Вот этот ковер в приемном зале – текинский, что ли? А вот палисандровый с бронзой стол – не русской ли работы? А табурет и кресло – какого они стиля: Людовика Пятнадцатого или, может, Восемнадцатого? Так мы шли из одной великолепной комнаты в другую, и понимал я только одно: в более изысканном доме мне бывать еще не приходилось. Хорошо еще, что можно было прочитать подписи на картинах. Вот это Макс Эрнст, а это – Раушенберг, а там висит еще один Макс Эрнст, потом Пол Бюри, Дюбуффе и Жозеф Альбер. Наконец мы оказались в библиотеке, где посреди сверкающего паркета лежал еще один дорогой ковер, у окна стоял круглый столик красного дерева с бронзой в стиле ампир, а рядом висели полотна Матта и Лама.
Пока я стоял и глазел на всю эту роскошь, пришли Барбара с Паулем и привели с собой детей Эрики – Марию Луизу и Андреаса. Я уже видел их на фотографиях у Мани – светловолосых, крупного телосложения, но, как и дети самого Манни, в жизни они оказались красивее. Андреас был на голову выше Барбары, а Пауль едва доходил росточком до Марии Луизы. До чего же очаровательно смотрелись эти две парочки, с какой милой откровенностью эти дети ласкались и поддразнивали друг друга!
В отличие от взрослых, дети не пили кофе с пирожными и уже успели проголодаться. Эрика назвала им с десяток блюд, которые можно было бы приготовить на скорую руку: в холодильнике лежит тушенная говядина, оленина и омары: а как насчет жареной камбалы, бифштекса или шницеля по-венски? Ни одно из этих кушаний не вызвало у детей особого энтузиазма.
– Тетя Эрика, – спросил Пауль, – а сосиски у вас есть?
– Это что, твое единственное желание?
– А кислая капуста? – поинтересовался Андреас.
– Но у нас есть столько других, более вкусных вещей.
– Вкуснее сосисок ничего нет, – ответил Пауль.
– Хэмилтон подумает, что мы какие-нибудь крестьяне.
– Не подумает, когда попробует.
Вскоре сосиски уже шипели на гриле, а Эрика разогревала капусту. Я был вполне сыт и, казалось, не смогу проглотить и кусочка, но стоило Эрике наполнить мою тарелку, как сразу стало ясно, откуда у мальчиков такая любовь к этому блюду, и дело кончилось тем, что я дважды попросил добавки. Почему я раньше никогда не знал, что это прекраснейшее блюдо на свете? Что за чудо эти свиные сосиски! И как дивно с ними сочетаются и эта капуста, и эти рогалики, и это изумительное пиво!
– Послушай, – обратился я к Эрике, – как у вас так вкусно получается? У нас в Америке капуста – сплошная кислятина, а сосиски – будто из пластмассы.
Она объяснила, что мы готовим капусту в ее родном рассоле, тогда как капусту надо сперва промыть, а потом тушить в свином жире, добавив яблок, лука и тмина. Почему в Америке безвкусные сосиски – этого она не знала.
За ужином дети болтали о прошедших каникулах, а Манни завел деловой разговор о том, как он исключительно удачно съездил в Нашвилл и теперь собирается туда снова; детям было объявлено, что я – старый друг Манни, который помогает рекламировать его бизнес, и они как будто удовлетворились таким объяснением. Я рассказал о всяких казусах, случавшихся со мной во время странствий по белу свету: о том, как однажды отправился на поезде в Киото, но проспал и в результате доехал аж до самой Хиросимы; о том, как в другой раз в Бомбее обнаружил, что гостиница, где мне был заказан номер, – это на самом деле публичный дом; о том, как в Рио-де-Жанейро, попав под проливной дождь, вдруг очутился среди каких-то трущоб. Все смеялись так мило, что я, расхрабрившись, рассказал еще о том, какие у нас в банке бывали накладки: то ссуду давали под какое-нибудь гиблое дело, то вдруг неизвестно куда пропадали ценные бумаги. И снова все смеялись, а я пребывал в радостном возбуждении – не столько от выпитого коньяка, сколько от пьянящего чувства того, что нахожусь среди людей, которые дороги друг другу и которым, по какой-то непонятной причине, я вроде бы тоже дорог.
– Ну, а вы, молодежь, по-прежнему собираетесь на каникулы в Испанию? – спросил Манни.
– Мы с Паулем – да, – ответила Мария Луиза, – а вот Барбара с Андреасом хотят съездить в Скандинавию.
– Проехать через всю Финляндию до самого Хаммерфеста – это же фантастика! – воскликнул Андреас.
– Барбара вообще, наверно, никуда не поедет, – сказал Пауль. – У нее возникла идея, как можно заработать кучу денег. – При этих словах девочки покатились со смеху, и мальчишки тоже расхохотались.
– Ну, давайте, выкладывайте.
Но девочки только давились от смеха, так что рассказывать пришлось Андреасу.
– Понимаете, она хочет организовать некое бюро телефонных услуг, вроде того, которое есть в Дюссельдорфе. Вы набираете номер 77-55-22, и соблазнительный женский голос сообщает вам ваш шифр. Под этим шифром вы высылаете на дюссельдорфский почтамт плату за будущий разговор – пять минут стоят десять марок. Дня через три вы снова звоните, и, если деньги уже получены, вам дают побеседовать с какой-нибудь девицей на всякие сексуальные темы. Вы можете говорить, что хотите, а она вам будет подыгрывать.
– Звучит не очень-то заманчиво, – заметила Эрика.
– Те, кто звонят, считают иначе, – ответил Андреас. – От клиентов отбоя нет. Нечто подобное можно было бы устроить и в Мюнхене.
– Да заработать на этом деле проще простого, – сказала Мария Луиза, – непонятно только, зачем вдруг мужчина станет звонить и разговаривать с какой-то незнакомой женщиной.
– Именно поэтому, – ответил Пауль. – Незнакомая – значит новая, необычная. Нам тут на биологии рассказывали об опыте, которой поставили американские ученые. В течение трех с половиной лет они наблюдали, как часто совокупляются макаки-резус. У самок вырезали яичники и каждый день впрыскивали им гормоны – чтобы не потеряли охоты. У каждого самца было по четыре самки. Первый год они только и делали, что совокуплялись, а потом у самцов вдруг пропал к этому делу всякий интерес, и они могли неделями обходить своих самок стороной. Но стоило им дать новых самок, как все опять пошло на лад. Значит, им только и требовалось, что перемена, и мужчины звонят в это бюро тоже потому, что им нужна перемена. В публичный дом они идти боятся, а поговорить по телефону – почему бы и нет?
– А нам объясняли совсем не так, – возразила Барбара. – На той неделе герр Ауэрбах сказал, что люди устали от секса, что слишком много о нем было разговоров, и теперь всем хочется отдохнуть.
– Тоже верно, – согласился Пауль. – Ведь сейчас происходит экономический спад, а когда человек тревожится, у него выделяется меньше тестостерона и тяга к сексу ослабевает. Кроме того, когда наступают трудные времена, люди считают, что это Бог на них за что-то разгневался, и надеются, что все поправится, если они начнут жить по-другому.
– Как тот генерал из Майнца, – сказал Андреас. – Слышали эту историю? Уже много лет подряд мэр Майнца каждую весну устраивает для американских офицеров прием, на котором всех угощают спаржей. Переводчицей там всегда была одна и та же девушка, Ханнелора. Вообще-то она немка, но служила у американцев. Работала она на этих приемах здорово, все ею были довольны, но вот в прошлом году американскому генералу, главному начальнику, показалось, что она пришла на прием без лифчика. Он влепил ей за это выговор, а когда она заявила, что лифчик на ней был, отказал ей в повышении по службе. Тогда она наняла адвоката, после чего генерал и вовсе ее уволил. Ханнелора обратилась в суд, и оказалось, что хотя восстановить ее на службе американцы не обязаны, но они должны заплатить ей сорок тысяч марок плюс судебные издержки. Неплохо, правда? Американская армия выплачивает двадцать тысяч долларов только потому, что, по мнению какого-то генерала, переводчица была без лифчика.
Все это было и смешно и грустно, и некоторое время мы сидели, размышляя о том, какие бывают на свете блюстители нравов. Потом Мария Луиза обратилась ко мне с вопросом:
– А вы знаете Криса Кристофферсона?
– Ну как же – жить в Нашвилле и не знать Криса Кристофферсона! – Это была неправда: я знал людей, которые были с ним знакомы, но сам его в жизни в глаза не видел.
– Он сейчас гастролирует по Европе, – сказала Мария Луиза. – Он немного бешеный, как вам кажется?
– Был когда-то, – ответил я, – но теперь вроде утихомирился. Вообще-то у него была довольно-таки пестрая жизнь: и в Оксфорде учился, и в армии служил. Когда я с ним познакомился, он работал уборщиком в какой-то студии. Потом сам начал петь, песни понравились, и он резко пошел в гору. Сейчас живет в Малибу. Женат на Рите Кулидж, дочери проповедника. Она-то его и приручила. Интересно, она тоже сейчас в Европе?
– Да, они выступают вместе. А «АББА» вам нравится?
– Я их плохо знаю.
– У нас есть их новый альбом. Хотите послушать?
– Вот вы идите и послушайте, – сказала Эрика детям, – а мы, старики, поболтаем о своем.
– А вы не обидитесь?
– Нисколько.
И вся четверка тут же ускакала прочь, и вскоре из какого-то дальнего конца дома до меня донеслись приглушенные звуки музыки.
– Ты и правда знаком с Крисом Кристофферсоном? – спросила Эрика.
– Нет. Но мне не хотелось их огорчать.
– Когда возвращается Макс? – спросила Симона.
– Завтра вечером. Утром он должен быть в Бонне.
– В Бонне?
– Да, ему надо о чем-то там поговорить со Штраусом.
– Слышали, какой кошмарный каламбур выдал Штраус? – сказал Манни. – Он недавно где-то столкнулся с графом Ламбсдорфом и говорит ему: "До чего же приятно встретиться с настоящим графом!" "А что, вы обычно встречаетесь с ненастоящими графами?" – спрашивает его Ламбсдорф. "Вот именно, – отвечает Штраус, – с фотографами". И как только Макс может с ним общаться?
– Постепенно привыкаешь. И потом, если, по-твоему, Штраус плох, посмотри на тех, кто его окружает: они еще хуже.
– Почему бы Максу не перейти в какую-нибудь другую партию? – спросил Манни. – Ладно, пусть социал-демократы для него слишком левые, но, может, СвДП будет в самый раз?
– СвДП никто не принимает всерьез. В СДПГ пошляков еще больше, чем в ХСС, а в идеи ХСС Макс по крайней мере верит. Теперь они будут вести избирательную кампанию повсюду, а не только в Баварии.
Эрика начала рассказывать о планах ХСС и ХДС на ближайших выборах: обе партии решили выставить своих кандидатов во всех землях ФРГ, причем, по данным социологического опроса, за них собираются голосовать около пятидесяти шести процентов избирателей. Меня поразило не то, что она сообщила, а то, каким безжизненно-тусклым голосом она это рассказывала – словно речь шла о политических партиях где-нибудь в Пакистане. Эрика, Симона и Манни заговорили о делах ХСС: некто Фридрих Циммерман мечтает превратить ХСС в общенациональную партию, какого-то Франца Хобеля хотят протащить в председатели ландтага Баварии, а довольно-таки темный тип по имени Зигфрид Шрамм баллотируется на некоторую должность в Вальхейме. Из их беседы я понял, что и Эрика, и Симона, и Манни знают этих людей, что Манни с Симоной весьма низкого о них мнения, но стараются этого не выказывать, и что Эрике все это безразлично – во всяком случае, говорила она так, словно была в состоянии гипноза.
Часов около одиннадцати Симона с Манни позвали Барбару и Пауля, и мы впятером отправились домой. Эрика провожала нас до ворот. По дороге она шепнула мне: "Ты не можешь остаться еще минут на пять?" Я махнул рукой остальным, чтобы они не ждали, и мы с Эрикой углубились в парк. Теперь, когда Шварцы благополучно удалились, а охранники не могли нас услышать, Эрика спросила:
– Ну, что скажешь?
– Про что?
– Про сегодняшний вечер, про детей.
– Все было замечательно, и дети тоже выше всяких похвал: умненькие, симпатичные.
– А то, что они говорят о сексе – разве это не ужасно?
– Ничего страшного: просто они об этом думают. Мои вот дочери уже давно не говорят ни о чем другом, кроме денег.
– Мы совсем тебе заморочили голову всякий политикой.
– Вовсе нет. Вы общаетесь с интересными людьми. Жалко только, что я никогда не слышал их имен.
– Чего тут жалеть? Я бы, например, предпочла их никогда не слышать.
– Не верю. Ты – чуть ли не первая дама Баварии, знакома с разными важными персонами, живешь во дворце, и дети у тебя – дай Бог каждому. Если бы ты отказалась от всего этого, ты сама бы себя возненавидела.
– Возможно. Но ведь у каждого человека есть своя мечта.
– И о чем же ты мечтаешь?
– О романтическом браке. О том, чтобы видеться не с теми, с кем должна видеться, а с теми, с кем хочу. О том, чтобы можно было ходить повсюду без охраны.
– Многие отдали бы все на свете, чтобы жить так, как ты.
– Они просто ничего не знают, – Эрика взяла меня под руку. – Скажи, а ты мечтаешь?
– Раньше мечтал, а теперь думаю только о том, как бы протянуть до конца жизни.
– По-твоему, мы сильно переменились?
– В чем-то, наверно, да, а в чем-то почти нет. Вот я тебя сегодня увидел и с той минуты чувствую себя совсем как тогда, в пятьдесят седьмом, в Берлине.
– Почему?
– Потому что я очень тебя люблю.
– Как ты можешь быть в этом уверен?
– А как вообще можно быть в чем-то уверенным? Просто я это знаю, вот и все. – И я уже набрал в грудь воздуха, чтобы добавить: "Ты-то ведь раньше была уверена", но тут Эрика спросила:
– Ты не считаешь, что нам следует побольше видеться?
– А это можно делать без телохранителей?
– Не исключено. Как ты отнесешься к тому, чтобы нам вдвоем куда-нибудь съездить?
– Но разве охрана не должна будет поехать вместе с нами?
– На Западе – да, но Макс считает, что в Восточной Европе она не нужна. Чудно, правда? Капиталист до мозга костей чувствует себя в большей безопасности среди коммунистов, чем в родной стране.
– А ему не покажется странным, что ты едешь одна?
– А я и не поеду одна. Мы с Симоной задумали совершить путешествие по Дунаю. – Эрика помолчала, глядя на мерцавшие в небе звезды, и добавила: – Мы отправляемся на будущей неделе.
– На будущей неделе?
– Да, сначала летим из Вены в Констанцу, там садимся на румынский пароход и плывем по Дунаю обратно до Вены. Все это занимает одну неделю.
– А телохранитель?
– Телохранитель останется в Вене.
– Но у меня нет билета.
– Манни может достать.
На ум мне пришло с десяток причин, по которым я должен был отказаться от этой поездки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.
– Как это все странно у нас получается, – сказала Эрика. – Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.
– Как знать, может, и любили бы.
В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал:
– Что-то не хочется сладкого. И вообще уже пора ужинать. Пойду-ка я приготовлю что-нибудь более существенное.
– Спасибо, Манни, – сказала Эрика, – но я обещала Андреасу и Марии Луизе вернуться к ужину домой. Макс сейчас во Франкфурте, и детям скучно одним. Поедемте лучше все к нам.
Мы не стали заставлять себя долго упрашивать и, прихватив Барбару с Паулем, отправились в гости к Эрике.
Я был внутренне готов к тому, что увижу богатую обстановку, но такой роскоши все-таки не ожидал. Еще днем я заметил с улицы, что в архитектуре дома больше французского, чем немецкого, и теперь, миновав охранников и подходя к особняку, я ломал себе голову, откуда у Эрики с Максом возникла идея такого замка? Где они это видели? В Париже? На берегах Луары? Внутри дома не было и намека на баварское безвкусие: никаких пивных кружек, оленьих рогов или дешевых безделушек. Я даже немного пожалел, что рядом нет какого-нибудь Вильбера Вейкросса – уж он-то просветил бы меня насчет каждого предмета, открывшегося моим глазам. Эрика почти ничего не говорила – видно, не хотела, чтобы я воспринял ее слова как хвастовство, – а я почти ничего не спрашивал – потому что не хотел, чтобы она увидела, какой я невежда. Вот этот ковер в приемном зале – текинский, что ли? А вот палисандровый с бронзой стол – не русской ли работы? А табурет и кресло – какого они стиля: Людовика Пятнадцатого или, может, Восемнадцатого? Так мы шли из одной великолепной комнаты в другую, и понимал я только одно: в более изысканном доме мне бывать еще не приходилось. Хорошо еще, что можно было прочитать подписи на картинах. Вот это Макс Эрнст, а это – Раушенберг, а там висит еще один Макс Эрнст, потом Пол Бюри, Дюбуффе и Жозеф Альбер. Наконец мы оказались в библиотеке, где посреди сверкающего паркета лежал еще один дорогой ковер, у окна стоял круглый столик красного дерева с бронзой в стиле ампир, а рядом висели полотна Матта и Лама.
Пока я стоял и глазел на всю эту роскошь, пришли Барбара с Паулем и привели с собой детей Эрики – Марию Луизу и Андреаса. Я уже видел их на фотографиях у Мани – светловолосых, крупного телосложения, но, как и дети самого Манни, в жизни они оказались красивее. Андреас был на голову выше Барбары, а Пауль едва доходил росточком до Марии Луизы. До чего же очаровательно смотрелись эти две парочки, с какой милой откровенностью эти дети ласкались и поддразнивали друг друга!
В отличие от взрослых, дети не пили кофе с пирожными и уже успели проголодаться. Эрика назвала им с десяток блюд, которые можно было бы приготовить на скорую руку: в холодильнике лежит тушенная говядина, оленина и омары: а как насчет жареной камбалы, бифштекса или шницеля по-венски? Ни одно из этих кушаний не вызвало у детей особого энтузиазма.
– Тетя Эрика, – спросил Пауль, – а сосиски у вас есть?
– Это что, твое единственное желание?
– А кислая капуста? – поинтересовался Андреас.
– Но у нас есть столько других, более вкусных вещей.
– Вкуснее сосисок ничего нет, – ответил Пауль.
– Хэмилтон подумает, что мы какие-нибудь крестьяне.
– Не подумает, когда попробует.
Вскоре сосиски уже шипели на гриле, а Эрика разогревала капусту. Я был вполне сыт и, казалось, не смогу проглотить и кусочка, но стоило Эрике наполнить мою тарелку, как сразу стало ясно, откуда у мальчиков такая любовь к этому блюду, и дело кончилось тем, что я дважды попросил добавки. Почему я раньше никогда не знал, что это прекраснейшее блюдо на свете? Что за чудо эти свиные сосиски! И как дивно с ними сочетаются и эта капуста, и эти рогалики, и это изумительное пиво!
– Послушай, – обратился я к Эрике, – как у вас так вкусно получается? У нас в Америке капуста – сплошная кислятина, а сосиски – будто из пластмассы.
Она объяснила, что мы готовим капусту в ее родном рассоле, тогда как капусту надо сперва промыть, а потом тушить в свином жире, добавив яблок, лука и тмина. Почему в Америке безвкусные сосиски – этого она не знала.
За ужином дети болтали о прошедших каникулах, а Манни завел деловой разговор о том, как он исключительно удачно съездил в Нашвилл и теперь собирается туда снова; детям было объявлено, что я – старый друг Манни, который помогает рекламировать его бизнес, и они как будто удовлетворились таким объяснением. Я рассказал о всяких казусах, случавшихся со мной во время странствий по белу свету: о том, как однажды отправился на поезде в Киото, но проспал и в результате доехал аж до самой Хиросимы; о том, как в другой раз в Бомбее обнаружил, что гостиница, где мне был заказан номер, – это на самом деле публичный дом; о том, как в Рио-де-Жанейро, попав под проливной дождь, вдруг очутился среди каких-то трущоб. Все смеялись так мило, что я, расхрабрившись, рассказал еще о том, какие у нас в банке бывали накладки: то ссуду давали под какое-нибудь гиблое дело, то вдруг неизвестно куда пропадали ценные бумаги. И снова все смеялись, а я пребывал в радостном возбуждении – не столько от выпитого коньяка, сколько от пьянящего чувства того, что нахожусь среди людей, которые дороги друг другу и которым, по какой-то непонятной причине, я вроде бы тоже дорог.
– Ну, а вы, молодежь, по-прежнему собираетесь на каникулы в Испанию? – спросил Манни.
– Мы с Паулем – да, – ответила Мария Луиза, – а вот Барбара с Андреасом хотят съездить в Скандинавию.
– Проехать через всю Финляндию до самого Хаммерфеста – это же фантастика! – воскликнул Андреас.
– Барбара вообще, наверно, никуда не поедет, – сказал Пауль. – У нее возникла идея, как можно заработать кучу денег. – При этих словах девочки покатились со смеху, и мальчишки тоже расхохотались.
– Ну, давайте, выкладывайте.
Но девочки только давились от смеха, так что рассказывать пришлось Андреасу.
– Понимаете, она хочет организовать некое бюро телефонных услуг, вроде того, которое есть в Дюссельдорфе. Вы набираете номер 77-55-22, и соблазнительный женский голос сообщает вам ваш шифр. Под этим шифром вы высылаете на дюссельдорфский почтамт плату за будущий разговор – пять минут стоят десять марок. Дня через три вы снова звоните, и, если деньги уже получены, вам дают побеседовать с какой-нибудь девицей на всякие сексуальные темы. Вы можете говорить, что хотите, а она вам будет подыгрывать.
– Звучит не очень-то заманчиво, – заметила Эрика.
– Те, кто звонят, считают иначе, – ответил Андреас. – От клиентов отбоя нет. Нечто подобное можно было бы устроить и в Мюнхене.
– Да заработать на этом деле проще простого, – сказала Мария Луиза, – непонятно только, зачем вдруг мужчина станет звонить и разговаривать с какой-то незнакомой женщиной.
– Именно поэтому, – ответил Пауль. – Незнакомая – значит новая, необычная. Нам тут на биологии рассказывали об опыте, которой поставили американские ученые. В течение трех с половиной лет они наблюдали, как часто совокупляются макаки-резус. У самок вырезали яичники и каждый день впрыскивали им гормоны – чтобы не потеряли охоты. У каждого самца было по четыре самки. Первый год они только и делали, что совокуплялись, а потом у самцов вдруг пропал к этому делу всякий интерес, и они могли неделями обходить своих самок стороной. Но стоило им дать новых самок, как все опять пошло на лад. Значит, им только и требовалось, что перемена, и мужчины звонят в это бюро тоже потому, что им нужна перемена. В публичный дом они идти боятся, а поговорить по телефону – почему бы и нет?
– А нам объясняли совсем не так, – возразила Барбара. – На той неделе герр Ауэрбах сказал, что люди устали от секса, что слишком много о нем было разговоров, и теперь всем хочется отдохнуть.
– Тоже верно, – согласился Пауль. – Ведь сейчас происходит экономический спад, а когда человек тревожится, у него выделяется меньше тестостерона и тяга к сексу ослабевает. Кроме того, когда наступают трудные времена, люди считают, что это Бог на них за что-то разгневался, и надеются, что все поправится, если они начнут жить по-другому.
– Как тот генерал из Майнца, – сказал Андреас. – Слышали эту историю? Уже много лет подряд мэр Майнца каждую весну устраивает для американских офицеров прием, на котором всех угощают спаржей. Переводчицей там всегда была одна и та же девушка, Ханнелора. Вообще-то она немка, но служила у американцев. Работала она на этих приемах здорово, все ею были довольны, но вот в прошлом году американскому генералу, главному начальнику, показалось, что она пришла на прием без лифчика. Он влепил ей за это выговор, а когда она заявила, что лифчик на ней был, отказал ей в повышении по службе. Тогда она наняла адвоката, после чего генерал и вовсе ее уволил. Ханнелора обратилась в суд, и оказалось, что хотя восстановить ее на службе американцы не обязаны, но они должны заплатить ей сорок тысяч марок плюс судебные издержки. Неплохо, правда? Американская армия выплачивает двадцать тысяч долларов только потому, что, по мнению какого-то генерала, переводчица была без лифчика.
Все это было и смешно и грустно, и некоторое время мы сидели, размышляя о том, какие бывают на свете блюстители нравов. Потом Мария Луиза обратилась ко мне с вопросом:
– А вы знаете Криса Кристофферсона?
– Ну как же – жить в Нашвилле и не знать Криса Кристофферсона! – Это была неправда: я знал людей, которые были с ним знакомы, но сам его в жизни в глаза не видел.
– Он сейчас гастролирует по Европе, – сказала Мария Луиза. – Он немного бешеный, как вам кажется?
– Был когда-то, – ответил я, – но теперь вроде утихомирился. Вообще-то у него была довольно-таки пестрая жизнь: и в Оксфорде учился, и в армии служил. Когда я с ним познакомился, он работал уборщиком в какой-то студии. Потом сам начал петь, песни понравились, и он резко пошел в гору. Сейчас живет в Малибу. Женат на Рите Кулидж, дочери проповедника. Она-то его и приручила. Интересно, она тоже сейчас в Европе?
– Да, они выступают вместе. А «АББА» вам нравится?
– Я их плохо знаю.
– У нас есть их новый альбом. Хотите послушать?
– Вот вы идите и послушайте, – сказала Эрика детям, – а мы, старики, поболтаем о своем.
– А вы не обидитесь?
– Нисколько.
И вся четверка тут же ускакала прочь, и вскоре из какого-то дальнего конца дома до меня донеслись приглушенные звуки музыки.
– Ты и правда знаком с Крисом Кристофферсоном? – спросила Эрика.
– Нет. Но мне не хотелось их огорчать.
– Когда возвращается Макс? – спросила Симона.
– Завтра вечером. Утром он должен быть в Бонне.
– В Бонне?
– Да, ему надо о чем-то там поговорить со Штраусом.
– Слышали, какой кошмарный каламбур выдал Штраус? – сказал Манни. – Он недавно где-то столкнулся с графом Ламбсдорфом и говорит ему: "До чего же приятно встретиться с настоящим графом!" "А что, вы обычно встречаетесь с ненастоящими графами?" – спрашивает его Ламбсдорф. "Вот именно, – отвечает Штраус, – с фотографами". И как только Макс может с ним общаться?
– Постепенно привыкаешь. И потом, если, по-твоему, Штраус плох, посмотри на тех, кто его окружает: они еще хуже.
– Почему бы Максу не перейти в какую-нибудь другую партию? – спросил Манни. – Ладно, пусть социал-демократы для него слишком левые, но, может, СвДП будет в самый раз?
– СвДП никто не принимает всерьез. В СДПГ пошляков еще больше, чем в ХСС, а в идеи ХСС Макс по крайней мере верит. Теперь они будут вести избирательную кампанию повсюду, а не только в Баварии.
Эрика начала рассказывать о планах ХСС и ХДС на ближайших выборах: обе партии решили выставить своих кандидатов во всех землях ФРГ, причем, по данным социологического опроса, за них собираются голосовать около пятидесяти шести процентов избирателей. Меня поразило не то, что она сообщила, а то, каким безжизненно-тусклым голосом она это рассказывала – словно речь шла о политических партиях где-нибудь в Пакистане. Эрика, Симона и Манни заговорили о делах ХСС: некто Фридрих Циммерман мечтает превратить ХСС в общенациональную партию, какого-то Франца Хобеля хотят протащить в председатели ландтага Баварии, а довольно-таки темный тип по имени Зигфрид Шрамм баллотируется на некоторую должность в Вальхейме. Из их беседы я понял, что и Эрика, и Симона, и Манни знают этих людей, что Манни с Симоной весьма низкого о них мнения, но стараются этого не выказывать, и что Эрике все это безразлично – во всяком случае, говорила она так, словно была в состоянии гипноза.
Часов около одиннадцати Симона с Манни позвали Барбару и Пауля, и мы впятером отправились домой. Эрика провожала нас до ворот. По дороге она шепнула мне: "Ты не можешь остаться еще минут на пять?" Я махнул рукой остальным, чтобы они не ждали, и мы с Эрикой углубились в парк. Теперь, когда Шварцы благополучно удалились, а охранники не могли нас услышать, Эрика спросила:
– Ну, что скажешь?
– Про что?
– Про сегодняшний вечер, про детей.
– Все было замечательно, и дети тоже выше всяких похвал: умненькие, симпатичные.
– А то, что они говорят о сексе – разве это не ужасно?
– Ничего страшного: просто они об этом думают. Мои вот дочери уже давно не говорят ни о чем другом, кроме денег.
– Мы совсем тебе заморочили голову всякий политикой.
– Вовсе нет. Вы общаетесь с интересными людьми. Жалко только, что я никогда не слышал их имен.
– Чего тут жалеть? Я бы, например, предпочла их никогда не слышать.
– Не верю. Ты – чуть ли не первая дама Баварии, знакома с разными важными персонами, живешь во дворце, и дети у тебя – дай Бог каждому. Если бы ты отказалась от всего этого, ты сама бы себя возненавидела.
– Возможно. Но ведь у каждого человека есть своя мечта.
– И о чем же ты мечтаешь?
– О романтическом браке. О том, чтобы видеться не с теми, с кем должна видеться, а с теми, с кем хочу. О том, чтобы можно было ходить повсюду без охраны.
– Многие отдали бы все на свете, чтобы жить так, как ты.
– Они просто ничего не знают, – Эрика взяла меня под руку. – Скажи, а ты мечтаешь?
– Раньше мечтал, а теперь думаю только о том, как бы протянуть до конца жизни.
– По-твоему, мы сильно переменились?
– В чем-то, наверно, да, а в чем-то почти нет. Вот я тебя сегодня увидел и с той минуты чувствую себя совсем как тогда, в пятьдесят седьмом, в Берлине.
– Почему?
– Потому что я очень тебя люблю.
– Как ты можешь быть в этом уверен?
– А как вообще можно быть в чем-то уверенным? Просто я это знаю, вот и все. – И я уже набрал в грудь воздуха, чтобы добавить: "Ты-то ведь раньше была уверена", но тут Эрика спросила:
– Ты не считаешь, что нам следует побольше видеться?
– А это можно делать без телохранителей?
– Не исключено. Как ты отнесешься к тому, чтобы нам вдвоем куда-нибудь съездить?
– Но разве охрана не должна будет поехать вместе с нами?
– На Западе – да, но Макс считает, что в Восточной Европе она не нужна. Чудно, правда? Капиталист до мозга костей чувствует себя в большей безопасности среди коммунистов, чем в родной стране.
– А ему не покажется странным, что ты едешь одна?
– А я и не поеду одна. Мы с Симоной задумали совершить путешествие по Дунаю. – Эрика помолчала, глядя на мерцавшие в небе звезды, и добавила: – Мы отправляемся на будущей неделе.
– На будущей неделе?
– Да, сначала летим из Вены в Констанцу, там садимся на румынский пароход и плывем по Дунаю обратно до Вены. Все это занимает одну неделю.
– А телохранитель?
– Телохранитель останется в Вене.
– Но у меня нет билета.
– Манни может достать.
На ум мне пришло с десяток причин, по которым я должен был отказаться от этой поездки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51