Ученик, взем лозу, бняше зверя, зверь же поклонися им до земли, ничтоже зла со­твори» (житие Иоасафа Каменского). Христианского эле­мента тут совсем нет; напротив, из этих строк жития на нас веет духом седой доанимистической старины с ее тотемами, и магическими формулами. И это сознание, сознание, что такие представления плохо вяжутся с хри­стианским символом веры, что в сущности, верования то­гдашнего общества были тем же плохо прикрытым язы­чеством, иногда заставляло бросать псевдонимы и назы­вать вещи их собственными именами. Рядом с церквами оставались «камень да береза»; старые священные кам­ни стали, правда, связываться с культом христианских святых, а камням фаллической формы стали придавать форму креста или снабжать их изображениями креста и святых, но другие объекты дохристианского культа со­хранялись без всяких изменений. Мы читаем, что «ов тре­бу творил на студенци, дъжда живы от него, забыв, яко бог на небеси дождь доет; ов реку богыню нарицал, и зверь живущ в ней, яко бога нарицал». «Даже попове и книжницы» веруют в Перуна и Хорса, «подкладываютим требы и куры им режут», жалуется поучение неизвестно­го автора XIII в., а в XIV в. какой-то монах, устами ле­тописи, называет людей, не обинуясь, дажьбожьими вну­ками. Эта старая вера живет еще и в XVI в.; правда, та­кая откровенная номенклатура уже вышла из употребле­ния, но жалобы и постановления Стоглава достаточно красноречиво показывают, что, по существу, и в середи­не XVI в. дело нисколько не изменилось.
С другой стороны, элементарные познания по части христианского вероучения и культа были чужды не толь­ко мирянам и низшему духовенству, но и монашеству и представителям высшей иерархии. В этом отношении очень любопытны сообщения иностранных путешествен­ников, относящиеся, правда, к XV-XVII вв., но тем более имеющие силу для рассматриваемой эпохи. Иностранцы утверждают, что простые миряне не знали ни евангель­ской истории, ни символа веры, ни главнейших молитв, в том числе даже «Отче наш» и «Богородице дево», и на­ивно объясняли свое невежество тем, что «это очень вы­сокая наука, пригодная только царям да патриарху и вообще господам и духовным лицам, у которых нет рабо­ты». Но те же иностранцы выдают самое уничтожающее свидетельство и тем, у кого был досуг, и даже специаль­ный досуг, для приобретения таких познаний. Олеарий (XVII в.) пишет, что в его время едва один монах из десяти знал «Отче наш»; в конце XVII в. Вармунд упоми­нает о монахе, просившем милостыню именем четвертого лица св. троицы, каковым оказался св. Николай; после этого неудивительно уже читать у Флетчера (конец XVI в.), что вологодский епископ не сумел ему объяс­нить, из какой книги священного писания он по просьбе Флетчера только что читал вслух и сколько евангели­стов, а у Олеария и Викгардта (XVII в.) - что совре­менные им патриархи в делах веры были крайне несве­дущи и не могли вести богословских споров с иностран­цами. О богословском невежестве свидетельствуют так­же некоторые иконописные шаблоны, твердо укоренив­шиеся и освященные церковью. На одном из таких шаб­лонов, чрезвычайно популярном и в народной среде, единосущная и нераздельная христианская троица изо­бражена в виде трех богов с собственными именами - Саваофа, Христа и духа в виде голубя между ними. Дру­гой иконописный сюжет, сохранившийся на одной из бе­лорусских икон XVI в., но, судя по общему характеру композиции, восходящий к древнему шаблону, изобража­ет троицу в четырех лицах: богородица в виде царицы небесной покрывает своей мантией духа, парящего у нее на груди, под духом изображен бог-отец, прилепившийся к ее «лону», у ее ног притулился распятый Христос. На­ивная откровенность этой схемы не требует пояснений...
Эти предварительные замечания показывают, на­сколько мало были распространены богословские знания в среде духовенства даже в конце XVII в.; позднее мы увидим, что лишь очень небольшая часть русского гра­мотного монашества имела настоящее понятие о христи­анском священном писании и вероучении, а прочие книж­ники-монахи XIV-XVI вв. заменяли христианскую бо­гословскую систему своеобразной собственной системой, которую обычно не совсем правильно называют начетни­чеством.
Если содержание верований осталось по существу без перемены, то и во внешних проявлениях религиозного чувства и в обрядах, знаменующих взаимоотношения между человеком и божеством, мы находим мало чисто христианских элементов... Центр тяжести христианского византийского культа лежит в отправлении общественно­го богослужения, сконцентрированного вокруг основной службы - литургии, на которой совершается акт евхари­стии: все прочие службы имеют по отношению к литур­гии исключительно служебное значение. Связанный с основным отвлеченным догматом искупления, византий­ский культ остался чуждым русскому обществу XIII- XVI вв. и казался ему неважным, второстепенным делом. Миряне, жалуется Стоглав, стоят в церквах без страха, в тафьях и шапках, разговаривают и сквернословят, точ­но на позорище или на пиру или в корчме; и самая служба совершалась таким образом, что только способ­ствовала подобному отношению к ней стоящих в церкви. Попы и причетники путали чины, молитвы и возгласы са­мым бесцеремонным образом не только по безграмотству, но также и потому, что вплоть до конца XIV в. многие церкви, и не только в селах, но даже и в таких центрах, как Псков, не имели надлежащих богослужебных книг, а выученные на память чины, конечно, быстро забыва­лись. Стоглав прибавляет, что попы и причетники часто приходят для совершения службы пьяными, иной раз за­тевают между собою ссоры, сквернословную ругань и драки, даже «до кровопролития». Другие православные «всяких чинов люди» совсем иногда не ходили в церковь и никогда не говели, хотя заявляли претензии на погре­бение при церкви, жалобы на такое небрежное отноше­ние к исполнению основного требования христианского благочестия идут вплоть до указов Петра I.
Но мы ошибемся, если припишем такое явление ис­ключительно безграмотности приходского духовенства, комплектовавшегося из «мужиков» или «холопов» и учив­шегося службам «со слуху», и безграмотности и невеже­ству огромной части общества. Были и грамотные, и книжные люди и монахи, которые, конечно, в церквах за богослужением стояли чинно, хотя даже в самом строгом монастыре, каким был Волоцкий монастырь в игуменст­во Иосифа, приходилось внедрять церковную дисциплину огромным штатом надзирателей, но из всех писаний этой части общества видно, что и такие люди плохо понимали основную идею византийского богослужения и перено­сили центр тяжести на те его акты, которые, собственно говоря, были второстепенными. В богослужении главное значение придавалось чтению и пению без всяких пропу­сков всех псалмов и молитв, положенных по уставу, им приписывалось магическое значение самим по себе, не­зависимо друг от друга и от того порядка, в каком они следовали. Но так как византийские богослужебные чины оказались чересчур длинными для русских, то для сокращения служб было введено так называемое «мно­гогласие»: несколько причетников одновременно пели и читали молитвы и псалмы, положенные по уставу. Отно­сясь с таким пренебрежением к литургии и другим об­щественным службам связанного с ней цикла, тогдашнее общество считало наиболее важными священнодействия­ми те мелкие чины обрядов, таинств и молебнов, практи­ческая или, точнее, магическая цель которых была понят­на без дальних объяснений. Священник ценился именно как профессиональный совершитель этих магических ак­тов. Популярным был чин освящения воды и окропления ею домов, дворов и полей, людей и скота, имевший якобы силу прогонять бесчисленных мелких демонов, чин кре­щения младенцев, также отгонявший нечистую силу, чин «отпевания» мертвеца, помогавший последнему сразу по­пасть куда следует, молебны за здравие болящих, мо­лебны и обходы полей во время засухи или упорных не­настных дождей и т. д. Каким образом священник совер­шал все чины, правильно или путал их, это казалось не­важным, столь же неважным считался вопрос, умеет ли он читать и понимает ли, что говорит и поет во время бо­гослужения. Значение придавалось формулам самим по себе, присущей им силе, и чем таинственнее и непонят­нее казалась формула, тем она считалась сильнее. По­этому тогда никто не смущался, если поп путал формулу крещения и крестил «в три отца, три сына и три духа» или пел за здравие, когда надо было петь за упокой, толь­ко в XVIII в., когда от клирика стали требовать хотя бы элементарной грамотности, начали смеяться над по­пом, если тот «начинал за здравие, а кончал за упокой».
Так христианское богослужение прониклось чертами старинной магической обрядности. Понятно, что заме­нить собою прежнюю обрядность оно и не могло, и дей­ствительно, основные моменты этой обрядности продол­жали жить до конца XVI в. В особенности старинные культы мертвых и предков и земледельческие культы продолжали жить почти без всяких псевдонимов. Их опи­сание в кратких, но выразительных чертах дает знаме­нитая 41 глава Стоглава. Мертвых и предков поминали в великий четверг, в пасхальную неделю и в троицыну субботу с соблюдением старинных церемоний, на свят­ках варили особую жертву предкам и спрашивали у них о будущей судьбе живых, Праздники, связанные с годо­вым кругом солнца, были днями широкого народного ве­селья. «В ночь под праздник рождества Иоанна Предте­чи и на самый праздник по весь день и ночь, равно и в навечерие рождества Христова и крещение в городах и селах мужи и жены, отроки и девицы собираются вместе и со всякими скоморошествами, с гуслями и сатанински­ми песнями, с плясками и скаканием ходят по улицам и по водам, предаются различным играм и пьянству, и бывает отроков осквернение и девам растление; а под конец ночи спешат к реке с великим криком, как бесные, и умываются водою, и когда начнут звонить к заутрени, отходят в домы свои и падают, как мертвые, от великого клокотания». «А о велице дне (на пасхе) оклички (мерт­вых и духов), на радуницу вьюнец и всякое в них бесно­вание... а в великий четверток порану солому палят и кличут мертвых... а в первый понедельник Петрова поста в рощи ходят и в наливки бесовские потехи деяти». Тут хри­стианские названия - пустые звуки, перед нами живьем праздники земледельческого культа: на рождестве пра­здник зимнего солнцеворота, в крещенском празднике надо видеть отзвук масленицы, велик день (пасха), ве­ликий четверг и радуница - остатки весеннего цикла; на­чало летнего цикла уцелело в понедельнике Петрова по­ста, а праздник Иоанна Предтечи - купальский, или Ярилин, день. Перед нами те же самые очистительные и магическо-драматические церемонии, те же самые эроти­ческие обряды Ярилиной ночи. Старый культ не только сохранился, но даже распространился: «лесть идольская и празднование кумирное» в XIII-XVI вв. были принад­лежностью не только сел, но и городов, и сила обаяния Ярилиной ночи все еще была так велика, что даже благо­честивый игумен псковского Елезарова монастыря, ста­рец Памфил, в своей жалобе псковским властям на при­вязанность псковичей к обрядам купальской ночи про­стодушно называет эту ночь «святою». Надо предпола­гать, впрочем, что пережитки земледельческого культа в городах гнездились преимущественно среди черного люда, еще не вполне разорвавшего с крестьянскими тра­дициями. Но все же характерно, что обличения относят­ся к Пскову и Новгороду, т. е. к тем городам, которые были уже торговыми центрами; кроме этих двух горо­дов, да еще Москвы, других городов того же характера тогда еще не было.
Естественно, что при таком положении дела рядом с христианским клиром продолжали существовать и поль­зоваться влиянием прежние профессиональные посредни­ки между людьми и «силой нездешней». Больше того, эти последние, а не представители клира считались под­линными оракулами божества, кудесниками, умеющими поворачивать волю «силы нездешней» в желаемом для них направлении, властвующими над силами и явления­ми природы. Среди них на первом месте еще в XIII в. фи­гурируют прежние волхвы, им, как и в старину, припи­сывалась способность чарами насылать дождь или засу­ху, умножать жито или губить урожай. Они выступили в 1224 г. в Новгороде с «ложными знамениями», кото­рыми «многих прелыцаху», а в 70-х годах того же XIII в. во Владимире наступивший голод стали объяснять их чарами и искали среди населения «волхвиц», наславших это бедствие; заподозренных в волхвовании женщин бро­сали в воду, и если брошенная не тонула, а плыла, то ее вылавливали из воды и жгли. Еще в XVI в. Стоглав кро­ме волхвов называет также скоморохов, ходящих целы­ми ватагами, и ложных пророков. Описание последних особенно красочно. «По погостам и селам ходят ложные пророки, мужики и жонки, и девки и старые бабы, наги и босы и волосы отрастив и распустя, трясутся и убива­ются, а сказывают, что им являются св. Пятница и Ана­стасия, и велят им заповедывать христианам канон завечивати, они же заповедуют крестьянам в среду и пят­ницу ручного дела не делати, и женам не прясти, и платья не мыти, и каменья не разжигати, и иные заповедуют бо­гомерзкие дела творить...» Такие юродивые, пророки обо­его пола, в которых якобы поселялось само божество, были желанными гостями и чудесными людьми не для одних простых людей, но для всего тогдашнего и позд­нейшего общества, кончая его духовными и светскими главами. Сам Иван Грозный смирялся перед такими свя­тыми пророками. Когда в Пскове во время Ливонской войны один из таких пророков, Микола свят, обозвал Грозного царем-кровопийцей и пожирателем христиан­ских сел и клялся ангелом, что, если хоть один воин из царского войска коснется хоть одного волоска последнего псковского дитяти, царя постигнет смерть от молнии, - то царь просил молиться, чтобы господь избавил его от такой участи. Другим знаменитым юродивым при Иване был Василий, ходивший и зимою и летом совершенно на­гим и объявленный после смерти святым; его мощи были поставлены в Покровском соборе на Красной площади, получившем в связи с этим и название собора Василия Блаженного. Век спустя сам патриарх Никон, эта «ко­лоссальная» фигура, как его называют некоторые исто­рики раскола, сажал с собой на обед юродивого по име­ни Киприян, также таскавшегося нагим по улице: патриарх собственными руками угощал его и поил из серебря­ных сосудов, а остатки допивал сам.
С юродивыми конкурировали колдуны и в особенно­сти колдуньи, волхвы и «бабы богомерзкия», «идоломо-лицы», как называли их требники в чинах исповеди и цер­ковные поучения. Как показывают огромные материалы, собранные Новомбергским и отчасти им обработанные, вера в колдовство и самоколдовство была общераспрост­раненным явлением в допетровской Руси, причем офи­циальную борьбу с нею начинают вести сколько-нибудь систематически только с XVII в., когда учащаются про­цессы о колдуньях и колдунах. В основе этой веры лежит старая анимистическая концепция болезни, сохранившая­ся в неприкосновенности: болезнь есть «бес», которого надо уметь изгнать из больного надлежащим заговором. «Бесица трясавиц», т. е. лихорадка, изображается в од­ном распространенном заговоре в таких красках: «беси­ца, имеюща разжени очи, а руци железные, а власы верблюжия», послал ее из преисподней ее отец сатана, «в человеки злые пакости творити, и кости женские изсушити, млека изсякнути, а младенца уморити, и очи челове­кам омрачити, составы расслабити». В других заговорах мы встречаем даже попытку систематизировать бесов бо­лезней посредством присвоения им собственных имен и определенных функций. Их двенадцать «бесиц трясавиц», названных так, очевидно, потому, что всякое серьезное заболевание обычно сопровождается лихорадкой. Они считаются «дщерями Ирода царя» и изображаются в виде голых женщин с крыльями; имена их - Трясея, Огнея, Ледея (насылает озноб), Гнетея (ложится на ребра и утробу), Грынуша (ложится на грудях и выходит хар­каньем), Глухея (голову ломит и уши закладывает), Ломея (кости и тело ломит), Пухнея («пущает отек»), Жел­тея (насылает желтуху), Коркуша (насылает корчи), Глядея (спать не дает, ума лишает), Невея («всех проклятее - поймает человека и не может человек тот жив быть»). Бес болезни может сам напасть на человека, или колдун может «сглазить» или «испортить» любого чело­века. Поэтому вся медицина, вплоть до появления Апте­карского приказа, была делом религиозного знахарства; врачей не было, были лишь волхвы, колдуны да «бабы богомерзкия». Их манипуляции заключались в заговоре болезней на определенные предметы: болезнь заговари­вали на уголек, на воду, на соль и т. д., т. е. старались заговором перевести ее из больного в один из этих предметов, но потом заговоренный предмет уже нельзя было есть под угрозой опять проглотить болезнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59