Официальная статистика отказыва­лась определять точное число сектантов, так как поли­цейские и приходские сведения заведомо были во много раз ниже действительности. Из всех видов сектантства так называемая штунда во всех ее проявлениях казалась правительству и государственной церкви самым страш­ным врагом. Социальную опасность штундистских ор­ганизаций правительство видело в том, что некоторые из них объединяли маломощное и середняцкое крестьян­ство, уходившее безвозвратно при вступлении в секты из-под влияния священника и гипноза царизма. Не ме­нее опасным представлялся правительству и баптизм, поскольку он отрывал от синодской церкви и от слепого подчинения государству часть зажиточного кулацкого крестьянства, на которое правительство стремилось опи­раться в селе. Эта оценка штундизма и баптизма выра­зилась в том, что обе эти секты были по настоянию обер-прокурора Победоносцева официально включены в разряд «особо вредных сект». С 1899 г., когда такая квалификация штундизма и баптизма была официально установлена, начались жестокие репрессии, производив­шиеся преимущественно в административном порядке. Штундистов и баптистов массами арестовывали и ссы­лали в северные губернии, Сибирь и Закавказье, но эти меры, как мы видели, приводили только к еще большему укреплению и распространению этих видов сектантства. Кроме репрессивных мер пытались бороться и, так сказать, «организационными» мерами. В 1885 г. были созваны поместные епископские съезды, в порядке дня которых стоял в качестве главного вопрос о борьбе со старообрядчеством и сектантством. Они наметили ряд практических мер, часть которых в 1886 г. была прове­дена в жизнь. Были учреждены должности епархиаль­ных миссионеров для борьбы со старообрядчеством и сектантством, и было введено в курс духовных семина­рий и академий изучение истории и «обличения» раскола и сектантства. Эта последняя мера никакой существен­ной пользы не принесла, лишь увеличила бремя семинар­ской зубристики. Но учреждение миссионерства для борьбы с расколом и сектантством дало некоторые внеш­ние результаты. Деятельность миссионеров способство­вала известному росту единоверия. По отношению же к сектантству миссионеры стали деятельными сыщиками и вдохновителями сектантских процессов. Остановить же рост сектантства и стихийный процесс разложения церкви, конечно, никакая миссия не могла.
Удар, нанесенный революцией 1905 г. самодержав­ному строю, больно поразил и церковь. Больше того, ища спасения и высматривая тот балласт, который можно было бы сбросить с тонущего корабля, царское прави­тельство не постеснялось пожертвовать в первую голову именно привилегированным положением православной церкви, как будто уже не надеясь более на действенность тех средств, какими могла помогать и помогала ему церковь. Манифест 17 апреля 1905 г. объявил веротерпи­мость, узаконил свободу перехода из православия в другие христианские исповедания, предоставил легаль­ные права для существования старообрядческих и сек­тантских организаций, кроме «изуверных» (скопцов и хлыстов), и признал за старообрядческим и сектантским клиром звание священнослужителей. Это был формаль­ный отказ от прежнего положения, которое еще всего 10 лет назад было подтверждено и провозглашено как непоколебимый догмат Победоносцевым: «Государство признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь, исключительно покро­вительствует и поддерживает к предосуждению всех остальных церквей и исповеданий», вплоть до приравнения отпадения от православия к уголовному престу­плению. А 17 октября 1905 г. пришлось включить в царский манифест и ненавистную формулу «свобода со­вести». Руководителям церкви хотелось верить, что это только декларации, которые не пройдут в жизнь; однако старообрядцы и сектанты не склонны были отказывать­ся от легализации и от всех тех выгод, какие с нею были связаны. А за старообрядцами, как мы знаем, стояла сила миллионных капиталов, сейчас же организовавших свою вероисповедную и даже политическую прессу: «Утро России» издавалось поповцем, фабрикантом и банкиром Рябушинским, а тучковский «Голос Москвы» издавался при участии беспоповщинского капитала. Декларации были превращены в закон, правда сильно обкорнавший «свободу совести» и оставивший лишь свободу вероиспо­ведания, и то с оговорками (запрещение перехода из христианских вероисповеданий в нехристианские оста­лось в силе, и состояние вне какой-либо религии не до­пускалось); но все же синодская церковь в борьбе со своими конкурентами лишилась той мощной поддержки, какую ей раньше оказывали царская полиция и царский суд.
Разложение официального православия пошло после этих уступок усиленным темпом. Старообрядческая по-повщинская церковь расширяла свою агитацию в дерев­не, соединяя религиозную пропаганду с пропагандой агрономической. Погоня явным образом велась за новым крестьянином-собственником, который после столыпин­ской хуторской реформы казался господином завтраш­него дня, идущим в деревне на смену разорившемуся среднему и мелкому дворянству. В той же кулацкой среде действовали и евангелические секты. Синодская церковь теперь оказалась совершенно парализованной пред ли­цом этой новой опасности, тем более что в среде ее собственного клира вспыхнула искра старого разделения. Как мы видели, приходское духовенство тяготилось епископской администрацией, и теперь часть его пере­шла в оппозицию, надеясь на «канонические реформы» в церкви, т. е. на введение ограничений по отношению к епископским поборам и произволу. И в третьей (столы­пинской) думе, когда революция, казалось, была раз­давлена и можно было приступить к заплатам давшего течь корпуса самодержавного корабля, этот факт при­чинил большие неприятности думским епископам. Им не удалось сколотить особую группу депутатов-клириков; часть депутатов из священников осталась на скамьях кадетов и «левых», т. е. мирнообновленцев и прогрес­систов. «Левые» священники заявили, что образование такой фракции есть не что иное, как нарождение клери­кальной партии, и что это в высшей степени нежелатель­но. Началась борьба на думской арене.
«Клерикальная» партия оказалась представленной лишь епископатом и черносотенными священниками-де­путатами. Насколько можно было уловить ее програм­му, это была программа отчасти реставрации победоносцевского положения синодской церкви, отчасти защиты епископских доходов от посягательств думского контро­ля - контроль даже столыпинской думы казался епи­скопам форменной ересью. По крайней мере, бой был дан именно по возбужденному думской бюджетной ко­миссией вопросу о подчинении государственному контролю расходования кроме бюджетных также и вне­бюджетных средств церкви, которыми до этого времени, как мы видели, бесконтрольно распоряжались епископы. Думскому лидеру епископата, епископу Евлогию, мере­щилась «тревожная историческая параллель» - екатери­нинская секуляризация. «Кто может поручиться», вопиял он, «что бюджетная комиссия... в следующем году не выскажет пожелания переложить их (церковные сред­ства) в общегосударственное казначейство, а затем и совсем передать заведование их из власти церковной к власти гражданской или государственной?» Евлогий возражал вообще против всяких проектов преобразова­ния церкви, исходящих из государственных учреждений, он напоминал, что «церковь есть учреждение божествен­ное и вечное, ее законы непреложны, а идеалы жизни государственной», с горечью добавлял он, «как известно, подвергаются постоянным изменениям». Поповские под­голоски епископата вторили им. По проекту бюджетной комиссии, говорили они, «действительные князья церкви, епископы, должны будут уступить почти все свои права, унаследованные от апостолов, князьям светским» - «это есть не что иное, как... посягательство на чужую собст­венность и на права церкви и ее достояние».
Но при этом, конечно, защитники «непреложных законов вечной церкви» прибегали к помощи тех же «князей светских» - к объединенному дворянству, для которого епископ был естественным союзником в борь­бе против революции, а чрез дворянство - к помощи верных реакции органов государственной власти - го­сударственного совета, присяжного могильщика всех мало-мальски неприятных царизму думских проектов, и к истинному своему главе - императору Николаю. От­ражение зловредных октябристских посягательств на епископский кошелек было для «клерикалов» первым шагом в борьбе, в дальнейшем епископат мечтал об упразднении веротерпимости и возвращении синодской церкви прежнего положения. Возражая против прави­тельственного проекта о старообрядческих общинах, тот же Евлогий заявил, что «во имя первенствующего и господствующего положения православной церкви не допустимы для старообрядцев ни свобода проповеди, ни явочный порядок открытия их общин, ни наименование совершителей старообрядческого культа священнослу­жителями». Однако закон прошел - столыпинское пра­вительство считалось с буржуазией и опиралось на группу Гучкова, - и речь Евлогия осталась лишь декла­рацией. Она показывала, что епископат ничего не забыл и ничему не научился; но для всякого мало-мальски ра­зумного политического деятеля было ясно, что програм­ма «клерикалов» является вернейшим средством не возрождения, а окончательного разрушения синодской церкви.
Между тем буржуазные партии не могли равнодуш­но взирать на разложение синодской церкви и на грозя­щую им потерю того орудия, какое могла дать им в руки сильная православная церковная организация. Это бес­покойство буржуазных групп учитывала и та часть приходского клира, главным образом городского, кото­рая была представлена в думе священниками, отказав­шимися войти в «клерикальную» партию. Вопрос стоял коренной - вопрос об окончательной ликвидации аграр­ной революции путем насаждения крепкого собственни­ческого крестьянства. Эта будущая опора императорской России мыслилась цветом «новой крестьянской общест­венности», манившей собою даже и кадетов: «новая крестьянская общественность» в изображении кадета Евгения Трубецкого должна была быть одновременно и демократической, и религиозной. Тем более столыпин­ские партии октябристов и умеренно правых, представ­лявшие по преимуществу интересы капиталистического землевладения, не могли равнодушно смотреть на про­исходивший процесс ослабления церковных позиций в деревне. Они хотели во что бы то ни стало удержать в своих руках влияние на крестьянство, в особенности на его новые крепкие слои. Отсюда в среде этих партий возникло требование немедленной и радикальной ре­формы церкви. Реформа должна была опереться на при­ходское духовенство; на епископат не возлагалось ника­ких надежд. Поэтому реформа была предложена думе в скромном виде проекта реформы прихода. Однако ок­тябристы не скрывали принципиального значения этой реформы и ее решающего значения для судеб правосла­вия и нового «думского» строя.
В откровенных и весьма резких для октябристов ре­чах лидеры октябристов третьей думы констатировали, что в синодской церкви между клиром и паствой суще­ствует гибельный разрыв, опасный не только для церкви, но и для государства, ибо, как говорил Каменский, рознь и острые недоразумения между духовенством и прихожанами «создают вредную в государственном от­ношении почву для питания общественного недовольст­ва» и парализуют деятельность церкви в сфере забот «о благе народа и его нравственном преуспеянии». «Ко­леблется религиозная жизнь, колеблется величайшая, единственная основа нравственного строя населения», - вторил Каменскому Капустин и рисовал перед думой мрачные перспективы будущего, когда «без этой основы» общество превратится «в стадо грызущихся индивидов». Октябристам вторил и кадет Караулов, обращавший внимание на «ужасное» явление, что «массы обезвериваются», что «огромная самоценность церкви обесце­нивается... к громадному вреду не только для дела цер­ковного, но и для дела государственного». Этому распаду православной церкви граф Уваров противопоставлял спаянность и единство старообрядческой церкви, где клирики и прихожане органически связаны друг с дру­гом. Исправить дело, по мнению октябристов, можно было только реформой прихода: установлением права прихожан избирать и смещать клириков, предоставле­нием приходу прав юридического лица и права приобре­тать и владеть недвижимостью и освобождением при­хода от незаконных сборов в пользу архиереев, «обира­ющих церкви». В некоторых земских кругах шли еще дальше и предлагали превратить приход в мелкую зем­скую единицу, вдвинув его в систему земских учрежде­ний. О реформе епископата и синодского управления октябристы дипломатично умалчивали; но для всех было ясно, что подобная реформа прихода неминуемо повле­чет за собою и радикальную реформу церковных верхов.
Вполне естественно, что такая «скромная» реформа вызвала бурный протест со стороны епископата и сто­явших за ним реакционных партий. Это было появление того самого страшного призрака новой секуляризации, который несколько раньше мерещился епископу Евлогию. В думе епископат выступил против реформы прихо­да единым фронтом. Только четыре епископа со всяче­скими оговорками согласились с необходимостью предо­ставить прихожанам право избирать кандидатов на должности клириков. Все остальные ссылались, точно сговорившись, на «невежество и темноту народа» и кате­горически возражали против избирательных прав при­хода, рисуя мрачные перспективы, что прихожане будут избирать в священники проходимцев, сектантов и других «волков в овечьей шкуре». Один из епископов, Владимир Екатеринбургский, вскрыл даже социальную сущность предлагаемой реформы, указав, что стремления рефор­маторов направляются «на усиление влияния кулачест­ва в приходской жизни через юридическое обособление прихода от церкви (?) и епископа».
Но, конечно, всего решительнее и порою с пеной у рта епископат высказывался против какого бы то ни было уменьшения епископских доходов. Не решаясь за­щищать неприкосновенность своего прежнего произвола в этой области, епископы предлагали делить все церков­ные имущества и все доходы на две категории - храмо­вых средств, идущих исключительно в церковную кассу в распоряжение старосты и причта, и приходских средств, расходуемых «согласно канонам» под контро­лем епископа, который наблюдает за исправною уплатою налогов, устанавливаемых высшею церковною и епархиальною властью. Владимир Екатеринбургский и тут оказался откровеннее всех своих коллег и предложил реформу навыворот - переписать все церковное имущество на епископов, которые должны быть единственны­ми распорядителями всех церковных средств в епархии. Полемика и разработка разных проектов продолжались до 1915 г.; тут вопрос в думе был снят с очереди вой­ною.
Война форсировала кризис самодержавного строя; вместе с тем пошел вперед гигантскими шагами также и кризис государственной церкви. Когда после летней кампании 1915 г. выяснилось, что война, в сущности, уже проиграна, и когда вновь во весь рост встал гроз­ный призрак революции и гибели царской империи, объединенное дворянство и «клерикалы» потеряли го­лову и договорились в отчаянии до необходимости вос­становления чистого средневековья, по крайней мере в церковной области. Съезд монархических организаций и правых партий, происходивший в Нижнем в ноябре 1915 г. и насчитывавший в числе своих почетных членов нескольких крупнейших епископов, нашел, что для спа­сения государства и церкви необходимо объявить «жидовство» изуверной религией и изгнать всех евреев из России, объявить ересью и запретить также все про­тестантские исповедания, прогнать всех протестантов с государственной службы и отобрать у всех немцев зем­ли для раздачи крестьянам. Проводить эти «религиоз­ные реформы» должен был синод; но ни он, ни стоявшие за ним силы старого режима уже не были способны ни к каким реформам.
Вместо этой реформы началась в 1916 г. распутинская «реформа» церкви и государственного управления. Григорий Распутин, шарлатан, жулик и эротоман, с кликой церковных проходимцев стал распорядителем судеб государства и церкви, смещал и назначал мини­стров и архиереев, объявлял новых святых и превратил высшее государственное и церковное управление в свою личную лавочку. Это был новый жестокий удар по церк­ви, нанесенный ей изнутри, такой удар, какой не мог бы нанести ей и злейший враг.
Один из немногих разбиравшихся в политической ситуации министров 1916 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59