Лион предпринял попытку встать, но суставы и грудь словно обожгло расплавленным свинцом, и какая-то непонятная тяжесть вновь приковала его к кровати. В последний момент он заметил, как горящая точка на экране осциллографа судорожно заметалась, и после этого глаза его заслонила черная пелена.
Однако сознание не покинуло его; он лежал и ждал, пока утихнет боль.
Да, если бы они с Джастиной не переехали в Оксфорд, если бы рядом с ним не поселился этот аббат О'Коннер, если бы он, Лион, умудренный жизнью человек, не согласился бы пойти на эту авантюру, которую предложил ему Джон, если бы он не отправился с аббатом в Лондон.
О, это просто невозможно – сколько можно терзать себя? Сколько можно задавать себе один и тот же вопрос – «если бы», «если бы», «если бы»…
Глаза его сверкнули холодным блеском, и неожиданная злость, словно червь, начала подтачивать сознание. Нет, он сам во всем виноват – не следует винить в своих ошибках других, тем более – этого погибшего аббата.
О'Коннер, безусловно – честный человек, честный и преданный одной идее, и как все люди подобного склада он был склонен к заблуждениям. Но почему он, Лион, дал увлечь себя?
Спокойно, спокойно, Лион, не волнуйся.
Не надо больше думать об О'Коннере, не надо вспоминать ни о чем. Ведь то, что произошло – уже непоправимо, не правда ли? Тех дней уже не вернуть, как бы ты сам того не хотел, Лион. Будь мудрым, будь спокойным, не надо думать об аббате – мир его праху. Подумай лучше, как ты будешь жить дальше.
Джастина. Неожиданно на глаза Лиона навернулись слезы.
Это он виноват – это из-за него она рассталась с карьерой драматической актрисы, из-за него утратила голос, из-за него угас ее талант. Но ведь в то время, когда карьера театральной актрисы подошла к концу, Лион добился на политическом поприще всего, о чем только мог мечтать. Сколько было переживаний, сколько было пролито слез из-за всего этого! Ведь если бы тогда…
И Лион, обессилив, отвернулся к стене. Нет, это просто невыносимо – и вновь эти «если бы». И слезы, горячие жгучие слезы, покатились по щекам Лиона.
Питер Бэкстер был известным театральным режиссером. Известным в прошлом. У самого Питера это словосочетание ничего, кроме улыбки, не вызывало.
Действительно – как можно говорить о том, что было в прошлом. Прошлое – это и есть настоящее, ведь любое настоящее рано или поздно становится прошлым.
Надо сказать, что Питер никогда не был излишне честолюбив. Этот человек всю свою сознательную жизнь посвятил театру и теперь он все меньше и меньше старался думать о нем, о том, что было в прошлом, зная, что человек, став однажды хорошим режиссером (впрочем, не обязательно режиссером, может быть, актером, музыкантом, даже костюмером или осветителем), так и останется таковым.
Теперь, когда старость приближалась так незаметно, но неотвратимо, воспоминания о театре, с которым были связаны лучшие годы его жизни, не давали ему покоя, и многоцветными, многогранными красочными волнами обрушивались на Питера – он был не в силах сопротивляться им. Да и возможно ли это было? Мистер Бэкстер любил театр и все, что с ним связано, всей душой. И, как для любого профессионала, понятие «театр» заключался для него не только в спектакле, но и во многих вещах, непонятных для непосвященного.
Слово «театр» было для него не только здание, подъезд, труппа, репетиции, оркестр, зрительный зал, сцена… Это – микрокосмос, микромодель всего человечества, в которой могло существовать практически все, и притом не в противоречии, а в полной гармонии – и любовь, и ненависть, и коварство, и зависть, и благородство, и низость, и великодушие…
Как и для любого профессионала, театр был для Питера второй жизнью, где он мог высказывать свои мысли, свое мировоззрение, свои представления об окружавшем его мире.
В любом театре наименее любимым местом Питера был зрительный зал – он и сам не мог ответить, почему именно. Зато сцена и служебные помещения за сценой манили его; всякий раз, когда он проходил по длинным полутемным коридорам, где по обеим сторонам размещались гримерные, репетиционные залы, мастерские декораторов и костюмеров, каморки пожарников, осветителей, пристанища каких-то древних, непонятно откуда берущихся старушек, у Питера всегда поднималось настроение; один только запах кулис приводил его в восторг.
Питер очень любил свой театр – построенный в классическом стиле, с богатой лепниной и позолотой, с огромной люстрой под потолком, с классическими бельэтажем, ложами, партером. Он свято служил его традициям. Все постановки тут были богато декорированы, актеры выступали в шикарных костюмах, которые, как правило, обязательно шились к каждому спектаклю – все это придавало постановкам ощущение «классического театра».
Это было серьезно, основательно, пусть немного чопорно, но зато далеко от того легкомыслия, которое все чаще и чаще захлестывало театральные подмостки.
Однако проклятая легкомысленность все-таки сумела прорваться и в его храм муз. С каждым годом количество зрителей все уменьшалось, не помогли ни классические постановки, ни декорации, ни костюмы. Премьеры Шекспира, столь любимого Питером, проходили без былого шума, и театральное руководство решило пойти на крутые меры. Ему, Питеру, Бэкстеру, главному режиссеру, было предложено в кратчайшие сроки пересмотреть репертуарную политику.
– Надо идти в ногу со временем, – сказал директор, – разработать новые подходы… Может быть, что-нибудь нетрадиционное, но такое, чтобы заинтересовало зрителей и вновь вернуло бы их в наш театр.
Тогда Питер лишь криво улыбнулся и, ничего не ответив, вышел из кабинета. Да, вся душа Питера противилась этому «новому духу времени», этой пошлости, которая выдавалась за «нововведения» и «модернизм».
Он не был ретроградом и консерватором. Он допускал, что актер в засаленной рубашке с недельной щетиной может воскликнуть хрестоматийное:
– Быть или не быть – вот в чем вопрос!
И фраза может прозвучать убедительно. Он допускал, что стража в датском королевстве может быть вооружена автоматами – как в нашумевшей постановке Бергмана. Да, это было возможно, где угодно.
Но только не в стенах его театра. Нет, нет, и еще раз нет – об этом не могло быть и речи!
Теперь, вспоминая эти события, он каялся только в одном – что не сумел тогда настоять на своем, не сумел призвать на помощь весь свой авторитет маститого режиссера если и не с мировым, то, во всяком случае, с достаточно известным именем – и не только в Англии. Да, он смалодушничал, он пошел против совести, внеся в шекспировские пьесы элементы полнейшего «модерна».
Сделать из «Виндзорских проказниц» мюзикл, и притом – дешевый? Что ж – пришлось. Он делал это, но с такой откровенной неохотой, что руководство театра сразу же насторожилось – это пришлось им не по вкусу. В результате Питер Бэкстер стал предметом ожесточенных нападок театральных критиков. Как его только не называли – и ретроградом, и консерватором (это были самые лестные определения), и еще Бог знает кем… Сперва Питер очень переживал, а затем, плюнув на все, словно погрузился в себя – ему не было нужды прислушиваться к критике дилетантов. Он, Питер Бэкстер, отлично знал себе цену.
С тех пор у него появилась привычка ходить в парк – ему все чаще и чаще хотелось побыть одному, хотелось уйти от шумных улиц лондонского центра.
Однажды, прогуливаясь, и не имея какой-нибудь определенной цели, он очутился около Гайд-парка, как раз возле Мабл Арч.
Он стоял и с грустью смотрел на старинные мраморные ворота, которые ведут в никуда. В эти минуты он почувствовал себя невероятно старым. Ему стало невыносимо жаль себя. И, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, он прошел вперед и слился с толпой.
То там, то тут виднелись небольшие группы, которые безо всякого видимого интереса окружали очередного оратора. Правда кое-кому из них удавалось привлечь к себе внимание слушателей. Ему начинали отвечать, спорить с ним, кое-кто кивал головой в знак согласия, а иногда люди просто пели духовные гимны.
Порой слушатель привлекал на свою сторону оппонента, который тут же брал слово. Тогда толпа начинала дробиться на части, одни из которых имели прочный постоянный состав, а другие не переставали дробиться и переливаться от одной группы к другой. У представителей более крупных сект имелось нечто вроде специальных переносных кафедр для проповедника. Но большинство ораторов стояло просто на земле.
Питер отрешенно шагал вперед и, неожиданно для самого себя остановился послушать одного из проповедников. Речь произносил невысокий молодой человек с красивыми глазами. Прошло очень много времени, пока Питер понял, что тема его речи – всего-навсего проблема сохранения зеленых насаждений. Тогда он перешел к большой толпе, где на кафедре распылялся пожилой человек. Оказалось, что это представитель Гайд-парк Мишн. Он так активно размахивал руками, что Питер испугался, как бы оратор не перелетел через перила трибуны. Он пошел дальше.
В следующей группе ораторствовала какая-то немолодая леди. Питер был совсем не против женской эмансипации, но долго слушать этот пронзительный женский голос было невыносимо.
И тогда он пошел дальше. Он пошел в сторону от всей этой суеты, туда, где за решеткой паслись овцы. Он остановился и очень долго наблюдал за ними. Одна из них, видимо самая главная, поднялась и начала блеять.
Питер усмехнулся – это походило на овечью проповедь.
Как ни странно, в Гайд-парке Питеру очень понравилось. Все это в точности напоминало ему театр, в котором ежедневно разыгрывалось действо.
После того дня он часто бывал в Гайд-парке, и именно здесь принял окончательное решение – уйти из театра, не дожидаясь, пока его выгонят оттуда с позором – позором, которого он, видит Бог, не заслужил.
Решение Питера Бэкстера покинуть театр явилось для руководства полной неожиданностью. Но Питер не стал выслушивать довольно скомканные предложения о том, чтобы пересмотреть свое решение, и ушел не попрощавшись. Это событие настолько сильно отразилось на его внутреннем состоянии, что, к его крайнему удивлению, Питеру в одно мгновение опротивел и театр, и сам Лондон с его шумом и гамом.
Этот гигантский город стал его раздражать. Он решил перебраться подальше от столицы, в тихое и спокойное место, которое в то же время находилось бы вблизи цивилизации – сельским жителем Питер Бэкстер себя просто не представлял. Недолго думая, он вместе с женой Ольвией выбрал университетский Оксфорд.
После выписки из больницы Лион замкнулся в себе. Он постоянно находился в подавленном состоянии, разучился не только смеяться, но даже улыбаться. Казалось, его перестали интересовать семейные дела, мало-мальские развлечения. Он не спускался из кабинета вниз даже вечером, чтобы посмотреть телевизор в кругу семьи, что они любили делать раньше.
Джастина была в полной растерянности: впервые за долгие годы совместной жизни она видела своего мужа таким холодным и непонятным. Уолтер и Молли мгновенно почувствовали, что в их новой семье происходят какие-то странные вещи и, так как еще не успели оправиться от тяжелого удара, который так беспощадно обрушился на их детские души, очень сильно переживали случившееся. Но хуже всех было Молли. Уолтер, который взрослел буквально на глазах, стал все дальше и дальше отдаляться от своей сестры, остававшейся пока еще милым и беззащитным ребенком. У него появились новые интересы и он, проводя все больше времени в кругу новых школьных друзей, практически перестал бывать дома. Выловить его было почти невозможно, так как ребята целыми днями носились на мотоциклах и никто не мог сказать, где они находятся в данный момент.
Молли же наоборот замкнулась в себе и практически не выходила из дома. Из игр со своими куклами она уже выросла, и они, ее недавние подружки, были в беспорядке свалены в углу комнаты. Но так как общения девочке не хватало, она все больше и больше углублялась в чтение. Теперь Джастина могла ее увидеть только с книгой в руках, с которой Молли не расставалась даже во время завтрака либо ужина. Джастина попыталась воспитывать девочку, доказывая ей, что читать за столом – дурная привычка, но вовремя спохватилась, увидев огонек отчаяния в глазах малышки.
Джастина страдала сама. Разговоры с Лионом не удавались. На все вопросы он отвечал сухо, со злобным оттенком и скептической ухмылкой на губах. Это было просто невыносимо. Он попыталась отвлечься, все время посвятив театральному студенческому кружку, но вскоре и это стало невозможно, так как жизнерадостность и необузданная энергия, с которой ее подопечные брались за выполнение любой, даже самой сложной задачи, слишком сильно контрастировали с ее теперешним состоянием.
Очень скоро молодые люди стали раздражать Джастину, и про себя она стала обзывать их тупыми самонадеянными идиотами. Это мгновенно отразилось на ее контакте со студентами – занятия стали проходить скомкано и неинтересно. Расстроенные постоянными придирками Джастины, студенты все стали делать в пику ей, и надо сказать, это у них неплохо получалось, так как за последние месяцы они успели достаточно хорошо узнать вкусы и пристрастия своей наставницы.
А средств для того, чтобы вывести преподавателя из себя, как известно, у студентов находится всегда достаточно. Все задания Джастины ребята пытались выполнить по-своему, внося в постановки хаос, элементы абсурда и абстракции. Джастина оказалась совсем неподготовленной к такому повороту событий. Занятия выматывали ее и выводили из себя.
Домой она приходила расстроенная и с испорченным настроением. И хотя прекрасно понимала, что в эти минуты должны побольше уделить внимание Уолтеру и Молли, ответственность за которых она без чьего-либо принуждения взяла на себя, у нее ничего не выходило. Она постоянно срывалась, ее стали раздражать беспорядок в комнатах, бесконечное отсутствие Уолтера, замкнутость и молчаливость Молли.
Джастина прекрасно понимала, что ни к чему хорошему такая обстановка в семье привести не может и если срочно чего-либо не предпринять, то все может закончиться весьма и весьма плачевно. По вечерам, лежа в холодной постели, Джастина рисовала в своем сознании самые страшные картины. Уолтер, которого еще не было дома, в ее представлении находился в каком-нибудь подвале с обклеенными порнографическими картинками стенами и затягивался в этот момент резким дымом из самокрутки набитой марихуаной. Она не знала, так ли это было на самом деле, но прекрасно понимала, к чему все это может привести в дальнейшем.
Молли тоже все больше и больше вызывала у нее волнения, Ведь девочка, если ничего не изменится к лучшему, может вырасти закомплексованной, неуверенной в себе, что ни к чему хорошему не приведет: судьба таких людей чаще всего оказывается несчастливой. Но выйти из этого кризиса одной Джастине было не под силу. Ей нужна поддержка, твердая мужская рука Лиона. А он, казалось, ничего не замечал вокруг себя и полностью отрешился от окружающей его действительности.
Джастина проехала на своей машине зелеными улочками Оксфорда и завернула во двор своего дома. Еще издали она увидела Молли, которая сидела в глубине сада на скамейке с книгой в руках. Джастина вышла из машины, положила свой портфель на капот и направилась к девочке.
– Добрый день, дорогая, – устало сказала она и нагнулась, чтобы поцеловать свою приемную дочь, но та как бы невзначай отвернулась. Это мимолетное движение не ускользнуло от внимания Джастины. – А где Уолтер? – негромко спросила она.
Девочка презрительно хмыкнула:
– Откуда я могу знать?
– Ну, хорошо, – Джастина глубоко вздохнула, – если сегодня он появится пораньше, предупреди меня, я хочу с ним поговорить.
– Хорошо, – безразлично отозвалась девочка.
Перед тем, как отойти Джастина повернула обложку книги к себе и посмотрела, что же читает Молли. «Опять этот Джон Фаулз, – недовольно подумала она. – Не слишком ли рано читает она такие книги. Ничему хорошему подобная литература научить не может. Она не для детей».
Женщина устало направилась к дому. Она вспомнила, что когда была молода, книги Джона Фаулза произвели на нее огромное впечатление: «Коллекционер», «Женщина французского лейтенанта», «Башня черного дерева». Это была интеллектуальная, глубокая проза, пропитанная эротизмом и любовью к живописи. Но последние его книги… Джастина поморщилась – они произвели на нее тягостное впечатление. Еще раз убеждаешься, что всему свое время. Когда пожилой мужчина, которому уже за шестьдесят, продолжает писать на те же самые темы, что и в тридцать пять лет… это по меньшей мере неприлично.
Тут Джастина заметила, что возле соседнего дома, где совсем недавно жил О'Коннер и где теперь над входом была вывеска, предупреждающая, что дом продается либо сдается в наем, суетится незнакомый мужчина – усатый и в очках с массивной роговой оправой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35