по воскресеньям он любил смотреть, как она, повиснув на веревке колокола, звонила к обедне и ее темная шерстяная юбка раскачивалась в воздухе, а лицо пылало от прилива крови. Теперь, успокоенный, он пунктуально выплачивал небу свой долг положенными молитвами; удовлетворенная плоть ни о чем не просила, ни к чему не понуждала, оставалось только устроить свою жизнь поудобней.
К концу второй недели Амаро отправился к сеньоре графине.
– Нет дома, – ответил ему конюх.
На следующий день он снова пошел туда, уже в смутной тревоге. Зеленая дверь была распахнута настежь. Амаро стал медленно подниматься по лестнице, стараясь осторожнее наступать на широкий красный ковер, закрепленный на ступенях металлическими прутьями. Из круглого окна под самым потолком лился мягкий свет; на площадке лестницы, на банкетке, обитой красным сафьяном, прислонясь к белой, отливавшей глянцем стене, спал лакей, уронив голову на грудь и распустив губы. Было очень жарко. Чопорная тишина этого дома нагоняла на падре Амаро робость. Несколько минут он стоял в сомнении, слегка покачивая висевший на пальце зонт, потом тихонько кашлянул, надеясь разбудить лакея; в пышных черных бакенбардах этого человека, в его золотой цепочке таилась какая-то угроза. Не лучше ли повернуться и уйти? Но тут за одной из портьер послышался громкий мужской смех, Амаро обмахнул носовым платком пыль, осевшую на башмаках, поправил манжеты и, сильно покраснев, вошел в большую гостиную, обитую желтым Дамаском. В распахнутые двери балконов вливались потоки света, в саду зеленели купы деревьев. Посреди комнаты стояли трое мужчин и разговаривали. Амаро шагнул к ним, бормоча:
– Прошу извинить за беспокойство…
Один из трех собеседников, седоватый господин в золотых очках, удивленно обернулся: в уголке его рта дымилась сигара, руки были засунуты в карманы. Это был сам граф.
– Я – Амаро…
– А! – протянул граф. – Вы сеньор падре Амаро. Знаю, знаю! Входите, пожалуйста… Жена мне говорила… Прошу сюда.
И он обратился к низенькому, тучному, почти совершенно лысому человеку в коротких белых брюках:
– Вот священник, за которого я просил.
Затем, обернувшись к Амаро, пояснил:
– Это господин министр.
Амаро низко поклонился.
– Сеньор падре Амаро воспитывался у моей покойной тещи, – продолжал граф де Рибамар. – В ее доме он и родился, если не ошибаюсь.
– Совершенно верно, господин граф, – подтвердил Амаро; он так и стоял на пороге, не выпуская из рук зонта.
– Теща моя как истая дворянка старого закала была очень набожна – таких больше нет в Португалии! – и отдала своего питомца церкви. Кажется, это значилось в завещании… Словом, теперь он приходским священником в… Где, сеньор падре Амаро?
– В Фейране, ваше сиятельство.
– В Фейране?! – переспросил министр.
– Это в отрогах Гралейры, – тотчас же подсказал третий господин, стоявший рядом с министром, худощавый мужчина в облегающем фигуру синем сюртуке, с роскошными крашеными бакенбардами и блестящими от бриллиантина волосами, расчесанными на прямой, как стрела, пробор.
– Страшная дыра! – продолжал граф. – Нищий, затерянный в горах приход, никаких развлечений, климат убийственный…
– Я подал прошение о переводе, ваше сиятельство, – робко вставил Амаро.
– Хорошо, хорошо, – отвечая министр, жуя сигару, – это можно устроить.
– Справедливость того требует, – поддержал граф, – и я бы сказал больше: государственная необходимость! Молодые, деятельные священники должны служить обществу в трудных приходах, в городах… Это очевидно! А что получается на деле? В Алкобасе, где у меня поместье, приходом управляет старый подагрик, бывший семинарский надзиратель, тупица!.. Неудивительно, что в народе слабеет вера.
– Это так, – согласился министр, – но отдавать хороший приход следует в награду за честную службу. В виде, так сказать, поощрения…
– Безусловно, – отвечал граф, – но лишь постольку, поскольку речь идет о служении религиозном, о служении церкви, но отнюдь не об услугах правительству.
Человек с черными бакенбардами покачал головой.
– Вы со мной не согласны? – спросил его граф.
– Я отдаю должное воззрениям вашего сиятельства, но если позволите… Нельзя отрицать, что священники городских приходов могут нам быть очень полезны в трудную минуту, в критические дни выборов. Весьма и весьма полезны!
– Возможно. Но…
– Припомните, ваше сиятельство, – перебил тот, спеша закончить свою мысль, – припомните, что произошло в Томаре. Почему мы там проиграли? Из-за позиции, занятой приходскими священниками. Только поэтому.
Граф стал возражать:
– Позвольте, позвольте: этого никак не следует допускать; служители церкви не агенты по выборам и не могут вмешиваться в предвыборную борьбу.
– Нет-с, разрешите с вами не согласиться… – пытался спорить тот.
Граф остановил собеседника повелительным жестом и серьезно, раздельно, веско сказал:
– Религия может и должна помогать правительства и в поддержании порядка, служить, так сказать, уздой…
– Именно, именно, – невнятно пробормотал министр, сплевывая прилипшие к губам пленки табачных листьев.
– Но опускаться до интриг, – внушительно продолжал граф, – впутываться во всякие imbroglio… Извините меня, дорогой друг, христианин так не рассуждает.
– Но я христианин, сеньор граф! – воскликнул господин с пышными бакенбардами. – Я христианин, и примерный! Но я также либерал. И считаю, что в конституционном государстве… да, да, именно так… разумеется, при соблюдении всех гарантий…
– О нет! – перебил граф. – Знаете ли, к чему это может привести? К дискредитации и церкви, и политики.
– Но, в конце концов, является большинство голосов священным принципом или не является?! – вскричал, побагровев, господин с пышными бакенбардами, напирая на слово «священным».
– Это принцип существенный.
– Бог с вами, ваше сиятельство! Бог с вами!
Падре Амаро слушал, не шевелясь.
– Жена моя, вероятно, желает вас видеть, – спохватился граф и, приподняв одну из портьер, сказал: – Пройдите сюда, Жоана, к тебе сеньор падре Амаро!
Амаро очутился в зале, оклеенном атласными белыми обоями. Мебель была обтянута светлым кашемиром; портьеры молочного цвета, ниспадавшие широкими складками и схваченные внизу шелковыми шнурами, обрамляли оконные ниши, где высились в белых вазонах тонкие деревца с игольчатой листвой. В приятном полусвете разнообразные оттенки белизны отливали нежными облачными тонами. На спинке кресла стоял попугай ара на одной ноге и медленно, круговыми движениями, почесывал другой ногой свою зеленую головку. Амаро, смешавшись, согнулся в низком поклоне, как только увидел мелко вьющиеся светлые волосы графини, закрывавшие воздушной челкой ее лоб, и золотые сверкающие круги пенсне. Графиня сидела на кушетке. Перед ней на низком креслице поместился толстоватый молодой человек с пухлым лицом, опираясь локтями на расставленные колени и раскачивая на шнурке, как маятник, черепаховый лорнет. Графиня держала в руках комнатную собачку и своими худыми изящными пальцами в голубоватых жилках гладила ее пушистую, белую, как вата, шерсть.
– Как поживаете, сеньор падре Амаро?
Собачка заворчала.
– Замолчи, Блестка!.. Вы знаете, я уже говорила о вашем деле… Замолчи, Блестка! Министр сейчас в кабинете у мужа.
– Да, сеньора, – отвечал Амаро, стоя.
– Сядьте здесь, сеньор падре Амаро.
Амаро пристроился на краешке кресла, не выпуская из рук зонта, и только теперь заметил, что возле рояля стоит еще одна дама и разговаривает с белокурым молодым человеком.
– Вы приятно провели это время, сеньор Амаро? – спросила графиня. – Да, скажите, пожалуйста, как поживает ваша сестра?
– Она в Коимбре, замужем.
– А! Замужем! – отозвалась графиня, рассеянно играя своими перстнями.
Наступило молчание. Амаро, не поднимая глаз, застенчиво и растерянно водил пальцем по губам.
– Сеньора падре Лизета нет в Лиссабоне? – спросил он.
– Он в Нанте. У него там сестра при смерти, – сказала графиня. – Он все такой же: очень добр, очень обходителен. Чистая душа!..
– Я предпочитаю падре Фелиса, – заметил толстый молодой человек, стараясь усесться поудобней.
– Ах, что вы, кузен! Как можно! Падре Лизет такой почтенный! Он даже говорит совсем по-другому, с такой добротой… Сейчас видно нежную душу.
– Да, но падре Фелис…
– Ах, не говорите так! Падре Фелис человек весьма достойный, кто, же спорит; но у падре Лизета вера более… – она с тонкой улыбкой искала подходящее слово, – более изысканная, более утонченная… Ведь он вращается в совсем особенном кругу!
И она с улыбкой обратилась к Амаро:
– Вы согласны со мной?
Амаро совсем не знал падре Фелиса и плохо помнил падре Лизета.
– Верно, он уже стар, сеньор падре Лизет? – сказал он наудачу.
– Стар? – возразила графиня. – Он отлично сохранился! Сколько в нем жизни, сколько душевного огня!.. Нет, как можно сравнивать! – И, обернувшись к даме, стоявшей у рояля, она спросила: – Как по-твоему, Тереза?
– Сейчас! – отозвалась Тереза. Она была поглощена разговором.
Только теперь Амаро поглядел на эту даму, и она показалась ему королевой или Богиней – высокая, статная, с великолепными плечами и грудью; чуть волнистые волосы оттеняли белизну гордого лица с орлиным профилем Марии-Антуанетты. Черное платье с квадратным вырезом и длинным треном, обшитым черными кружевами, резко выделялось на матово-светлом фоне гостиной. Грудь и руки были покрыты черным газом, сквозь который просвечивала кожа. Казалось, то была античная статуя из мрамора, оживленная током юной и жаркой крови.
Улыбаясь, она вполголоса говорила что-то на неизвестном Амаро шепелявом языке, то раскрывая, то закрывая черный веер, а красивый блондин слушал, покручивая кончик белокурого уса и глядя на свою собеседницу сквозь квадратное стеклышко монокля.
– А что, народ в вашем приходе верующий, сеньор Амаро? – спрашивала графиня.
– Да, очень; хороший народ.
– Если где еще можно встретить подлинную веру, так только в деревне, – проговорила графиня назидательным тоном и посетовала на тяжкую обязанность жить в городе, в плену современной роскоши: как бы ей хотелось навсегда поселиться в милой усадьбе Каркавелос, молиться в старенькой часовне, беседовать с добросердечными поселянами! В голосе ее слышались растроганные нотки.
Толстощекий юноша посмеивался.
– Бросьте, кузина! Бросьте! Нет! Если бы меня заставили слушать мессу в деревенской часовне, я бы, ей-богу, веру потерял!.. Не понимаю, например, религии без музыки… Представляете себе церковный праздник без хорошего контральто?
– Конечно, с музыкой красивее, – сказал Амаро.
– Еще бы! Совсем другое дело! Искусство придает религии ни с чем не сравнимое cachet. Помните, кузина, того тенора… Как его звали? Да, Видальти. Вспомните, как пел Видальти в великий четверг, в церкви при английском кладбище. Особенно «Tantum ergo»!
– А мне он больше понравился в «Бале-маскараде», – возразила графиня.
– Трудно сказать, кузина, трудно сказать!
Красивый блондин подошел пожать руку графине и, улыбаясь, сказал ей что-то вполголоса. Амаро загляделся на его изящную осанку, отметил мягкий взгляд голубых глаз; молодой человек уронил перчатку, и падре Амаро услужливо поднял ее. Когда юноша вышел, Тереза тихо подошла к окну и некоторое время смотрела на улицу, потом небрежно опустилась на кушетку, и фигура ее показалась Амаро еще великолепней.
Томно повернувшись к толстощекому юноше, она сказала:
– Пойдем, Жоан?
Графиня заговорила с ней об Амаро.
– Представь себе, падре Амаро рос вместе со мной в Бенфике.
Амаро покраснел; красавица остановила на нем свои прекрасные черные глаза, мерцавшие влажно, как черный атлас, облитый водой.
– Вы служите в провинции? – спросила она, подавив зевок.
– Да, сеньора, только на днях приехал.
– В деревне? – продолжала она, лениво играя веером. На ее тонких пальцах сверкали драгоценные перстни.
Поглаживая ручку зонтика, Амаро ответил:
– В горах, сеньора.
– Вообрази! – горячо заговорила графиня. – Это просто кошмар. Все утопает в снегу, церковь такая бедная, что даже крыша провалилась, кругом одни пастухи. Что-то ужасное! Я просила министра, нельзя ли его перевести оттуда. Ты тоже попроси.
– О чем? – сказала Тереза.
Графиня объяснила, что Амаро подал ходатайство о переводе в приход получше. Потом вспомнила, как ее покойница мать любила Амаро…
– Просто души в нем не чаяла. Как она вас называла? Помните?
– Я не знаю, сеньора.
– Святой Лихорад!.. Забавно, правда? Сеньор Амаро был такой желтенький, вечно пропадал в часовне…
Но Тереза заметила, обращаясь к графине:
– А знаешь, на кого похож сеньор падре Амаро?
Графиня вперила в священника внимательный взор, толстощекий молодой человек поднес к глазам лорнет.
– На того пианиста, что приезжал в прошлом году, правда? Забыла его имя…
– Я помню: Жаллет, – подсказала графиня. – Пожалуй! Только волосы совсем не такие.
– Конечно. У пианиста не было тонзуры!
Амаро покраснел как рак. Тереза поднялась, волоча свой великолепный шлейф, и села к роялю.
– Вы любите музыку?
– В семинарии нас обучали музыке, сеньора.
Она пробежала пальцами по клавишам – инструмент отозвался глубокими, чистыми звуками – и стала наигрывать мелодию из «Риголетто»: ту арию, напоминающую «Менуэт» Моцарта, которую поет в первом действии Франциск I, покидая праздник и прощаясь с госпожой де Креси; в безутешном ритме этой мелодии – отрешенная печаль любви, которой суждено умереть, бессилие рук, которые размыкаются в минуту последнего расставания.
Амаро был в восторге. Эта пышная, облачно-белая зала, страстное звучание рояля, грудь Терезы, сиявшая сквозь прозрачную черноту газа, ее царственные косы, купы деревьев в саду аристократического особняка – все это смутно говорило ему об иной, красивой жизни, похожей на роман; в этом незнакомом мире ходят по бесценным коврам, ездят в изящных ландо, покачиваясь на пружинных подушках, упиваются оперными ариями, предаются изысканной меланхолии, вкушают любовь, неведомую другим людям. Утонув в мягком сиденье кушетки, он вспоминал под гармоничные звуки музыки столовую своей тетки, пропахшую луковым соусом, и чувствовал себя нищим, который впервые отведал крема, и силится продлить удовольствие, и думает о том, что скоро ему снова грызть черствые корки и брести по пыльным дорогам.
Между тем Тереза вдруг бросила арию из «Риголетто» и запела старинную английскую песню Гайдна, так проникновенно говорящую о тоске и разлуке:
The village seems dead and asleep.
When Lubin is away…
Раздался возглас: «Браво! Браво!» – и в дверях, мягко хлопая в ладоши, появился министр юстиции. – Прекрасно! Великолепно!
– У меня к вам просьба, сеньор Корреа, – сказала Тереза, тотчас встав с табурета.
Министр поспешил к ней предупредительно и галантно:
– Чем могу служить, милая сеньора?
Граф и господин с роскошными бакенбардами тоже вошли в гостиную, все еще продолжая спорить.
– У нас с Жоаной общая просьба, – сказала Тереза министру.
– Я уже просила вас об этом! Даже два раза! – подтвердила графиня.
– Милые мои сеньоры! – улыбался министр, с довольным видом располагаясь в кресле и поудобнее вытягивая ноги. – Говорите! Требуйте! Что-нибудь очень серьезное? Боже мой, обещаю вам, обещаю торжественно…
– Хорошо! – сказала Тереза, слегка хлопнув его веером по руке. – В таком случае признавайтесь, какие у вас имеются вакантные приходы, только получше?
– А! – воскликнул министр, поняв, в чем дело, и внимательно посмотрел на Амаро; тот съежился и покраснел.
Господин с бакенбардами, стоявший тут же и скромно побрякивавший своими брелоками, выступил вперед и дал нужные сведения:
– Из вакантных приходов самый лучший – Лейрия, главный город округа и центр епископата.
– Лейрия? – повторила Тереза. – Я слышала про Лейрию: там есть какие-то руины?
– Крепость, сеньора, воздвигнутая еще доном Динисом.
– Лейрия нам подойдет!
– Но позвольте, позвольте! – встревожился министр. – Лейрия довольно большой город, резиденция епископата… Сеньор падре Амаро – еще совсем молодой священник…
– Что же из этого, сеньор Корреа! – воскликнула Тереза. – А сами-то вы разве стары?
Министр с улыбкой поклонился.
– Скажи и ты хоть слово! – обратилась графиня к мужу, который нежно почесывал головку попугая.
– По-моему, это излишне; бедный Корреа и так положен на обе лопатки! Кузина Тереза сказала, что он молодой человек.
– Помилуй! – возразил министр. – Не вижу тут особенного преувеличения; не настолько уж я древен…
– Несчастный! – закричал граф. – Вспомни: уже в тысяча восемьсот двадцатом году ты затевал политические заговоры!
– Это был мой отец! Бессовестный клеветник! Это был мой отец!
Все смеялись.
– Итак, сеньор Корреа, – заключила Тереза, – вопрос решен. Падре Амаро назначается в Лейрию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
К концу второй недели Амаро отправился к сеньоре графине.
– Нет дома, – ответил ему конюх.
На следующий день он снова пошел туда, уже в смутной тревоге. Зеленая дверь была распахнута настежь. Амаро стал медленно подниматься по лестнице, стараясь осторожнее наступать на широкий красный ковер, закрепленный на ступенях металлическими прутьями. Из круглого окна под самым потолком лился мягкий свет; на площадке лестницы, на банкетке, обитой красным сафьяном, прислонясь к белой, отливавшей глянцем стене, спал лакей, уронив голову на грудь и распустив губы. Было очень жарко. Чопорная тишина этого дома нагоняла на падре Амаро робость. Несколько минут он стоял в сомнении, слегка покачивая висевший на пальце зонт, потом тихонько кашлянул, надеясь разбудить лакея; в пышных черных бакенбардах этого человека, в его золотой цепочке таилась какая-то угроза. Не лучше ли повернуться и уйти? Но тут за одной из портьер послышался громкий мужской смех, Амаро обмахнул носовым платком пыль, осевшую на башмаках, поправил манжеты и, сильно покраснев, вошел в большую гостиную, обитую желтым Дамаском. В распахнутые двери балконов вливались потоки света, в саду зеленели купы деревьев. Посреди комнаты стояли трое мужчин и разговаривали. Амаро шагнул к ним, бормоча:
– Прошу извинить за беспокойство…
Один из трех собеседников, седоватый господин в золотых очках, удивленно обернулся: в уголке его рта дымилась сигара, руки были засунуты в карманы. Это был сам граф.
– Я – Амаро…
– А! – протянул граф. – Вы сеньор падре Амаро. Знаю, знаю! Входите, пожалуйста… Жена мне говорила… Прошу сюда.
И он обратился к низенькому, тучному, почти совершенно лысому человеку в коротких белых брюках:
– Вот священник, за которого я просил.
Затем, обернувшись к Амаро, пояснил:
– Это господин министр.
Амаро низко поклонился.
– Сеньор падре Амаро воспитывался у моей покойной тещи, – продолжал граф де Рибамар. – В ее доме он и родился, если не ошибаюсь.
– Совершенно верно, господин граф, – подтвердил Амаро; он так и стоял на пороге, не выпуская из рук зонта.
– Теща моя как истая дворянка старого закала была очень набожна – таких больше нет в Португалии! – и отдала своего питомца церкви. Кажется, это значилось в завещании… Словом, теперь он приходским священником в… Где, сеньор падре Амаро?
– В Фейране, ваше сиятельство.
– В Фейране?! – переспросил министр.
– Это в отрогах Гралейры, – тотчас же подсказал третий господин, стоявший рядом с министром, худощавый мужчина в облегающем фигуру синем сюртуке, с роскошными крашеными бакенбардами и блестящими от бриллиантина волосами, расчесанными на прямой, как стрела, пробор.
– Страшная дыра! – продолжал граф. – Нищий, затерянный в горах приход, никаких развлечений, климат убийственный…
– Я подал прошение о переводе, ваше сиятельство, – робко вставил Амаро.
– Хорошо, хорошо, – отвечая министр, жуя сигару, – это можно устроить.
– Справедливость того требует, – поддержал граф, – и я бы сказал больше: государственная необходимость! Молодые, деятельные священники должны служить обществу в трудных приходах, в городах… Это очевидно! А что получается на деле? В Алкобасе, где у меня поместье, приходом управляет старый подагрик, бывший семинарский надзиратель, тупица!.. Неудивительно, что в народе слабеет вера.
– Это так, – согласился министр, – но отдавать хороший приход следует в награду за честную службу. В виде, так сказать, поощрения…
– Безусловно, – отвечал граф, – но лишь постольку, поскольку речь идет о служении религиозном, о служении церкви, но отнюдь не об услугах правительству.
Человек с черными бакенбардами покачал головой.
– Вы со мной не согласны? – спросил его граф.
– Я отдаю должное воззрениям вашего сиятельства, но если позволите… Нельзя отрицать, что священники городских приходов могут нам быть очень полезны в трудную минуту, в критические дни выборов. Весьма и весьма полезны!
– Возможно. Но…
– Припомните, ваше сиятельство, – перебил тот, спеша закончить свою мысль, – припомните, что произошло в Томаре. Почему мы там проиграли? Из-за позиции, занятой приходскими священниками. Только поэтому.
Граф стал возражать:
– Позвольте, позвольте: этого никак не следует допускать; служители церкви не агенты по выборам и не могут вмешиваться в предвыборную борьбу.
– Нет-с, разрешите с вами не согласиться… – пытался спорить тот.
Граф остановил собеседника повелительным жестом и серьезно, раздельно, веско сказал:
– Религия может и должна помогать правительства и в поддержании порядка, служить, так сказать, уздой…
– Именно, именно, – невнятно пробормотал министр, сплевывая прилипшие к губам пленки табачных листьев.
– Но опускаться до интриг, – внушительно продолжал граф, – впутываться во всякие imbroglio… Извините меня, дорогой друг, христианин так не рассуждает.
– Но я христианин, сеньор граф! – воскликнул господин с пышными бакенбардами. – Я христианин, и примерный! Но я также либерал. И считаю, что в конституционном государстве… да, да, именно так… разумеется, при соблюдении всех гарантий…
– О нет! – перебил граф. – Знаете ли, к чему это может привести? К дискредитации и церкви, и политики.
– Но, в конце концов, является большинство голосов священным принципом или не является?! – вскричал, побагровев, господин с пышными бакенбардами, напирая на слово «священным».
– Это принцип существенный.
– Бог с вами, ваше сиятельство! Бог с вами!
Падре Амаро слушал, не шевелясь.
– Жена моя, вероятно, желает вас видеть, – спохватился граф и, приподняв одну из портьер, сказал: – Пройдите сюда, Жоана, к тебе сеньор падре Амаро!
Амаро очутился в зале, оклеенном атласными белыми обоями. Мебель была обтянута светлым кашемиром; портьеры молочного цвета, ниспадавшие широкими складками и схваченные внизу шелковыми шнурами, обрамляли оконные ниши, где высились в белых вазонах тонкие деревца с игольчатой листвой. В приятном полусвете разнообразные оттенки белизны отливали нежными облачными тонами. На спинке кресла стоял попугай ара на одной ноге и медленно, круговыми движениями, почесывал другой ногой свою зеленую головку. Амаро, смешавшись, согнулся в низком поклоне, как только увидел мелко вьющиеся светлые волосы графини, закрывавшие воздушной челкой ее лоб, и золотые сверкающие круги пенсне. Графиня сидела на кушетке. Перед ней на низком креслице поместился толстоватый молодой человек с пухлым лицом, опираясь локтями на расставленные колени и раскачивая на шнурке, как маятник, черепаховый лорнет. Графиня держала в руках комнатную собачку и своими худыми изящными пальцами в голубоватых жилках гладила ее пушистую, белую, как вата, шерсть.
– Как поживаете, сеньор падре Амаро?
Собачка заворчала.
– Замолчи, Блестка!.. Вы знаете, я уже говорила о вашем деле… Замолчи, Блестка! Министр сейчас в кабинете у мужа.
– Да, сеньора, – отвечал Амаро, стоя.
– Сядьте здесь, сеньор падре Амаро.
Амаро пристроился на краешке кресла, не выпуская из рук зонта, и только теперь заметил, что возле рояля стоит еще одна дама и разговаривает с белокурым молодым человеком.
– Вы приятно провели это время, сеньор Амаро? – спросила графиня. – Да, скажите, пожалуйста, как поживает ваша сестра?
– Она в Коимбре, замужем.
– А! Замужем! – отозвалась графиня, рассеянно играя своими перстнями.
Наступило молчание. Амаро, не поднимая глаз, застенчиво и растерянно водил пальцем по губам.
– Сеньора падре Лизета нет в Лиссабоне? – спросил он.
– Он в Нанте. У него там сестра при смерти, – сказала графиня. – Он все такой же: очень добр, очень обходителен. Чистая душа!..
– Я предпочитаю падре Фелиса, – заметил толстый молодой человек, стараясь усесться поудобней.
– Ах, что вы, кузен! Как можно! Падре Лизет такой почтенный! Он даже говорит совсем по-другому, с такой добротой… Сейчас видно нежную душу.
– Да, но падре Фелис…
– Ах, не говорите так! Падре Фелис человек весьма достойный, кто, же спорит; но у падре Лизета вера более… – она с тонкой улыбкой искала подходящее слово, – более изысканная, более утонченная… Ведь он вращается в совсем особенном кругу!
И она с улыбкой обратилась к Амаро:
– Вы согласны со мной?
Амаро совсем не знал падре Фелиса и плохо помнил падре Лизета.
– Верно, он уже стар, сеньор падре Лизет? – сказал он наудачу.
– Стар? – возразила графиня. – Он отлично сохранился! Сколько в нем жизни, сколько душевного огня!.. Нет, как можно сравнивать! – И, обернувшись к даме, стоявшей у рояля, она спросила: – Как по-твоему, Тереза?
– Сейчас! – отозвалась Тереза. Она была поглощена разговором.
Только теперь Амаро поглядел на эту даму, и она показалась ему королевой или Богиней – высокая, статная, с великолепными плечами и грудью; чуть волнистые волосы оттеняли белизну гордого лица с орлиным профилем Марии-Антуанетты. Черное платье с квадратным вырезом и длинным треном, обшитым черными кружевами, резко выделялось на матово-светлом фоне гостиной. Грудь и руки были покрыты черным газом, сквозь который просвечивала кожа. Казалось, то была античная статуя из мрамора, оживленная током юной и жаркой крови.
Улыбаясь, она вполголоса говорила что-то на неизвестном Амаро шепелявом языке, то раскрывая, то закрывая черный веер, а красивый блондин слушал, покручивая кончик белокурого уса и глядя на свою собеседницу сквозь квадратное стеклышко монокля.
– А что, народ в вашем приходе верующий, сеньор Амаро? – спрашивала графиня.
– Да, очень; хороший народ.
– Если где еще можно встретить подлинную веру, так только в деревне, – проговорила графиня назидательным тоном и посетовала на тяжкую обязанность жить в городе, в плену современной роскоши: как бы ей хотелось навсегда поселиться в милой усадьбе Каркавелос, молиться в старенькой часовне, беседовать с добросердечными поселянами! В голосе ее слышались растроганные нотки.
Толстощекий юноша посмеивался.
– Бросьте, кузина! Бросьте! Нет! Если бы меня заставили слушать мессу в деревенской часовне, я бы, ей-богу, веру потерял!.. Не понимаю, например, религии без музыки… Представляете себе церковный праздник без хорошего контральто?
– Конечно, с музыкой красивее, – сказал Амаро.
– Еще бы! Совсем другое дело! Искусство придает религии ни с чем не сравнимое cachet. Помните, кузина, того тенора… Как его звали? Да, Видальти. Вспомните, как пел Видальти в великий четверг, в церкви при английском кладбище. Особенно «Tantum ergo»!
– А мне он больше понравился в «Бале-маскараде», – возразила графиня.
– Трудно сказать, кузина, трудно сказать!
Красивый блондин подошел пожать руку графине и, улыбаясь, сказал ей что-то вполголоса. Амаро загляделся на его изящную осанку, отметил мягкий взгляд голубых глаз; молодой человек уронил перчатку, и падре Амаро услужливо поднял ее. Когда юноша вышел, Тереза тихо подошла к окну и некоторое время смотрела на улицу, потом небрежно опустилась на кушетку, и фигура ее показалась Амаро еще великолепней.
Томно повернувшись к толстощекому юноше, она сказала:
– Пойдем, Жоан?
Графиня заговорила с ней об Амаро.
– Представь себе, падре Амаро рос вместе со мной в Бенфике.
Амаро покраснел; красавица остановила на нем свои прекрасные черные глаза, мерцавшие влажно, как черный атлас, облитый водой.
– Вы служите в провинции? – спросила она, подавив зевок.
– Да, сеньора, только на днях приехал.
– В деревне? – продолжала она, лениво играя веером. На ее тонких пальцах сверкали драгоценные перстни.
Поглаживая ручку зонтика, Амаро ответил:
– В горах, сеньора.
– Вообрази! – горячо заговорила графиня. – Это просто кошмар. Все утопает в снегу, церковь такая бедная, что даже крыша провалилась, кругом одни пастухи. Что-то ужасное! Я просила министра, нельзя ли его перевести оттуда. Ты тоже попроси.
– О чем? – сказала Тереза.
Графиня объяснила, что Амаро подал ходатайство о переводе в приход получше. Потом вспомнила, как ее покойница мать любила Амаро…
– Просто души в нем не чаяла. Как она вас называла? Помните?
– Я не знаю, сеньора.
– Святой Лихорад!.. Забавно, правда? Сеньор Амаро был такой желтенький, вечно пропадал в часовне…
Но Тереза заметила, обращаясь к графине:
– А знаешь, на кого похож сеньор падре Амаро?
Графиня вперила в священника внимательный взор, толстощекий молодой человек поднес к глазам лорнет.
– На того пианиста, что приезжал в прошлом году, правда? Забыла его имя…
– Я помню: Жаллет, – подсказала графиня. – Пожалуй! Только волосы совсем не такие.
– Конечно. У пианиста не было тонзуры!
Амаро покраснел как рак. Тереза поднялась, волоча свой великолепный шлейф, и села к роялю.
– Вы любите музыку?
– В семинарии нас обучали музыке, сеньора.
Она пробежала пальцами по клавишам – инструмент отозвался глубокими, чистыми звуками – и стала наигрывать мелодию из «Риголетто»: ту арию, напоминающую «Менуэт» Моцарта, которую поет в первом действии Франциск I, покидая праздник и прощаясь с госпожой де Креси; в безутешном ритме этой мелодии – отрешенная печаль любви, которой суждено умереть, бессилие рук, которые размыкаются в минуту последнего расставания.
Амаро был в восторге. Эта пышная, облачно-белая зала, страстное звучание рояля, грудь Терезы, сиявшая сквозь прозрачную черноту газа, ее царственные косы, купы деревьев в саду аристократического особняка – все это смутно говорило ему об иной, красивой жизни, похожей на роман; в этом незнакомом мире ходят по бесценным коврам, ездят в изящных ландо, покачиваясь на пружинных подушках, упиваются оперными ариями, предаются изысканной меланхолии, вкушают любовь, неведомую другим людям. Утонув в мягком сиденье кушетки, он вспоминал под гармоничные звуки музыки столовую своей тетки, пропахшую луковым соусом, и чувствовал себя нищим, который впервые отведал крема, и силится продлить удовольствие, и думает о том, что скоро ему снова грызть черствые корки и брести по пыльным дорогам.
Между тем Тереза вдруг бросила арию из «Риголетто» и запела старинную английскую песню Гайдна, так проникновенно говорящую о тоске и разлуке:
The village seems dead and asleep.
When Lubin is away…
Раздался возглас: «Браво! Браво!» – и в дверях, мягко хлопая в ладоши, появился министр юстиции. – Прекрасно! Великолепно!
– У меня к вам просьба, сеньор Корреа, – сказала Тереза, тотчас встав с табурета.
Министр поспешил к ней предупредительно и галантно:
– Чем могу служить, милая сеньора?
Граф и господин с роскошными бакенбардами тоже вошли в гостиную, все еще продолжая спорить.
– У нас с Жоаной общая просьба, – сказала Тереза министру.
– Я уже просила вас об этом! Даже два раза! – подтвердила графиня.
– Милые мои сеньоры! – улыбался министр, с довольным видом располагаясь в кресле и поудобнее вытягивая ноги. – Говорите! Требуйте! Что-нибудь очень серьезное? Боже мой, обещаю вам, обещаю торжественно…
– Хорошо! – сказала Тереза, слегка хлопнув его веером по руке. – В таком случае признавайтесь, какие у вас имеются вакантные приходы, только получше?
– А! – воскликнул министр, поняв, в чем дело, и внимательно посмотрел на Амаро; тот съежился и покраснел.
Господин с бакенбардами, стоявший тут же и скромно побрякивавший своими брелоками, выступил вперед и дал нужные сведения:
– Из вакантных приходов самый лучший – Лейрия, главный город округа и центр епископата.
– Лейрия? – повторила Тереза. – Я слышала про Лейрию: там есть какие-то руины?
– Крепость, сеньора, воздвигнутая еще доном Динисом.
– Лейрия нам подойдет!
– Но позвольте, позвольте! – встревожился министр. – Лейрия довольно большой город, резиденция епископата… Сеньор падре Амаро – еще совсем молодой священник…
– Что же из этого, сеньор Корреа! – воскликнула Тереза. – А сами-то вы разве стары?
Министр с улыбкой поклонился.
– Скажи и ты хоть слово! – обратилась графиня к мужу, который нежно почесывал головку попугая.
– По-моему, это излишне; бедный Корреа и так положен на обе лопатки! Кузина Тереза сказала, что он молодой человек.
– Помилуй! – возразил министр. – Не вижу тут особенного преувеличения; не настолько уж я древен…
– Несчастный! – закричал граф. – Вспомни: уже в тысяча восемьсот двадцатом году ты затевал политические заговоры!
– Это был мой отец! Бессовестный клеветник! Это был мой отец!
Все смеялись.
– Итак, сеньор Корреа, – заключила Тереза, – вопрос решен. Падре Амаро назначается в Лейрию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57