Он пробормотал:
– Боюсь, я ошибся… Что, сеньора Карлота здесь живет?
Нет, он не ошибся. Это и была Карлота. Все еще во власти своего представления о женщине, поставляющей ангелочков, о зловещей ведьме, ютящейся в темной трущобе, он задал еще один вопрос:
– Вы живете тут одна?
Женщина глядела на него настороженно.
– Нет, сеньор, – сказала она, помедлив, – я живу здесь с мужем.
Как раз в эту минуту муж ее выходил из внутреннего двора; вот он был действительно страшен: почти карлик с огромной, глубоко ушедшей в плечи головой, повязанной платком; его желтовато-восковое лицо блестело от жира; редкая бороденка вилась на скулах черными завитками, а под выступающими вперед безволосыми надбровными дугами горели красноватые, в кровавых прожилках глаза – из этих глаз глядели бессонница и пьянство.
– Что угодно вашей милости? – спросил он, встав рядом со своей женой.
Амаро вошел в кухню и стал рассказывать историю, которую тут же сочинил: его родственница ждет ребенка. Муж ее не может приехать сам, так как лежит больной. Им нужна домашняя кормилица, и ему сказали, что…
– Нет, она в чужой дом не пойдет. Нет. Здесь – пожалуйста, – сказал карлик, все еще словно пришитый к юбкам своей жены и глядя на священника исподлобья налитыми кровью глазами.
– А, значит, меня неправильно информировали… Весьма сожалею; моим родственникам нужна для ребенка кормилица в дом.
Он медленно направился к своей лошади; остановился, чтобы запахнуть плащ.
– А к себе вы принимаете новорожденных на воспитание? – спросил он еще.
– Если плата подходящая – отчего же? – сказал карлик, шедший за ним по пятам.
Амаро поправил шпору на ноге, дернул за стремя, зачем-то помедлил, кружа около лошади.
– Ребенка надо доставить сюда, вероятно?
Карлик повернул голову и обменялся взглядом с женой, которая осталась на пороге кухни.
– За ребенком можно и сходить, куда прикажете, – сказал он.
Амаро похлопывал кобылу по шее.
– Но если младенец родится ночью, то в такую холодную погоду он может умереть раньше, чем вы его донесете до дому…
Оба супруга в один голос стали уверять, что ребенку ничего не сделается, только завернуть потеплее.
Амаро ловко вскочил в седло, пожелал хозяевам доброго вечера и поехал рысью вверх по дороге.
Для Амелии наступили дни нестерпимого страха. И днем и ночью она думала о неумолимо надвигающемся часе, когда начнутся первые муки. Ей было теперь еще хуже, чем в первые месяцы; ее мучили головокружения, тошнота – и доктор Гоувейя, наблюдая это, сильно хмурился. Ночи ее проходили в нескончаемой смене кошмаров. Но это были уже не религиозные видения: то кончалось вместе со страхом перед небесной карой за грех. Будь Амелия признанной святой, она бы не больше боялась Бога, чем теперь. Но ее осаждали новые страхи. По ночам ей снились предстоящие роды в уродливых и ужасающих образах: то из чрева ее выскакивало страннее чудовище – полукоза, полуженщина; то из нее вылезала бесконечная змея, которая ползла и ползла час за часом и ложилась кольцами по всей комнате, заполняя ее до самого потолка; Амелия просыпалась, сотрясаемая нервическими судорогами, и долго не могла прийти в себя.
Но она страстно желала, чтобы роды наступили поскорее. Ее ужасала мысль, что в любой день ее мать может вдруг явиться в Рикосу. Сан-Жоанейра жаловалась в письме, что каноник силой удерживает ее в Виейре, что там наступили холода и дожди, что курорт совсем опустел. Дона Мария де Асунсан уже вернулась; к счастью для Амелии, провидение послало доне Марии в дороге на редкость ненастную ночь, и несчастная заболела бронхитом; теперь, по словам доктора Гоувейи, она вынуждена будет несколько недель пролежать в постели. Либаниньо – тот уже самолично заявился в Рикосу и весьма сожалел, что ему не удалось повидать Амелиазинью, у которой как раз случилась мигрень.
– Если это затянется еще на две недели, они все узнают, – всхлипывая, говорила она падре Амаро.
– Терпенье, милая, природу нельзя торопить.
– Сколько мучений я переношу из-за тебя! – стонала она. – Сколько зла ты мне причинил!
Он смиренно молчал и вообще был теперь с ней очень мягок и добр. Он навещал ее почти каждое утро, потому что вечером не хотел встречаться с аббатом Ферраном.
Насчет кормилицы он ее успокоил, сказав, что уже договорился с одной женщиной из Рикосы, которую рекомендовала Дионисия. Сеньора Жоана Каррейра – настоящая находка! Коренаста как дуб, две бочки молока вместо грудей и белые как слоновая кость зубы.
– Мне слишком далеко будет ездить к малышу! вздыхала Амелия.
Только теперь в ней начали пробуждаться материнские чувства. Она огорчалась из-за того, что уже не успеет своими руками сшить недостающее белье для своего ребенка, и хотела, чтобы ее сыну – у нее непременно будет сын! – дали имя Карлос. Она уже видела его взрослым мужчиной, кавалерийским офицером и с умилением думала о том времени, когда он начнет ползать…
– Если бы не стыд, я бы сама с радостью кормила его!
– Ему будет отлично и там, куда его поместят, – отвечал Амаро.
Она каждый день плакала и мучилась оттого, что ее сынок станет незаконнорожденным!
Однажды она завела с аббатом речь о странной мысли, внушенной самой божьей матерью: Амелия готова выйти за Жоана Эдуардо, если тот в письменной форме обязуется усыновить Карлиньоса! Лишь бы ее ангелочек не был подкидышем… Ради этого она согласна обвенчаться хоть с каторжником, мостящим дороги! И она умоляюще сжимала руку аббата. Пусть тот уговорит Жоана Эдуардо стать папой Карлиньосу! Она сейчас встанет на колени перед сеньором аббатом – ведь он ее защитник, все равно что отец…
– О сеньора, успокойтесь, успокойтесь. Я и сам того желаю, ведь я вам говорил. Все это может осуществиться, но потом, позже! – уговаривал старик, ошеломленный столь бурным натиском.
Через несколько дней – новая навязчивая идея: она вдруг поняла, что не имеет права изменить Амаро, потому что он отец ее Карлиньоса. Она преподнесла это аббату неожиданно и даже вогнала в краску доброго старика разговорами о супружеской верности соборному настоятелю.
Аббат, не имевший понятия о ежедневных посещениях падре Амаро, был изумлен до крайности.
– Помилуйте, сеньора, что вы такое говорите? Что вы такое говорите? Опомнитесь… Какой срам! А я-то думал, что вы давно забыли об этих глупостях!
– Но он отец моего ребенка, сеньор аббат! – возразила она, глядя на него с глубокой серьезностью.
Целую неделю она донимала Амаро ребяческими нежностями и каждые полчаса напоминала ему, что он папа ее Карлиньоса.
– Знаю, душа моя, знаю, – терпеливо урезонил ее Амаро, – премного благодарен. Не такая уж это завидная честь…
Она ударялась в слезы, пряча лицо в подушках дивана. Успокоить ее можно было только неисчислимыми ласками и поцелуями. Она усаживала Амаро на низкой скамеечке возле софы, вертела его, как куклу, любовалась им, щекотала выбритую на темени тонзуру; требовала, чтобы он сфотографировал Карлиньоса в двух экземплярах, чтобы и он и она могли носить портрет сыночка в медальоне, на шее; а если она умрет, он должен привести Карлиньоса на ее могилу, поставить на колени, сложить ему ладоши, и пусть он помолится за свою бедную маму. Затем она падала на подушки и закрывала лицо руками:
– Какая я несчастная! Бедный мой сынок! Бедная я!
– Да замолчи ты, ведь услышат! – говорил ей Амаро, выходя из себя.
Ох, недешево доставались ему эти утренние визиты в Рикосу! Он смотрел на них как на незаслуженное наказание. Сначала надо было идти к старухе и слушать ее нытье, а потом целый час сидеть с Амелией. Полулежа на софе, толстая как бочка, с одутловатым лицом и припухшими глазами, она мучила его своей истеричной, глупой сентиментальностью.
В одно из таких утренних свиданий Амелия пожаловалась на судороги в ноге и изъявила желание походить по комнате, опираясь на руку Амаро; она медленно тащилась рядом с ним, раздутая, в едва сходившемся на животе старом капоте; вдруг под окнами на дороге раздалось цоканье копыт. Они подошли к окну, но Амаро сразу же отпрянул назад, бросив Амелию; она же прижалась носом к окну и стала смотреть. По дороге, ловко сидя на гнедой кобыле, ехал Жоан Эдуардо в белом рединготе и цилиндре; рядом трусили его маленькие питомцы – один на пони, другой на ослике; а дальше, почтительно поотстав, как и подобает свите, следовал слуга в ботфортах с огромными шпорами и в шляпе с красной кокардой; слишком широкая ливрея морщилась складками у него на спине. Потрясенная Амелия следила взглядом за этой кавалькадой, пока спина лакея не скрылась за углом дома. Не проронив ни слова, она вернулась на диван. Амаро, продолжавший шагать по комнате, не удержался от ядовитого смешка:
– Болван с ливрейным эскортом!
Амелия покраснела и ничего не ответила. Амаро, оскорбленный в лучших чувствах, вышел, хлопнув дверью, и отправился к доне Жозефе – описать ей кавалькаду и излить свой гнев на пойяйского сеньора.
– Чтобы отлученные от церкви еретики ездили с ливрейными слугами! – негодовала почтенная сеньора, сжимая обеими руками виски. – Какой позор, сеньор падре Амаро, какой позор для всей фидалгии Королевства Португальского!
С этого дня Амелия перестала впадать в меланхолию, если падре Амаро с утра не приезжал. Зато она с нетерпением ждала вечернего визита падре Феррана. Едва старик появлялся, она затаскивала его к себе, усаживала на стул возле канапе и после долгих околичностей – словно птица, осторожно кружащая вокруг добычи, – неизменно сводила разговор к одному и тому же вопросу: видел ли аббат сеньора Жоана Эдуардо?
Амелия желала знать о нем все: что он говорил, вспоминал ли ее, заметил ли ее вчера в окне. Она выпытывала у старика подробности об усадьбе пойяйского сеньора, выспрашивала, как меблирована гостиная, сколько в доме прислуги, сколько лошадей на конюшне, прислуживает ли ливрейный лакей за столом…
Добряк аббат терпеливо отвечал на ее расспросы, радуясь, что она забыла о падре Амаро и занята Жоаном Эдуардо; теперь он был уверен, что их брак осуществится. При аббате она избегала упоминать даже имя Амаро, а когда аббат однажды спросил ее, бывает ли теперь соборный настоятель в Рикосе, она ответила:
– Ах, редко! Он приезжает к крестной… Но я к нему не выхожу, да и неприлично показываться в таком виде.
Теперь она по большей части лежала, а когда поднималась, то почти все время простаивала у окна в кое-как зашпиленной нижней юбке, но так, чтобы в окне ее туалет выглядел аккуратно. Она поджидала, не появится ли Жоан Эдуардо с пойяйскими наследниками и их лакеем. Несколько раз ей улыбнулось счастье, и она видела, как они проезжали мимо; породистые лошади шли четким, упругим шагом, но лучше всех была гнедая кобылица Жоана Эдуардо; проезжая мимо Рикосы, он пускал ее траверсом, держа хлыстик поперек седла, по всем правилам высшего искусства верховой езды, как его учил пойяйский сеньор. Но больше всего Амелию пленял лакей, и, сплющивая нос об оконное стекло, она следила за ним жадным взглядом, пока не исчезали за поворотом дороги его сгорбленная стариковская спина с огромным стоячим воротом и слишком широкие панталоны.
Для Жоана Эдуардо эти прогулки с воспитанниками, верхом на гнедой кобылице, были неисчерпаемым источником радости. Он ни за что не упускал случая появиться в городе; сердце его билось сильнее, когда подковы стучали о каменные плиты мостовой; сейчас он поедет мимо Ампаро-аптекарши, мимо конторы Нунеса, сидящего у самого окна, мимо торговых рядов под Аркадой, мимо сеньора председателя Муниципальной палаты, который стоит у окна своего кабинета, устремив бинокль на мадам Телес… Жоан Эдуардо сожалел лишь о том, что не может въехать вместе с кобылой, молодыми господами и лакеем прямо в кабинет доктора Годиньо!
Однажды, возвращаясь после такой триумфальной прогулки из Баррозы, часов около двух, и выезжая на тракт возле колодца Бенты, он вдруг увидел падре Амаро, верхом на небольшой лошадке: тот спускался ему навстречу. Жоан Эдуардо сейчас же поднял свою рослую кобылу на дыбы. Дорога была узкая, и, хотя оба прижимались к изгородям, колени их почти соприкоснулись, и Жоан Эдуардо, грозя поднятым хлыстом, окинул с высокого седла презрительным взором своего врага; падре Амаро – небритый, с желчным, бледным лицом – весь съежился под этим взглядом и стал яростно колоть шпорой свою наемную клячу. На вершине холма Жоан Эдуардо приостановился, обернулся и успел увидеть, что священник спешился около уединенного домика; проезжая мимо, его воспитанники видели там безобразного карлика и посмеялись над ним.
– Кто здесь живет? – спросил Жоан Эдуардо лакея.
– Да так одна… Звать Карлотой… Нехорошие люди, сеньор Жоанзиньо!
Проезжая мимо Рикосы, Жоан Эдуардо, как всегда, замедлил аллюр своей гнедой кобылы. Но ни в одном окне не видно было бледного личика под алой косынкой. У подъезда стоял распряженный кабриолет доктора Гоувейи.
Наступил роковой день! Утром к падре Амаро явился батрак из Рикосы с запиской от Амелии, содержавшей всего несколько неразборчивых слов: «Скорее пришли Дионисию, началось!» Она просила также пригласить к ней доктора Гоувейю. Амаро сам пошел известить Дионисию.
За несколько дней до этого он сказал ей, что дона Жозефа – сама дона Жозефа – нашла хорошую кормилицу и он уже договорился. Отличная будет мамка, крепкая, как каштан! Затем он условился с почтенной матроной, что, когда стемнеет, она вынесет из дома ребенка, закутанного в теплое одеяльце; Амаро сам будет в это время у садовой калитки, вместе с кормилицей.
– К девяти часам, Дионисия. И не заставляйте нас ждать! – присовокупил Амаро, пока она торопливо собиралась в дорогу.
После этого он вернулся домой и заперся в своей комнате. Он стоял лицом к лицу перед тяжелым вопросом, который, словно живой человек, смотрел на него в упор и требовал ответа: «Что делать с ребенком?» Еще не поздно поехать в Пойяйс и договориться с хорошей кормилицей, с настоящей, с той, которую рекомендовала Дионисия; можно также оседлать лошадь и поехать в Баррозу, к Карлоте… И вот он стоит в смятении на распутье этих двух дорог и не знает, на что решиться. Надо успокоиться, обдумать дело всесторонне, взвешивая все «за» и «против», как обдумывают трудный теологический вопрос; но вместо двух аргументаций перед ним возникали два видения: ребенок, живущий и растущий в Пойяйсе, и ребенок, удавленный Карлотой и закопанный на краю дороги в Баррозу. Амаро метался по комнате, весь в поту от душевной тревоги, когда на лестнице за дверью послышалась фистула Либаниньо, кричавшего:
– Открой, братец соборный, я же все равно знаю, что ты дома!
Пришлось открыть Либаниньо, пожать ему руку, предложить стул. К счастью, Либаниньо сказал, что ему некогда засиживаться: просто бежал мимо и решил спросить у милейшего соборного, не знает ли он, как поживают наши две голубки в Рикосе.
– Поживают они неплохо, совсем неплохо, – отвечал Амаро, заставляя себя улыбаться и шутить.
– Все никак не соберусь к ним съездить, дел по горло! Я теперь очень занят в казармах… Не смейся, дружище соборный, я там святое дело делаю. Прихожу к солдатикам, рассказываю им о страданиях и терпении господа нашего Иисуса Христа…
– Хочешь обратить в христианство здешний полк? – рассеянно пошутил Амаро; он то перебирал бумаги на столе, то беспокойно бродил по комнате, точно зверь в клетке.
– Такой подвиг, друг Амаро, мне не под силу; но если бы я мог… Сейчас, например, я тащу освященные наплечники для одного сержанта. Их освятил наш милый Салданьинья, от них так и веет благодатью. А вчера я подарил точно такие же одному младшему сержанту, славному парнишке, премилому парнишке! Я сам надел их ему под фуфайку. Премилый парнишка.
– По-моему, пусть о солдатах заботится их полковник, – заметил Амаро, распахивая окно; ему было душно от нетерпения.
– Фу, он же нечестивец. Дай ему волю – солдатики позабудут, что крещены. Ну, прощай, соборненький. Что это ты, голубчик, сегодня желт? Прими-ка слабительного, у меня глаз наметанный…
Он уже был в дверях, но вдруг опять остановился:
– Да, слушай, соборненький; ты ничего не слыхал?
– О чем?
– Да вот падре Салданья что-то такое говорил. Будто нашему декану донесли, что один из здешних священников попал в скандальную историю… Кто и что – неизвестно. Салданья пытался выведать, но декан говорит, ему доложили в общих чертах, не называя имен… Я все думаю: о ком бы это?
– Мало ли что болтает сдуру Салданья!
– Эх, милый! Дай Бог, чтобы это он сдуру болтал. Оно только безбожникам на радость… Когда будешь в Рикосе, передай поклон нашим святым голубушкам.
И он побежал вниз: понес свою «благодать» в казарму.
Амаро стоял в оцепенении. Конечно, это слухи о нем, о его связи с Амелией окольными путями дошли до главного викария!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57