Дона Мария де Асунсан настояла на том, чтобы ему подложили подушечку под больное плечо. Потом, по требованию всего общества. он подробно описал роковое происшествие, с того момента, как, беседуя с коллегой Силверио (коллега держался просто молодцом), заметил посреди площади конторщика, занесшего над головой дубину, с видом настоящего громилы…
Эти детали привели дам в ужас. Конторщик оказался злодеем, ничем не лучше Лонгина или Пилата. Ах, какой негодяй! Он заслужил, чтобы сеньор падре Амаро растоптал его ногами! Ах, простить такое злодейство! Для этого надо быть святым!
– Я поступил, как подсказывало мне сердце, – отвечал падре Амаро, смиренно потупив глаза. – Я вспомнил слова господа нашего Иисуса Христа: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую…
При этих словах каноник, поперхнувшись от гнева, сказал:
– Ну, знаешь… Лично я, если бы меня ударили по правой щеке… Словом… Такова заповедь господа нашего Иисуса Христа, и я бы, конечно, подставил левую щеку. Повеление неба! Но, исполнив как служитель церкви свой долг, сударыни мои, я бы изувечил мерзавца!
– Вам было очень больно, сеньор падре? – раздался из дальнего уголка едва слышный, никому не известный голос.
Невероятное происшествие! Дона Ана Гансозо заговорила после десяти лет молчания! В глубинах сонного оцепенения, которого ни праздники, ни траур не могли рассеять, вдруг затрепетало человеческое чувство!
Все дамы благодарно заулыбались ей, а польщенный Амаро ласково ответил: – Пустяки, дона Ана, пустяки, милая сеньора… Он, правда, ударил сильно. Но у меня крепкое сложение.
– Ах, это чудовище! – вскричала дона Жозефа Диас, ужасаясь при одной мысли, что кулак переписчика посмел нанести удар по этому святому плечу. – Чудовище! По-моему, его надо заковать в кандалы и послать мостить дороги! Я-то давно его раскусила! Меня не обманешь… Я всегда говорила, что у него лицо убийцы!
– Он был пьян… Когда мужчина выпьет… – робко пробовала заступиться Сан-Жоанейра.
Ее прервал единодушный крик негодования. Ах, не оправдывай его! Это кощунство! Он зверь, дикий зверь!
Шумное ликование охватило гостей, когда явился Артур Коусейро и прямо с порога объявил самую свежую новость. Нунес вызвал к себе Жоана Эдуардо и сказал ему дословно следующее: «Мне в конторе разбойники и негодяи не нужны. Вон!»
Сан-Жоанейра ужаснулась:
– Бедный Жоан, что он будет есть?…
– Пусть пьет! Пусть пьет! – закричала дона Мария де Асунсан.
Все засмеялись. Только Амелия, побледнев, низко склонилась над шитьем; ее потрясла мысль, что Жоана Эдуардо ждет голод…
– Право, не вижу тут ничего смешного! – сказала Сан-Жоанейра. – Я ни одной ночи не смогу уснуть… Подумать только, у бедняги нет куска хлеба и негде добыть… Ужасно! Нет, это не годится! Пусть меня извинит сеньор падре Амаро…
Но Амаро тоже вовсе не хотел, чтобы несчастный молодой человек терпел нужду! Амаро не злопамятен! И если конторщик в тяжелую минуту постучится к нему в дверь, то две или три серебряных монеты (он не Богат и больше уделить не может), ну, скажем, три или четыре монеты он охотно подаст… От всего сердца!
Святость падре Амаро привела старух в экстаз. Это ангел! Они умиленно взирали на сеньора соборного настоятеля, молитвенно сложив руки. От него, как от святого Винцента де Поля, веяло милосердием, и в комнате становилось благостно, как в часовне; дона Мария де Асунсан даже вздохнула от избытка благодати.
Но тут появился сияющий Натарио. Размашисто пожимая руки, он говорил с торжеством:
– Так вы уже знаете? Этот негодяй и убийца изгнан отовсюду, как шелудивый пес! Нунес вышвырнул его из конторы. А доктор Годиньо только что сказал мне, что в Гражданское управление пусть даже не суется. Он уничтожен, похоронен! Все добропорядочные люди могут вздохнуть с облегчением!
– И этим мы обязаны сеньору падре Натарио! – воскликнула дона Жозефа Диас.
Заслуги падре Натарио были признаны всеми. Только благодаря ему, его энергии, его хитроумию было обнаружено вероломство Жоана Эдуардо и спасена Амелиазинья, Лейрия и все общество.
– Что бы ни предпринял этот мошенник, я буду стоять у него на пути! Пока он в Лейрии, я не дам ему шагу ступить! Что я вам говорил, сеньоры? «Я сотру его с лица земли!» И вот он стерт с лица земли!
Его желчная физиономия сияла. Он поудобней уселся в кресло и вытянулся, наслаждаясь заслуженным отдыхом после нелегкой победы. Потом обернулся к Амелии:
– Что было, то прошло. Вы избавились от дикого зверя, это я вам точно могу сказать.
И целый хор голосов вновь разразился похвалами ей за то, что она порвала с диким зверем.
– Это самый добродетельный поступок во всей твоей жизни!
– Бог тебя просветил!
– Тебя Бог любит, дочка!
– Словом, ты святая, Амелия, – заключил каноник, явно злясь на столь непомерные восхваления. – А по-моему, мы слишком много говорим об этом прощелыге… Не прикажете ли, сеньора, подать нам чайку?
Амелия молчала, торопливо работая иглой; время от времени она обращала на падре Амаро беспокойный взгляд. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио; перед ее взором возникало лицо конторщика, осунувшееся от голода; он изгнан отовсюду, спит под чужой дверью… И пока дамы, болтая, рассаживались вокруг чайного стола, она тихо сказала Амаро:
– Я не могу спокойно думать о том, что его обрекли на нищету. Конечно, он дурной человек, но… У меня здесь, внутри, словно шип воткнулся. Я не могу радоваться.
Тогда падре Амаро проявил свою доброту, побеждающую всякое оскорбление, как и следует возвышенной душе христианина:
– Милая дочь моя, вы напрасно тревожитесь… Он не умрет от голода. Никто не умирает от голода в Португалии. Он молод, здоров, неглуп, он заработает себе на жизнь! Не думайте об этом… Все это громкие слова падре Натарио. Конечно, молодому человеку придется покинуть Лейрию, и мы больше о нем не услышим. Но во всяком другом месте он может свободно устраивать свою жизнь. А я ему прощаю, и Бог зачтет это.
Эти великодушные слова, сказанные вполголоса и сопровождаемые полным нежности взором, совершенно ее успокоили. Милосердие сеньора настоятеля казалось ей более возвышенным, чем все, что ей доводилось читать и слышать о благочестивых монахах и святых.
После чая, за лото, она села рядом с ним. Тихая, блаженная радость наполняла ее душу. Все, что так мучило и тревожило ее, – Жоан Эдуардо, свадьба, супружеский долг, – отныне исчезло из ее жизни: конторщик уедет, получит где-нибудь место, а сеньор падре Амаро останется здесь, с ней, полный любви! Время от времени колени их, дрожа, соприкасались под столом; когда все вдруг закричали на Артура Коусейро, который в третий раз выиграл и победоносно размахивал своей картой, под столом встретились их руки и страстно сплелись; из ее и его груди вырвался одновременно легкий вздох, затерявшийся в квохтанье старух; весь вечер они расставляли фишки по своим картам, не говоря ни слова, с раскрасневшимися лицами, охваченные одним и тем же желанием.
Когда дамы одевались, Амелия подошла к фортепьяно, и Амаро незаметно шепнул ей на ухо:
– О милая, я так тебя люблю! Неужели мы никогда не сможем побыть наедине…
Она хотела ответить, как вдруг позади них раздался резкий голос Натарио, надевавшего плащ возле буфета:
– Что это? Сеньора держит у себя подобную книгу?
Все обернулись и стали с недоумением смотреть на книгу в переплете, на которую Натарио показывал кончиком зонта как на предмет гнусный. Дона Мария де Асунсан поспешила к буфету с загоревшимися глазами, надеясь увидеть какой-нибудь из этих ужасных новых романов, в которых описываются безнравственные поступки. Амелия тоже подошла и сказала с удивлением:
– Но это же «Панорама»! «Всемирная панорама»…
– Я и сам вижу, что «Панорама», – сухо ответил Натарио, – но я вижу и нечто другое.
Он открыл книгу и прочитал надпись на первом чистом листе: «Эта книга принадлежит Жоану Эдуардо Барбозе и служит ему развлечением в часы досуга».
– Вы не понимаете? А между тем это очень просто… Неужели сеньоры не знают, что человек, поднявший руку на священнослужителя, ipso facto отлучен от церкви, так же как и все принадлежащие ему предметы?
Дамы отшатнулись от буфета, на котором лежала злополучная «Панорама», при ужасной мысли об отлучении: ведь отлучение от церкви – непоправимая катастрофа, ливень молний, обрушенных карающим Богом! Они притихли, пугливо сбившись в кучку вокруг Натарио, а тот, в накинутом на плечи плаще, стоял скрестив руки и наслаждался произведенным эффектом.
Сан-Жоанейра, изумленная до крайности, отважилась спросить:
– Вы говорите серьезно, падре Натарио?
Натарио возмутился:
– Серьезно ли я говорю?! Вот так вопрос! Неужто я стал бы шутить с отлучением от церкви, милейшая сеньора? Спросите у сеньора каноника, шучу я или не шучу!
Все взоры обратились к канонику, этому неисчерпаемому кладезю церковной премудрости.
Тот, сразу впав в менторский тон – наследие давней семинарской привычки, – заявил, что коллега Натарио совершенно прав. Кто наносит побои служителю церкви, зная, что тот облечен саном, ipso facto предается анафеме. Так гласят каноны. Это так называемое латентное, или молчаливое, отлучение; оно не требует ни специального постановления папы или епископа, ни соответствующего церемониала; оно действительно само по себе и достаточно, чтобы все верующие считали обидчика отлученным. И обращаться с ним следует как с таковым: сторониться и его, и всех предметов, ему принадлежащих… Нанесение побоев священнику, продолжал каноник внушительно, считается столь тяжким преступлением, что булла папы Мартина V, ограничившая случаи молчаливого отлучения, сохраняет его для тех, кто оскорбляет действием служителя церкви… И каноник привел другие буллы, а также Уложения Иннокентия IX и Александра VII, апостолические энциклики и другие грозные документы; он гремел латынью и совсем запугал старух.
– Так гласит наше вероучение, – заключил он, – но лично я считаю, что не стоит устраивать из-за этого переполох…
Дона Жозефа сейчас же накинулась на него:
– Но мы не можем рисковать своей душой из-за того, что тут разбрасывают по столам отлученные предметы!
– Уничтожить все это! – засуетилась дона Мария де Асунсан. – Сжечь! Немедленно сжечь!
Дона Жоакина Гансозо оттащила Амелию к окну и стала допрашивать, нет ли в доме других вещей, принадлежавших ее бывшему жениху. Оглушенная Амелия призналась, что где-то у нее в комоде лежит его носовой платок, перчатка и плетенный из соломки портсигар.
– Все сжечь! – закричала в исступлении сеньора Гансозо.
Столовая гудела от крика старух, обуреваемых благочестивой яростью. Дона Жозефа Диас и дона Мария де Асунсан твердили упоительное слово «огонь». Амелия и старшая Гансозо переворошили все ящики в комоде, перерыли белье, ленты, чулки, разыскивая преданные анафеме предметы. Сан-Жоанейра, напуганная и удивленная, жалась к канонику, взирая на эти приготовления к новому аутодафе в ее мирной столовой; каноник, проворчав что-то себе под нос насчет «инквизиции в частных домах», уютно расселся в кресле.
– Пусть почувствуют, что неуважение к сутане не проходит безнаказанно, – тихо объяснял Натарио на ухо Амаро.
Соборный настоятель одобрил его кивком; он был чрезвычайно доволен этим взрывом праведного бешенства, которое свидетельствовало о любви к нему набожных дам.
Но доне Жозефе не терпелось. Она схватила «Панораму», обернув руку концом шали, чтобы не оскверниться, и закричала в комнату, где продолжались лихорадочные поиски:
– Ну, нашли?
– Да! Все здесь!
Сеньора Гансозо выбежала в столовую, победоносно держа на весу портсигар, перчатку и носовой платок. Дамы с оглушительным гомоном повалили на кухню. Сан-Жоанейра как хозяйка дома последовала за ними, чтобы посмотреть, что там произойдет.
Оставшись одни, трое священников переглянулись – и захохотали.
– В женщинах сидит какой-то бес, – философски заметил каноник.
– Нет, ваше преподобие, нет! – сделав озабоченное лицо, возразил Натарио. – Я засмеялся только потому, что со стороны все это действительно выглядит несколько забавно. Но чувства наших милых дам заслуживают всяческого одобрения. Они доказывают преданность духовным пастырям и отвращение к нечестивцу… Это прекрасное чувство.
– Да, чувство это прекрасно, – внушительно подтвердил Амаро.
Каноник встал.
– Если бы конторщик попал сейчас к ним в лапы, ли, пожалуй, и его бы сожгли… Я не шучу. Моя сестренка как раз для этого и создана. Торквемада в юбке!
– И она по-своему права! – рассудил Натарио.
– Нет, не могу! Я должен посмотреть на экзекуцию! – не выдержал каноник. – Это надо видеть своими глазами!
Трое священнослужителей отправились на кухню и остановились в дверях. Дамы толпились у очага, освещенные ярким пламенем, отблески которого причудливо играли на шалях и мантильях. Руса стояла перед плитой на коленях и дула изо всех сил на огонь. Переплет «Панорамы» уже оторвали, и почернелые, ссохшиеся клочья страниц, сверкая искрами, взмывали вверх, увлекаемые током воздуха, и кружились среди светлых языков пламени. Только лайковая перчатка не хотела гореть. Тщетно ее подпихивали щипцами в самую середину пламени. Она обуглилась, скорежилась в морщинистый комок, но не воспламенялась. Ее сопротивление выводило старух из себя.
– Все потому, что она с правой руки, совершившей злодеяние! – бесилась дона Мария де Асунсан.
– Дуй на нее, девушка, дуй сильней! – советовал из-за двери каноник, веселясь от души.
– Ах, братец, сделай милость, не зубоскаль над серьезными вещами! – крикнула дона Жозефа.
– Э, сестрица! Или ты думаешь, священник хуже тебя знает, как сжечь нечестивца? Какие претензии, однако! Дуйте посильней! Дуйте посильней!
И тогда, доверившись опыту сеньора каноника, Гансозо и дона Мария присели на корточки и тоже начали дуть. Другие с безмолвной улыбкой удовлетворения следили блестящим, жестоким взглядом за перчаткой, наслаждаясь истреблением нечисти, неугодной господу. Огонь трещал, взвивался с веселой яростью в разгаре своей древней очистительной миссии. Наконец среди раскаленных головешек не осталось ни единого следа «Панорамы», платка и перчатки нечестивца.
В этот самый час нечестивец, Жоан Эдуардо, сидел у себя в комнате на кровати и рыдал, вспоминая Амелию, милые вечера на улице Милосердия, и думал о чужом городе, куда ему надо уехать, и о том, что придется заложить в ломбард одежду, и спрашивал себя, за что с ним поступили так жестоко – с ним, работящим, незлобивым человеком, беззаветно любящим свою Амелию?
XV
В следующее воскресенье в соборе служили торжественную мессу с певчими, и Сан-Жоанейра с Амелией отправились туда через Базарную площадь, чтобы захватить по дороге дону Марию де Асунсан: в рыночные дни, когда на улицах толпилось много «простонародья», дона Мария не выходила из дому одна, боясь, что у нее украдут какую-нибудь драгоценность или оскорбят ее целомудрие.
Действительно, в то утро крестьяне из окрестных приходов заполнили Базарную площадь: мужчины стояли кучками, запрудив всю улицу, торжественные, чисто выбритые, в накинутых на плечи куртках; женщины ходили по двое, на их тугих корсажах ослепительно сверкали золотые цепочки и сердечки; в магазинах лавочники суетились за прилавками, где пестрели косынки, платки, ленты; в переполненных трактирах стоял громкий говор; на базаре, среди мешков с мукой, глиняной посуды, корзин кукурузного хлеба, шел нескончаемый торг; народ теснился около лотков, где сверкали зеркальца, покачивались связки четок. Старухи торговали домашним печеньем, разложенным на лотках; на каждом углу нищие, стекавшиеся в город по случаю праздника, жалобно тянули «Отче наш». Дамы, все в шелку, с постной миной спешили к службе. Под Аркадой толпились господа в новых парадных сюртуках, наслаждаясь воскресным днем и дорогой сигарой.
Амелия привлекала к себе все взоры; сын сборщика налогов, известный сорвиголова, даже воскликнул довольно громко в группе мужчин: «Вот это красотка!» Обе дамы, ускорив шаг, уже сворачивали на Почтовую улицу, когда навстречу им откуда-то вывернулся Либаниньо, в черных перчатках и с гвоздикой в петлице. Он не видел их с самого «покушения на Соборной площади» и сразу заверещал:
– Ох, милашечки, беда, да и только! Ах он злодей!
Либаниньо стал рассказывать, что захлопотался в эти дни и только нынче утром смог вырваться к сеньору соборному: «наш святой падре» принял его сердечно, он как раз переодевался к мессе; Либаниньо полюбопытствовал взглянуть на поврежденное плечо, но, благодарение Богу, на нем нет даже самой маленькой царапинки… Жаль, они не видели, тело нежное, белое… Ну, прямо тебе архангел!
– А только знаете, милашки? Ведь у него большие неприятности!
Мать и дочь встревожились. Что такое, Либаниньо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Эти детали привели дам в ужас. Конторщик оказался злодеем, ничем не лучше Лонгина или Пилата. Ах, какой негодяй! Он заслужил, чтобы сеньор падре Амаро растоптал его ногами! Ах, простить такое злодейство! Для этого надо быть святым!
– Я поступил, как подсказывало мне сердце, – отвечал падре Амаро, смиренно потупив глаза. – Я вспомнил слова господа нашего Иисуса Христа: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую…
При этих словах каноник, поперхнувшись от гнева, сказал:
– Ну, знаешь… Лично я, если бы меня ударили по правой щеке… Словом… Такова заповедь господа нашего Иисуса Христа, и я бы, конечно, подставил левую щеку. Повеление неба! Но, исполнив как служитель церкви свой долг, сударыни мои, я бы изувечил мерзавца!
– Вам было очень больно, сеньор падре? – раздался из дальнего уголка едва слышный, никому не известный голос.
Невероятное происшествие! Дона Ана Гансозо заговорила после десяти лет молчания! В глубинах сонного оцепенения, которого ни праздники, ни траур не могли рассеять, вдруг затрепетало человеческое чувство!
Все дамы благодарно заулыбались ей, а польщенный Амаро ласково ответил: – Пустяки, дона Ана, пустяки, милая сеньора… Он, правда, ударил сильно. Но у меня крепкое сложение.
– Ах, это чудовище! – вскричала дона Жозефа Диас, ужасаясь при одной мысли, что кулак переписчика посмел нанести удар по этому святому плечу. – Чудовище! По-моему, его надо заковать в кандалы и послать мостить дороги! Я-то давно его раскусила! Меня не обманешь… Я всегда говорила, что у него лицо убийцы!
– Он был пьян… Когда мужчина выпьет… – робко пробовала заступиться Сан-Жоанейра.
Ее прервал единодушный крик негодования. Ах, не оправдывай его! Это кощунство! Он зверь, дикий зверь!
Шумное ликование охватило гостей, когда явился Артур Коусейро и прямо с порога объявил самую свежую новость. Нунес вызвал к себе Жоана Эдуардо и сказал ему дословно следующее: «Мне в конторе разбойники и негодяи не нужны. Вон!»
Сан-Жоанейра ужаснулась:
– Бедный Жоан, что он будет есть?…
– Пусть пьет! Пусть пьет! – закричала дона Мария де Асунсан.
Все засмеялись. Только Амелия, побледнев, низко склонилась над шитьем; ее потрясла мысль, что Жоана Эдуардо ждет голод…
– Право, не вижу тут ничего смешного! – сказала Сан-Жоанейра. – Я ни одной ночи не смогу уснуть… Подумать только, у бедняги нет куска хлеба и негде добыть… Ужасно! Нет, это не годится! Пусть меня извинит сеньор падре Амаро…
Но Амаро тоже вовсе не хотел, чтобы несчастный молодой человек терпел нужду! Амаро не злопамятен! И если конторщик в тяжелую минуту постучится к нему в дверь, то две или три серебряных монеты (он не Богат и больше уделить не может), ну, скажем, три или четыре монеты он охотно подаст… От всего сердца!
Святость падре Амаро привела старух в экстаз. Это ангел! Они умиленно взирали на сеньора соборного настоятеля, молитвенно сложив руки. От него, как от святого Винцента де Поля, веяло милосердием, и в комнате становилось благостно, как в часовне; дона Мария де Асунсан даже вздохнула от избытка благодати.
Но тут появился сияющий Натарио. Размашисто пожимая руки, он говорил с торжеством:
– Так вы уже знаете? Этот негодяй и убийца изгнан отовсюду, как шелудивый пес! Нунес вышвырнул его из конторы. А доктор Годиньо только что сказал мне, что в Гражданское управление пусть даже не суется. Он уничтожен, похоронен! Все добропорядочные люди могут вздохнуть с облегчением!
– И этим мы обязаны сеньору падре Натарио! – воскликнула дона Жозефа Диас.
Заслуги падре Натарио были признаны всеми. Только благодаря ему, его энергии, его хитроумию было обнаружено вероломство Жоана Эдуардо и спасена Амелиазинья, Лейрия и все общество.
– Что бы ни предпринял этот мошенник, я буду стоять у него на пути! Пока он в Лейрии, я не дам ему шагу ступить! Что я вам говорил, сеньоры? «Я сотру его с лица земли!» И вот он стерт с лица земли!
Его желчная физиономия сияла. Он поудобней уселся в кресло и вытянулся, наслаждаясь заслуженным отдыхом после нелегкой победы. Потом обернулся к Амелии:
– Что было, то прошло. Вы избавились от дикого зверя, это я вам точно могу сказать.
И целый хор голосов вновь разразился похвалами ей за то, что она порвала с диким зверем.
– Это самый добродетельный поступок во всей твоей жизни!
– Бог тебя просветил!
– Тебя Бог любит, дочка!
– Словом, ты святая, Амелия, – заключил каноник, явно злясь на столь непомерные восхваления. – А по-моему, мы слишком много говорим об этом прощелыге… Не прикажете ли, сеньора, подать нам чайку?
Амелия молчала, торопливо работая иглой; время от времени она обращала на падре Амаро беспокойный взгляд. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио; перед ее взором возникало лицо конторщика, осунувшееся от голода; он изгнан отовсюду, спит под чужой дверью… И пока дамы, болтая, рассаживались вокруг чайного стола, она тихо сказала Амаро:
– Я не могу спокойно думать о том, что его обрекли на нищету. Конечно, он дурной человек, но… У меня здесь, внутри, словно шип воткнулся. Я не могу радоваться.
Тогда падре Амаро проявил свою доброту, побеждающую всякое оскорбление, как и следует возвышенной душе христианина:
– Милая дочь моя, вы напрасно тревожитесь… Он не умрет от голода. Никто не умирает от голода в Португалии. Он молод, здоров, неглуп, он заработает себе на жизнь! Не думайте об этом… Все это громкие слова падре Натарио. Конечно, молодому человеку придется покинуть Лейрию, и мы больше о нем не услышим. Но во всяком другом месте он может свободно устраивать свою жизнь. А я ему прощаю, и Бог зачтет это.
Эти великодушные слова, сказанные вполголоса и сопровождаемые полным нежности взором, совершенно ее успокоили. Милосердие сеньора настоятеля казалось ей более возвышенным, чем все, что ей доводилось читать и слышать о благочестивых монахах и святых.
После чая, за лото, она села рядом с ним. Тихая, блаженная радость наполняла ее душу. Все, что так мучило и тревожило ее, – Жоан Эдуардо, свадьба, супружеский долг, – отныне исчезло из ее жизни: конторщик уедет, получит где-нибудь место, а сеньор падре Амаро останется здесь, с ней, полный любви! Время от времени колени их, дрожа, соприкасались под столом; когда все вдруг закричали на Артура Коусейро, который в третий раз выиграл и победоносно размахивал своей картой, под столом встретились их руки и страстно сплелись; из ее и его груди вырвался одновременно легкий вздох, затерявшийся в квохтанье старух; весь вечер они расставляли фишки по своим картам, не говоря ни слова, с раскрасневшимися лицами, охваченные одним и тем же желанием.
Когда дамы одевались, Амелия подошла к фортепьяно, и Амаро незаметно шепнул ей на ухо:
– О милая, я так тебя люблю! Неужели мы никогда не сможем побыть наедине…
Она хотела ответить, как вдруг позади них раздался резкий голос Натарио, надевавшего плащ возле буфета:
– Что это? Сеньора держит у себя подобную книгу?
Все обернулись и стали с недоумением смотреть на книгу в переплете, на которую Натарио показывал кончиком зонта как на предмет гнусный. Дона Мария де Асунсан поспешила к буфету с загоревшимися глазами, надеясь увидеть какой-нибудь из этих ужасных новых романов, в которых описываются безнравственные поступки. Амелия тоже подошла и сказала с удивлением:
– Но это же «Панорама»! «Всемирная панорама»…
– Я и сам вижу, что «Панорама», – сухо ответил Натарио, – но я вижу и нечто другое.
Он открыл книгу и прочитал надпись на первом чистом листе: «Эта книга принадлежит Жоану Эдуардо Барбозе и служит ему развлечением в часы досуга».
– Вы не понимаете? А между тем это очень просто… Неужели сеньоры не знают, что человек, поднявший руку на священнослужителя, ipso facto отлучен от церкви, так же как и все принадлежащие ему предметы?
Дамы отшатнулись от буфета, на котором лежала злополучная «Панорама», при ужасной мысли об отлучении: ведь отлучение от церкви – непоправимая катастрофа, ливень молний, обрушенных карающим Богом! Они притихли, пугливо сбившись в кучку вокруг Натарио, а тот, в накинутом на плечи плаще, стоял скрестив руки и наслаждался произведенным эффектом.
Сан-Жоанейра, изумленная до крайности, отважилась спросить:
– Вы говорите серьезно, падре Натарио?
Натарио возмутился:
– Серьезно ли я говорю?! Вот так вопрос! Неужто я стал бы шутить с отлучением от церкви, милейшая сеньора? Спросите у сеньора каноника, шучу я или не шучу!
Все взоры обратились к канонику, этому неисчерпаемому кладезю церковной премудрости.
Тот, сразу впав в менторский тон – наследие давней семинарской привычки, – заявил, что коллега Натарио совершенно прав. Кто наносит побои служителю церкви, зная, что тот облечен саном, ipso facto предается анафеме. Так гласят каноны. Это так называемое латентное, или молчаливое, отлучение; оно не требует ни специального постановления папы или епископа, ни соответствующего церемониала; оно действительно само по себе и достаточно, чтобы все верующие считали обидчика отлученным. И обращаться с ним следует как с таковым: сторониться и его, и всех предметов, ему принадлежащих… Нанесение побоев священнику, продолжал каноник внушительно, считается столь тяжким преступлением, что булла папы Мартина V, ограничившая случаи молчаливого отлучения, сохраняет его для тех, кто оскорбляет действием служителя церкви… И каноник привел другие буллы, а также Уложения Иннокентия IX и Александра VII, апостолические энциклики и другие грозные документы; он гремел латынью и совсем запугал старух.
– Так гласит наше вероучение, – заключил он, – но лично я считаю, что не стоит устраивать из-за этого переполох…
Дона Жозефа сейчас же накинулась на него:
– Но мы не можем рисковать своей душой из-за того, что тут разбрасывают по столам отлученные предметы!
– Уничтожить все это! – засуетилась дона Мария де Асунсан. – Сжечь! Немедленно сжечь!
Дона Жоакина Гансозо оттащила Амелию к окну и стала допрашивать, нет ли в доме других вещей, принадлежавших ее бывшему жениху. Оглушенная Амелия призналась, что где-то у нее в комоде лежит его носовой платок, перчатка и плетенный из соломки портсигар.
– Все сжечь! – закричала в исступлении сеньора Гансозо.
Столовая гудела от крика старух, обуреваемых благочестивой яростью. Дона Жозефа Диас и дона Мария де Асунсан твердили упоительное слово «огонь». Амелия и старшая Гансозо переворошили все ящики в комоде, перерыли белье, ленты, чулки, разыскивая преданные анафеме предметы. Сан-Жоанейра, напуганная и удивленная, жалась к канонику, взирая на эти приготовления к новому аутодафе в ее мирной столовой; каноник, проворчав что-то себе под нос насчет «инквизиции в частных домах», уютно расселся в кресле.
– Пусть почувствуют, что неуважение к сутане не проходит безнаказанно, – тихо объяснял Натарио на ухо Амаро.
Соборный настоятель одобрил его кивком; он был чрезвычайно доволен этим взрывом праведного бешенства, которое свидетельствовало о любви к нему набожных дам.
Но доне Жозефе не терпелось. Она схватила «Панораму», обернув руку концом шали, чтобы не оскверниться, и закричала в комнату, где продолжались лихорадочные поиски:
– Ну, нашли?
– Да! Все здесь!
Сеньора Гансозо выбежала в столовую, победоносно держа на весу портсигар, перчатку и носовой платок. Дамы с оглушительным гомоном повалили на кухню. Сан-Жоанейра как хозяйка дома последовала за ними, чтобы посмотреть, что там произойдет.
Оставшись одни, трое священников переглянулись – и захохотали.
– В женщинах сидит какой-то бес, – философски заметил каноник.
– Нет, ваше преподобие, нет! – сделав озабоченное лицо, возразил Натарио. – Я засмеялся только потому, что со стороны все это действительно выглядит несколько забавно. Но чувства наших милых дам заслуживают всяческого одобрения. Они доказывают преданность духовным пастырям и отвращение к нечестивцу… Это прекрасное чувство.
– Да, чувство это прекрасно, – внушительно подтвердил Амаро.
Каноник встал.
– Если бы конторщик попал сейчас к ним в лапы, ли, пожалуй, и его бы сожгли… Я не шучу. Моя сестренка как раз для этого и создана. Торквемада в юбке!
– И она по-своему права! – рассудил Натарио.
– Нет, не могу! Я должен посмотреть на экзекуцию! – не выдержал каноник. – Это надо видеть своими глазами!
Трое священнослужителей отправились на кухню и остановились в дверях. Дамы толпились у очага, освещенные ярким пламенем, отблески которого причудливо играли на шалях и мантильях. Руса стояла перед плитой на коленях и дула изо всех сил на огонь. Переплет «Панорамы» уже оторвали, и почернелые, ссохшиеся клочья страниц, сверкая искрами, взмывали вверх, увлекаемые током воздуха, и кружились среди светлых языков пламени. Только лайковая перчатка не хотела гореть. Тщетно ее подпихивали щипцами в самую середину пламени. Она обуглилась, скорежилась в морщинистый комок, но не воспламенялась. Ее сопротивление выводило старух из себя.
– Все потому, что она с правой руки, совершившей злодеяние! – бесилась дона Мария де Асунсан.
– Дуй на нее, девушка, дуй сильней! – советовал из-за двери каноник, веселясь от души.
– Ах, братец, сделай милость, не зубоскаль над серьезными вещами! – крикнула дона Жозефа.
– Э, сестрица! Или ты думаешь, священник хуже тебя знает, как сжечь нечестивца? Какие претензии, однако! Дуйте посильней! Дуйте посильней!
И тогда, доверившись опыту сеньора каноника, Гансозо и дона Мария присели на корточки и тоже начали дуть. Другие с безмолвной улыбкой удовлетворения следили блестящим, жестоким взглядом за перчаткой, наслаждаясь истреблением нечисти, неугодной господу. Огонь трещал, взвивался с веселой яростью в разгаре своей древней очистительной миссии. Наконец среди раскаленных головешек не осталось ни единого следа «Панорамы», платка и перчатки нечестивца.
В этот самый час нечестивец, Жоан Эдуардо, сидел у себя в комнате на кровати и рыдал, вспоминая Амелию, милые вечера на улице Милосердия, и думал о чужом городе, куда ему надо уехать, и о том, что придется заложить в ломбард одежду, и спрашивал себя, за что с ним поступили так жестоко – с ним, работящим, незлобивым человеком, беззаветно любящим свою Амелию?
XV
В следующее воскресенье в соборе служили торжественную мессу с певчими, и Сан-Жоанейра с Амелией отправились туда через Базарную площадь, чтобы захватить по дороге дону Марию де Асунсан: в рыночные дни, когда на улицах толпилось много «простонародья», дона Мария не выходила из дому одна, боясь, что у нее украдут какую-нибудь драгоценность или оскорбят ее целомудрие.
Действительно, в то утро крестьяне из окрестных приходов заполнили Базарную площадь: мужчины стояли кучками, запрудив всю улицу, торжественные, чисто выбритые, в накинутых на плечи куртках; женщины ходили по двое, на их тугих корсажах ослепительно сверкали золотые цепочки и сердечки; в магазинах лавочники суетились за прилавками, где пестрели косынки, платки, ленты; в переполненных трактирах стоял громкий говор; на базаре, среди мешков с мукой, глиняной посуды, корзин кукурузного хлеба, шел нескончаемый торг; народ теснился около лотков, где сверкали зеркальца, покачивались связки четок. Старухи торговали домашним печеньем, разложенным на лотках; на каждом углу нищие, стекавшиеся в город по случаю праздника, жалобно тянули «Отче наш». Дамы, все в шелку, с постной миной спешили к службе. Под Аркадой толпились господа в новых парадных сюртуках, наслаждаясь воскресным днем и дорогой сигарой.
Амелия привлекала к себе все взоры; сын сборщика налогов, известный сорвиголова, даже воскликнул довольно громко в группе мужчин: «Вот это красотка!» Обе дамы, ускорив шаг, уже сворачивали на Почтовую улицу, когда навстречу им откуда-то вывернулся Либаниньо, в черных перчатках и с гвоздикой в петлице. Он не видел их с самого «покушения на Соборной площади» и сразу заверещал:
– Ох, милашечки, беда, да и только! Ах он злодей!
Либаниньо стал рассказывать, что захлопотался в эти дни и только нынче утром смог вырваться к сеньору соборному: «наш святой падре» принял его сердечно, он как раз переодевался к мессе; Либаниньо полюбопытствовал взглянуть на поврежденное плечо, но, благодарение Богу, на нем нет даже самой маленькой царапинки… Жаль, они не видели, тело нежное, белое… Ну, прямо тебе архангел!
– А только знаете, милашки? Ведь у него большие неприятности!
Мать и дочь встревожились. Что такое, Либаниньо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57