А теперь выслушайте меня, менина. Вы не знаете этого человека! – И Амаро, понизив голос, стал рассказывать ей то, что узнал от Натарио о Жоане Эдуардо: о ночных оргиях у Агостиньо, о поклепах на священнослужителей, о безБожии…
– Спросите его сами, был ли он хоть раз у исповеди за последние шесть лет, и пусть покажет свидетельство за подписью своего духовника.
Она шептала, бессильно уронив руки на колени:
– О боже… боже!..
– И мне стало ясно, что я обязан как частый гость в вашем доме, как соборный настоятель, как христианин, как ваш друг, менина Амелия… поверьте, я вас так люблю… короче, я понял, что обязан предостеречь вас. Если бы я был вам братом, я бы просто сказал: «Амелия, этому человеку не место в нашем доме!» Увы, я вам не брат, И все же я предан вам всей душой и ныне говорю: «Человек, который желает вступить с вами в брак, обманул вас и вашу матушку, он пришел к вам в личине честного юноши, а на самом деле он…»
Падре Амаро вскочил, как бы поднятый с места неукротимым порывом негодования:
– Менина Амелия, это он написал заметку! Он отправил несчастного Брито в горы Алкобасы! Он обозвал меня соблазнителем! Он назвал распутником каноника Диаса! Распутником! Он отравил ядом клеветы дружбу каноника с вашей матушкой! Он обвинил вас, менина, в том, что вы, попросту говоря, уступили соблазнителю! Скажите же, намерены вы после этого выйти за него замуж?
Она не отвечала. Глаза ее неотрывно смотрели в огонь; две слезы скатились по щекам.
Амаро в возбуждении прошелся по кухне. Потом, смягчив голос, продолжал дружеским тоном:
– Но предположим, что даже не он автор этой заметки, что не он написал черным по белому оскорбительные инсинуации про вашу матушку, про сеньора каноника, про всех близких вам людей. Поговорим лучше о его неверии в Бога! Подумайте, какая судьба вас ждет, если вы обвенчаетесь с ним! Либо вам придется опуститься до убеждений вашего мужа, забросить все благочестивые занятия, порвать с друзьями вашей матушки, забыть дорогу в церковь, восстановить против себя всех порядочных людей – либо вступить в борьбу с собственным мужем и превратить свой дом в ад! Ссоры из-за всякого пустяка! Вам нельзя будет спокойно поститься в пятницу, пойти к выносу святых даров, к воскресной мессе… Если вы захотите исповедаться, вас ждет скандал! Ужасно подумать! Мириться с издевательскими ухмылками над таинством веры! Я же помню, как в первый день моего приезда он выразился непочтительно о святой из Аррегасы!.. И еще припоминаю: однажды падре Натарио заговорил о муках, которые ждут нашего святого отца Пия Девятого: ведь его арестуют, если либералы войдут в Рим… А жених ваш насмешливо хихикал и уверял, что это преувеличение!.. Как будто всему миру не известно, что по милости либералов главу церкви, наместника Христа, бросят в темницу, заставят спать на охапке соломы! Таковы убеждения вашего жениха, о которых он кричит на всех перекрестках! Падре Натарио рассказывает, что они с Агостиньо сидели в кафе на Террейро и говорили вслух, что крещение младенцев – обряд незаконный, потому что каждый, видите ли, должен сам выбирать себе религию по душе, а мы обращаем в христианство неразумных грудных детей без их ведома! Нравится вам это? Я говорю как друг… Ради спасения вашей души я бы тысячу раз предпочел видеть вас в гробу, чем замужем за этим человеком! Что ж, выходите за него, если не боитесь навеки утратить милость Бога!
Амелия стиснула руками голову и, откинувшись на спинку стула, пролепетала в отчаянии:
– О боже мой, боже мой!
Тогда Амаро сел рядом с ней, очень близко, так что колени его прикасались к ее одежде, и сказал с отеческой добротой в голосе:
– И потом, дочь моя, неужели вы думаете, что такой человек может быть мягок сердцем, способен ценить ваши душевные качества, любить вас, как подобает мужу-христианину? Кто не верит в Бога, тот безнравствен. Кто не знает веры, не знает и любви, – так учит один из святых отцов. Когда пройдет первая горячка страсти, он станет с вами груб, нетерпелив, снова начнет водиться с Агостиньо и с пропащими женщинами, может быть, даже бить вас… Вся жизнь ваша будет сплошным мучением! Кто не почитает церковь, тот не имеет совести: он лжет, крадет, клевещет… Да зачем далеко ходить: достаточно и этой статьи. Посещать ваши вечера, пожимать руку сеньору канонику, а потом написать в газете, что он распутник! Совесть замучает вас, менина, когда придет время умирать! Все легко и весело, пока мы молоды и здоровы; но когда наступит смертный час, когда вы, как это бедное создание в соседней комнате, окажетесь на пороге иного мира, как страшно вам будет предстать перед Иисусом Христом, прожив всю жизнь в грехе рядом с этим человеком! Кто знает, может быть, он даже не позволит причастить вас перед смертью! Вы умрете без покаяния, как животное!..
– Ради Бога! Ради Бога, сеньор падре! – вскрикнула Амелия, разразившись болезненным плачем.
– Не плачьте, – сказал он тогда, нежно сжимая ее руку в прыгающих от волнения ладонях. – И не таитесь от меня… Полно, беде можно помочь. Ваше бракосочетание еще не оглашено… Скажите ему, что не хотите выходить замуж, что вы все знаете, что он вам противен…
И он тихонько сжимал, гладил руку Амелии. И вдруг глухим от волнения голосом спросил:
– Ведь вы не любите его, правда?
Она ответила едва слышно, низко опустив голову:
– Нет.
– Ну, вот и все! – возбужденно крикнул он. – Но скажите, вы любите другого?
Она не отвечала. Грудь ее дышала прерывисто, расширенные глаза неподвижно глядели в огонь.
– Вы любите? Да? Да?
Он обхватил рукой ее плечи, тихо привлек ее к себе. Амелия сидела как мертвая, бессильно опустив руки на колени; потом, не меняя положения, бледная, потерянная, медленно обратила на него мерцающие, полные слез глаза и приоткрыла губы. Он потянулся к ней дрожащими губами, и оба оцепенели в долгом, глубоком поцелуе.
– Барышня! Барышня! – вдруг завопила за дверью перепуганная Руса.
Амаро вскочил и бросился в комнату больной. Амелия так дрожала, что на минуту ухватилась за косяк кухонной двери, прижимая руку к сердцу; у нее подкашивались ноги. Наконец, собравшись с силами, она пошла вниз, разбудить Сан-Жоанейру.
Когда обе вошли к умирающей, Амаро стоял на коленях, почти уткнувшись лбом в кровать, и молился; обе дамы опустились на пол. Старуха тяжело, быстро дышала, ее грудь судорожно поднималась и опускалась; но дыханье становилось все более хриплым, и священник торопился, ускоряя молитву. Потом хрипенье вдруг смолкло. Они поднялись с колен; старуха лежала без движения, ее тусклые, выкатившиеся из орбит глаза застыли. Она скончалась.
Падре Амаро увел обеих женщин в столовую. Здесь Сан-Жоанейра излила свое горе в слезах и причитаниях; она вспоминала те времена, когда бедная сестрица была молодой и такой миленькой и обручилась с хорошим человеком, сыном господ из Вигарейры!..
– А какая добрая, кроткая, сеньор настоятель! Ангел! Когда родилась Амелия, мне было очень худо, так она от меня ни на шаг не отходила, ни днем, ни ночью! Всегда веселая, как жаворонок… Ох, господи боже мой, господи боже мой!
Амелия, прислонясь лбом к оконному стеклу, тупо смотрела в ночную темень.
Внизу звякнул колокольчик. Амаро вышел со свечой открыть. Это был Жоан Эдуардо. Увидя соборного настоятеля в такой час, он от неожиданности окаменел на пороге, потом с усилием пробормотал:
– Я пришел узнать, что нового…
– Бедная сеньора только что скончалась.
– А!
Оба несколько мгновений пристально смотрели друг на друга.
– Если я могу быть полезен… – пробормотал Жоан Эдуарде.
– Нет, благодарю вас. Обе сеньоры сейчас лягут отдохнуть.
Жоан Эдуардо побледнел от гнева; его оскорбили эти хозяйские замашки. Несколько мгновений он колебался, но священник так выразительно загораживал огонек свечи от задувавшего с улицы ветра, что он сказал:
– Хорошо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Падре Амаро поднялся наверх. Проводив обеих дам в комнату Сан-Жоанейры (они боялись остаться в одиночестве и решили спать вместе), он вернулся в комнату покойницы, поправил свечу на столе, устроился поудобней на стуле и принялся читать молитвенник.
Позже, когда весь дом погрузился в сон, падре Амаро, чтобы развеять дремоту, пошел в столовую, разыскал в буфете бутылку портвейна, выпил бокал и уже с удовольствием затянулся сигареткой, как вдруг на улице раздались громкие шаги: кто-то ходил взад и вперед под окнами. Ночь была темная, и падре Амаро не удалось рассмотреть ночного гостя. Это был Жоан Эдуардо, в гневе бродивший вокруг дома.
XII
На следующий день утром, не успела дона Жозефа Диас вернуться от заутрени, как с удивлением услышала голос служанки, мывшей лестницу; та кричала снизу:
– Дона Жозефа, к вам сеньор падре Амаро!
В последнее время соборный настоятель редко бывал у каноника. Польщенная дона Жозефа, изнемогая от любопытства, крикнула:
– Проси наверх! Сеньор падре Амаро у нас свой человек! Пусть поднимется!
Старуха сидела в столовой, в черном барежевом платье с подрезами на бедрах и кринолином на одном обруче, и раскладывала на блюде мармелад для просушки. В это утро ее физиономию украшали синие очки, которые зловеще темнели из-под черной косынки, закрывавшей лоб до самых бровей. Дона Жозефа сейчас же вышла на лестницу, шаркая шлепанцами и стараясь придать своей улыбке медовую сладость.
– Какая приятная неожиданность! – воскликнула она. – Я только что из церкви. Уже отстояла утреню в часовне Пресвятой девы с четками!.. Там служит падре Висенте. Ай, как же после этого на душе хорошо, сеньор настоятель! Садитесь. Нет, не здесь, вас около двери продует… Значит, скончалась наша старушка… Расскажите, как все было, сеньор настоятель!..
Пришлось падре Амаро описать агонию старухи, горе Сан-Жоанейры; и как помолодело лицо покойницы после смерти, и как ее обрядят…
– Между нами говоря, дона Жозефа, это для Сан-Жоанейры большое облегчение. – Он оборвал свою речь на полуслове, сдвинулся на самый край стула и сказал, опираясь обеими руками на колени: – А что скажете о проделках нашего Жоана Эдуардо? Вы уже знаете? Статейку-то он сочинил!
Старуха, схватившись обеими руками за голову, запричитала:
– Ай! Не упоминайте об этом, сеньор падре Амаро! Даже не заикайтесь, я была просто больна, как услышала!
– А, так вы уже знаете!
– Как не знать! Падре Натарио, спасибо ему, был у меня вчера и рассказал все! Ах, мошенник! Ах, негодяй!
– А вы знаете, что он лучший друг Агостиньо, что у них в редакции попойки с вечера до утра, что он шляется в бильярдную на Террейро и во всеуслышанье поносит имя Божие?…
– Ой, Бога ради, сеньор настоятель, не говорите об этом, не говорите! Вчера, когда сеньор падре Натарио рассказывал, так я даже боялась за свою душу: такое и слушать-то грешно!.. Я так благодарна падре Натарио: как только узнал, пришел мне рассказать… Такой обязательный… А знаете, сеньор падре Амаро, ведь мне этот молодчик никогда не нравился: я словно наперед чуяла… Но молчала, молчала! Не люблю вмешиваться в чужие дела. Только сердце мне говорило, что он злодей! Хоть он и в церковь ходил, и посты соблюдал, а все-таки что-то в нем было такое подозрительное – я прямо-таки чувствовала, что все это обман, чтобы обойти Сан-Жоанейру и ее дочку. Теперь все ясно! Мне-то он никогда не нравился. Никогда, сеньор настоятель!
И вдруг, злорадно блеснув глазками, она спросила:
– А что же теперь? Свадьба расстроена, не знаете?
Падре Амаро плотнее уселся на стуле, откинулся на спинку и сказал медленно и внятно:
– Видите ли, милая сеньора, было бы достойно сожаления, если бы барышня с добрыми католическими принципами вступила в брак с масоном, который уже шесть лет не был у исповеди!
– Ужас, сеньор настоятель! Лучше ей умереть! Нет, необходимо открыть девочке глаза.
Падре Амаро, не дав ей договорить, быстро пододвинулся к ней вместе со стулом:
– Собственно, за этим я и пришел к вам, милая сеньора. Вчера я уже говорил с мениной Амелией!.. Но вы понимаете, в такую минуту… За стеной умирает тетушка! Я не настаивал… Конечно, я рассказал ей, что произошло, давал ей советы – в очень мягкой форме, разумеется, – объяснил, что она погубит свою душу, будет всю жизнь несчастна и так далее. Словом, я сделал все, что мог, милая сеньора, как друг и духовный пастырь. По велению долга, – хоть мне это и нелегко далось, действительно нелегко! – я прямо ей заявил, что как христианка, как порядочная девушка она обязана порвать с конторщиком.
– А она?
Падре Амаро сделал кислую гримасу.
– Не ответила ни «да», ни «нет»! Надула губки, пустила слезу… Конечно, она была очень потрясена смертью тетушки. Ясно одно: менина Амелия по нем не сохнет, отнюдь. Но она хочет выйти замуж, боится, что мать умрет и оставит ее одну… Словом, вы же знаете, что такое молодая девушка! Мои слова произвели на нее известное впечатление, она была возмущена, вообще… Но я подумал, что лучше бы вы, сеньора, тоже с ней поговорили. Вы друг их семьи, вы ее крестная мать, знаете ее с пеленок. Не сомневаюсь, что вы не забудете ее в своем завещании. Все это тоже как-то может…
– Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! – воскликнула старуха. – Уж я выскажу ей все, что у меня накипело!
– Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио – совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него – скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» – и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник.
– Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите.…
Амаро скромно улыбнулся.
– Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен…
– Но это скажу ей я, сеньор падре Амаро! Я ей скажу!
– Вы сделаете доброе дело! Вы поможете спасению этой души! Если девушка вручит мне свою совесть, тогда можно будет сказать: конец всем препятствиям, мы вывели ее на благой путь. Когда вы думаете говорить с ней, дона Жозефа?
Дона Жозефа считала, что откладывать было бы грешно, и вызвалась поговорить с Амелией сегодня же вечером.
– Нет, это не годится, дона Жозефа. Сегодня день визитов, соболезнований… Там непременно будет и конторщик…
– Какой кошмар, сеньор настоятель! Неужто я и другие дамы должны будем сидеть целый вечер в одной комнате, под одной кровлей с этим безбожником?
– Придется. Ведь он пока считается как бы членом семьи… И вот еще что, дона Жозефа: и вы, и дона Мария, и милые сестры Гансозо – пример добродетели. Но не будем гордиться своими добродетелями, иначе мы рискуем лишиться их лучших плодов. Смирение, столь угодное Богу, велит нам общаться иногда и с дурными людьми, так же как порой высокородному фидалго приходится стоять рядом с простым пахарем… Мы как бы говорим: «Я превосхожу тебя добродетелью, но по сравнению с тем, чего ждет от нас небесный отец, как знать? Может быть, я так же грешен, как ты!» Вот это-то смирение души и есть лучший дар, какой мы можем принести Иисусу.
Дона Жозефа внимала ему с восторженным умилением.
– Ох, сеньор настоятель, вас послушать – для души спасительно!
Амаро поклонился.
– Иногда господь, по своей неизреченной милости, внушает мне справедливые суждения… Ну что ж, милая сеньора, не хочу вам более докучать. Значит, решено: вы поговорите с девушкой завтра; и, если, как следует ожидать, она согласится следовать моим советам, приведите ее ко мне в собор в субботу, к восьми часам. И говорите с ней посуровей, дона Жозефа!
– Предоставьте это мне, сеньор настоятель! Не хотите ли попробовать моего мармеладу?
– Попробую, – сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Спросите его сами, был ли он хоть раз у исповеди за последние шесть лет, и пусть покажет свидетельство за подписью своего духовника.
Она шептала, бессильно уронив руки на колени:
– О боже… боже!..
– И мне стало ясно, что я обязан как частый гость в вашем доме, как соборный настоятель, как христианин, как ваш друг, менина Амелия… поверьте, я вас так люблю… короче, я понял, что обязан предостеречь вас. Если бы я был вам братом, я бы просто сказал: «Амелия, этому человеку не место в нашем доме!» Увы, я вам не брат, И все же я предан вам всей душой и ныне говорю: «Человек, который желает вступить с вами в брак, обманул вас и вашу матушку, он пришел к вам в личине честного юноши, а на самом деле он…»
Падре Амаро вскочил, как бы поднятый с места неукротимым порывом негодования:
– Менина Амелия, это он написал заметку! Он отправил несчастного Брито в горы Алкобасы! Он обозвал меня соблазнителем! Он назвал распутником каноника Диаса! Распутником! Он отравил ядом клеветы дружбу каноника с вашей матушкой! Он обвинил вас, менина, в том, что вы, попросту говоря, уступили соблазнителю! Скажите же, намерены вы после этого выйти за него замуж?
Она не отвечала. Глаза ее неотрывно смотрели в огонь; две слезы скатились по щекам.
Амаро в возбуждении прошелся по кухне. Потом, смягчив голос, продолжал дружеским тоном:
– Но предположим, что даже не он автор этой заметки, что не он написал черным по белому оскорбительные инсинуации про вашу матушку, про сеньора каноника, про всех близких вам людей. Поговорим лучше о его неверии в Бога! Подумайте, какая судьба вас ждет, если вы обвенчаетесь с ним! Либо вам придется опуститься до убеждений вашего мужа, забросить все благочестивые занятия, порвать с друзьями вашей матушки, забыть дорогу в церковь, восстановить против себя всех порядочных людей – либо вступить в борьбу с собственным мужем и превратить свой дом в ад! Ссоры из-за всякого пустяка! Вам нельзя будет спокойно поститься в пятницу, пойти к выносу святых даров, к воскресной мессе… Если вы захотите исповедаться, вас ждет скандал! Ужасно подумать! Мириться с издевательскими ухмылками над таинством веры! Я же помню, как в первый день моего приезда он выразился непочтительно о святой из Аррегасы!.. И еще припоминаю: однажды падре Натарио заговорил о муках, которые ждут нашего святого отца Пия Девятого: ведь его арестуют, если либералы войдут в Рим… А жених ваш насмешливо хихикал и уверял, что это преувеличение!.. Как будто всему миру не известно, что по милости либералов главу церкви, наместника Христа, бросят в темницу, заставят спать на охапке соломы! Таковы убеждения вашего жениха, о которых он кричит на всех перекрестках! Падре Натарио рассказывает, что они с Агостиньо сидели в кафе на Террейро и говорили вслух, что крещение младенцев – обряд незаконный, потому что каждый, видите ли, должен сам выбирать себе религию по душе, а мы обращаем в христианство неразумных грудных детей без их ведома! Нравится вам это? Я говорю как друг… Ради спасения вашей души я бы тысячу раз предпочел видеть вас в гробу, чем замужем за этим человеком! Что ж, выходите за него, если не боитесь навеки утратить милость Бога!
Амелия стиснула руками голову и, откинувшись на спинку стула, пролепетала в отчаянии:
– О боже мой, боже мой!
Тогда Амаро сел рядом с ней, очень близко, так что колени его прикасались к ее одежде, и сказал с отеческой добротой в голосе:
– И потом, дочь моя, неужели вы думаете, что такой человек может быть мягок сердцем, способен ценить ваши душевные качества, любить вас, как подобает мужу-христианину? Кто не верит в Бога, тот безнравствен. Кто не знает веры, не знает и любви, – так учит один из святых отцов. Когда пройдет первая горячка страсти, он станет с вами груб, нетерпелив, снова начнет водиться с Агостиньо и с пропащими женщинами, может быть, даже бить вас… Вся жизнь ваша будет сплошным мучением! Кто не почитает церковь, тот не имеет совести: он лжет, крадет, клевещет… Да зачем далеко ходить: достаточно и этой статьи. Посещать ваши вечера, пожимать руку сеньору канонику, а потом написать в газете, что он распутник! Совесть замучает вас, менина, когда придет время умирать! Все легко и весело, пока мы молоды и здоровы; но когда наступит смертный час, когда вы, как это бедное создание в соседней комнате, окажетесь на пороге иного мира, как страшно вам будет предстать перед Иисусом Христом, прожив всю жизнь в грехе рядом с этим человеком! Кто знает, может быть, он даже не позволит причастить вас перед смертью! Вы умрете без покаяния, как животное!..
– Ради Бога! Ради Бога, сеньор падре! – вскрикнула Амелия, разразившись болезненным плачем.
– Не плачьте, – сказал он тогда, нежно сжимая ее руку в прыгающих от волнения ладонях. – И не таитесь от меня… Полно, беде можно помочь. Ваше бракосочетание еще не оглашено… Скажите ему, что не хотите выходить замуж, что вы все знаете, что он вам противен…
И он тихонько сжимал, гладил руку Амелии. И вдруг глухим от волнения голосом спросил:
– Ведь вы не любите его, правда?
Она ответила едва слышно, низко опустив голову:
– Нет.
– Ну, вот и все! – возбужденно крикнул он. – Но скажите, вы любите другого?
Она не отвечала. Грудь ее дышала прерывисто, расширенные глаза неподвижно глядели в огонь.
– Вы любите? Да? Да?
Он обхватил рукой ее плечи, тихо привлек ее к себе. Амелия сидела как мертвая, бессильно опустив руки на колени; потом, не меняя положения, бледная, потерянная, медленно обратила на него мерцающие, полные слез глаза и приоткрыла губы. Он потянулся к ней дрожащими губами, и оба оцепенели в долгом, глубоком поцелуе.
– Барышня! Барышня! – вдруг завопила за дверью перепуганная Руса.
Амаро вскочил и бросился в комнату больной. Амелия так дрожала, что на минуту ухватилась за косяк кухонной двери, прижимая руку к сердцу; у нее подкашивались ноги. Наконец, собравшись с силами, она пошла вниз, разбудить Сан-Жоанейру.
Когда обе вошли к умирающей, Амаро стоял на коленях, почти уткнувшись лбом в кровать, и молился; обе дамы опустились на пол. Старуха тяжело, быстро дышала, ее грудь судорожно поднималась и опускалась; но дыханье становилось все более хриплым, и священник торопился, ускоряя молитву. Потом хрипенье вдруг смолкло. Они поднялись с колен; старуха лежала без движения, ее тусклые, выкатившиеся из орбит глаза застыли. Она скончалась.
Падре Амаро увел обеих женщин в столовую. Здесь Сан-Жоанейра излила свое горе в слезах и причитаниях; она вспоминала те времена, когда бедная сестрица была молодой и такой миленькой и обручилась с хорошим человеком, сыном господ из Вигарейры!..
– А какая добрая, кроткая, сеньор настоятель! Ангел! Когда родилась Амелия, мне было очень худо, так она от меня ни на шаг не отходила, ни днем, ни ночью! Всегда веселая, как жаворонок… Ох, господи боже мой, господи боже мой!
Амелия, прислонясь лбом к оконному стеклу, тупо смотрела в ночную темень.
Внизу звякнул колокольчик. Амаро вышел со свечой открыть. Это был Жоан Эдуардо. Увидя соборного настоятеля в такой час, он от неожиданности окаменел на пороге, потом с усилием пробормотал:
– Я пришел узнать, что нового…
– Бедная сеньора только что скончалась.
– А!
Оба несколько мгновений пристально смотрели друг на друга.
– Если я могу быть полезен… – пробормотал Жоан Эдуарде.
– Нет, благодарю вас. Обе сеньоры сейчас лягут отдохнуть.
Жоан Эдуардо побледнел от гнева; его оскорбили эти хозяйские замашки. Несколько мгновений он колебался, но священник так выразительно загораживал огонек свечи от задувавшего с улицы ветра, что он сказал:
– Хорошо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Падре Амаро поднялся наверх. Проводив обеих дам в комнату Сан-Жоанейры (они боялись остаться в одиночестве и решили спать вместе), он вернулся в комнату покойницы, поправил свечу на столе, устроился поудобней на стуле и принялся читать молитвенник.
Позже, когда весь дом погрузился в сон, падре Амаро, чтобы развеять дремоту, пошел в столовую, разыскал в буфете бутылку портвейна, выпил бокал и уже с удовольствием затянулся сигареткой, как вдруг на улице раздались громкие шаги: кто-то ходил взад и вперед под окнами. Ночь была темная, и падре Амаро не удалось рассмотреть ночного гостя. Это был Жоан Эдуардо, в гневе бродивший вокруг дома.
XII
На следующий день утром, не успела дона Жозефа Диас вернуться от заутрени, как с удивлением услышала голос служанки, мывшей лестницу; та кричала снизу:
– Дона Жозефа, к вам сеньор падре Амаро!
В последнее время соборный настоятель редко бывал у каноника. Польщенная дона Жозефа, изнемогая от любопытства, крикнула:
– Проси наверх! Сеньор падре Амаро у нас свой человек! Пусть поднимется!
Старуха сидела в столовой, в черном барежевом платье с подрезами на бедрах и кринолином на одном обруче, и раскладывала на блюде мармелад для просушки. В это утро ее физиономию украшали синие очки, которые зловеще темнели из-под черной косынки, закрывавшей лоб до самых бровей. Дона Жозефа сейчас же вышла на лестницу, шаркая шлепанцами и стараясь придать своей улыбке медовую сладость.
– Какая приятная неожиданность! – воскликнула она. – Я только что из церкви. Уже отстояла утреню в часовне Пресвятой девы с четками!.. Там служит падре Висенте. Ай, как же после этого на душе хорошо, сеньор настоятель! Садитесь. Нет, не здесь, вас около двери продует… Значит, скончалась наша старушка… Расскажите, как все было, сеньор настоятель!..
Пришлось падре Амаро описать агонию старухи, горе Сан-Жоанейры; и как помолодело лицо покойницы после смерти, и как ее обрядят…
– Между нами говоря, дона Жозефа, это для Сан-Жоанейры большое облегчение. – Он оборвал свою речь на полуслове, сдвинулся на самый край стула и сказал, опираясь обеими руками на колени: – А что скажете о проделках нашего Жоана Эдуардо? Вы уже знаете? Статейку-то он сочинил!
Старуха, схватившись обеими руками за голову, запричитала:
– Ай! Не упоминайте об этом, сеньор падре Амаро! Даже не заикайтесь, я была просто больна, как услышала!
– А, так вы уже знаете!
– Как не знать! Падре Натарио, спасибо ему, был у меня вчера и рассказал все! Ах, мошенник! Ах, негодяй!
– А вы знаете, что он лучший друг Агостиньо, что у них в редакции попойки с вечера до утра, что он шляется в бильярдную на Террейро и во всеуслышанье поносит имя Божие?…
– Ой, Бога ради, сеньор настоятель, не говорите об этом, не говорите! Вчера, когда сеньор падре Натарио рассказывал, так я даже боялась за свою душу: такое и слушать-то грешно!.. Я так благодарна падре Натарио: как только узнал, пришел мне рассказать… Такой обязательный… А знаете, сеньор падре Амаро, ведь мне этот молодчик никогда не нравился: я словно наперед чуяла… Но молчала, молчала! Не люблю вмешиваться в чужие дела. Только сердце мне говорило, что он злодей! Хоть он и в церковь ходил, и посты соблюдал, а все-таки что-то в нем было такое подозрительное – я прямо-таки чувствовала, что все это обман, чтобы обойти Сан-Жоанейру и ее дочку. Теперь все ясно! Мне-то он никогда не нравился. Никогда, сеньор настоятель!
И вдруг, злорадно блеснув глазками, она спросила:
– А что же теперь? Свадьба расстроена, не знаете?
Падре Амаро плотнее уселся на стуле, откинулся на спинку и сказал медленно и внятно:
– Видите ли, милая сеньора, было бы достойно сожаления, если бы барышня с добрыми католическими принципами вступила в брак с масоном, который уже шесть лет не был у исповеди!
– Ужас, сеньор настоятель! Лучше ей умереть! Нет, необходимо открыть девочке глаза.
Падре Амаро, не дав ей договорить, быстро пододвинулся к ней вместе со стулом:
– Собственно, за этим я и пришел к вам, милая сеньора. Вчера я уже говорил с мениной Амелией!.. Но вы понимаете, в такую минуту… За стеной умирает тетушка! Я не настаивал… Конечно, я рассказал ей, что произошло, давал ей советы – в очень мягкой форме, разумеется, – объяснил, что она погубит свою душу, будет всю жизнь несчастна и так далее. Словом, я сделал все, что мог, милая сеньора, как друг и духовный пастырь. По велению долга, – хоть мне это и нелегко далось, действительно нелегко! – я прямо ей заявил, что как христианка, как порядочная девушка она обязана порвать с конторщиком.
– А она?
Падре Амаро сделал кислую гримасу.
– Не ответила ни «да», ни «нет»! Надула губки, пустила слезу… Конечно, она была очень потрясена смертью тетушки. Ясно одно: менина Амелия по нем не сохнет, отнюдь. Но она хочет выйти замуж, боится, что мать умрет и оставит ее одну… Словом, вы же знаете, что такое молодая девушка! Мои слова произвели на нее известное впечатление, она была возмущена, вообще… Но я подумал, что лучше бы вы, сеньора, тоже с ней поговорили. Вы друг их семьи, вы ее крестная мать, знаете ее с пеленок. Не сомневаюсь, что вы не забудете ее в своем завещании. Все это тоже как-то может…
– Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! – воскликнула старуха. – Уж я выскажу ей все, что у меня накипело!
– Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио – совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него – скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» – и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник.
– Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите.…
Амаро скромно улыбнулся.
– Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен…
– Но это скажу ей я, сеньор падре Амаро! Я ей скажу!
– Вы сделаете доброе дело! Вы поможете спасению этой души! Если девушка вручит мне свою совесть, тогда можно будет сказать: конец всем препятствиям, мы вывели ее на благой путь. Когда вы думаете говорить с ней, дона Жозефа?
Дона Жозефа считала, что откладывать было бы грешно, и вызвалась поговорить с Амелией сегодня же вечером.
– Нет, это не годится, дона Жозефа. Сегодня день визитов, соболезнований… Там непременно будет и конторщик…
– Какой кошмар, сеньор настоятель! Неужто я и другие дамы должны будем сидеть целый вечер в одной комнате, под одной кровлей с этим безбожником?
– Придется. Ведь он пока считается как бы членом семьи… И вот еще что, дона Жозефа: и вы, и дона Мария, и милые сестры Гансозо – пример добродетели. Но не будем гордиться своими добродетелями, иначе мы рискуем лишиться их лучших плодов. Смирение, столь угодное Богу, велит нам общаться иногда и с дурными людьми, так же как порой высокородному фидалго приходится стоять рядом с простым пахарем… Мы как бы говорим: «Я превосхожу тебя добродетелью, но по сравнению с тем, чего ждет от нас небесный отец, как знать? Может быть, я так же грешен, как ты!» Вот это-то смирение души и есть лучший дар, какой мы можем принести Иисусу.
Дона Жозефа внимала ему с восторженным умилением.
– Ох, сеньор настоятель, вас послушать – для души спасительно!
Амаро поклонился.
– Иногда господь, по своей неизреченной милости, внушает мне справедливые суждения… Ну что ж, милая сеньора, не хочу вам более докучать. Значит, решено: вы поговорите с девушкой завтра; и, если, как следует ожидать, она согласится следовать моим советам, приведите ее ко мне в собор в субботу, к восьми часам. И говорите с ней посуровей, дона Жозефа!
– Предоставьте это мне, сеньор настоятель! Не хотите ли попробовать моего мармеладу?
– Попробую, – сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57