И едва тот увидел Ивана, стоящего на тропе спиной к его дому, он своей природной чеченской натурой все понял.
Он задергал из-за спины винтовку, руки его летали по затвору дрожа и не попадая туда, куда он хотел бы их направить. Наконец, он передернул затвор, выстрелил и задрожал еще больше.
Иван стоял как прежде, загораживая собой его жизнь и отсекая его от всего, что ему было дорого.
Он выстрелил еще раз. И еще раз.
И оба раза не попал в Ивана.
А ноги несли его вперед, все ближе и ближе к Ивану, делая столкновение неизбежным.
Иван стоял невредимый и страшный, и в резком свете горной зари была видна его страшная улыбка.
И чеченец шел к Ивану, уже понимая, что – все, жизнь его кончилась, он – мертвый чеченец. И уже хотел только одного, чтобы этот страшный, воскресший из явной смерти русский забрал его жизнь и присоединил его к его родным чеченским мертвецам.
Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его существовании, когда пальцы правой руки русского, указательный и средний вошли в его глаза, выдавливая из глазниц струйки крови, и загорелись в его мозгу ослепительными звездами.
Русский взял его за бородатое лицо, приподнял от земли и коротким, резким ударом расколол его череп о косяк его хижины. Затем стряхнул тело со своих пальцев, вытер об оборванные армейские штаны его кровь и мозг и забыл о его существовании.
Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам, и думал о тех, кто живет в долине, когда к нему сзади осторожно подобрался молоденький солдатик и забарабанил по спине Ивана своими детскими кулачками, всхлипывая и причитая:
– Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?...
Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.
Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.
Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.
– Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.
Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.
– Что? Как? – переспросил Иван.
– Не... е... зна...а...ю... – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.
Иван положил ему на голову свою вторую руку.
– А чего ты расстроился?
– Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все... мертвые. Кто нас... на...кормит?... – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.
«Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его?»
Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.
«Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам.»
Иван снял руки с головы безымянного солдата.
– Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.
Парень рванулся вставать.
– Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.
Парень был уже у двери.
– Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.
Иван встал.
– Прощай.
Парень скрылся в хижине.
...У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.
И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.
Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.
Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.
Многие тогда просто шарахались от него.
Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.
И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.
Смерть – место уединенное.
Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.
Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.
Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.
Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.
Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.
Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.
Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.
Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.
...Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.
Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть...
Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.
Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи... Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.
Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом...
Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе...
Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.
«Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть...»
Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.
Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.
Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.
Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.
Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.
Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.
А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы...
Этот народ тоже ошибся, думал Иван.
Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.
Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.
И так же хрипло засмеялся.
Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.
Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.
Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.
Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.
Я победил этот народ, подумал он.
И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.
...Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.
Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.
Сзади, где-то за горами, должна быть Грузия, справа – Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье... Что там слева, он просто не помнил.
Выйдя на дорогу, Иван пошел влево, поскольку справа было селение в долине, которое Ивана не интересовало.
Куда он идет, Иван не знал и не думал об этом. Он шел к западу, хотя цель его была на севере, но и цели этой он не знал, двигаясь инстинктивно.
Через полчаса он наткнулся на обгоревшие «Жигули» стоявшие поперек дороги.
Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой можно было угадать водителя.
Метров в десяти от еще коптящей машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только галифе офицерского покроя.
Иван остановился над ним.
– Стой, – услышал он сзади тихий, но явно взволнованный голос. – Иди с дороги в кусты.
Иван пошел с обочины на голос.
– Стой, – услышал он опять. – теперь налево и вон в тот орешник.
Повернувшись в кустах лещины, он увидел сзади себя молоденького лейтенанта с направленным на него «Макаровым».
– Фу, бля, – русский, – облегченно выдохнул тот, увидев иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, блять, что стоишь!
– Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.
– Че голый такой? Из плена, что ль идешь?
Иван помолчал.
– Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил он.
– Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел... Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, блять, черножопых...
Лейтенант скрипнул зубами.
– За нами «Урал» шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...
Иван сидел молча.
– Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался что ль?
Лейтенант хохотнул.
– Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...
Иван сидел молча, не чувствуя ни обиды, ни раздражения, только невыносимую скуку неосознанного существования, которой несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса.
– Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.
– Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.
Лейтенантик напрягся.
Иван взглянул на него и тут впервые увидел в его глазах тот блеск, который потом часто видел в глазах людей за секунды до их смерти.
– Ты что же, сука... А за Санька?
Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.
Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он, Иван, ответит этому лейтенанту. А потом тот будет нажимать на курок. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. И в эти остановленные, растянутые мгновения близости смерти, Иван, млея и наполняясь восторгом от ее близости, сделает три движения, после которых заберет жизнь этого человека.
– Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.
Произнося эти слова, Иван ждал, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.
Это только лейтенанту в его неведении ритма смерти казалось, что он сейчас просто нажмет на курок и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу, и будут крошить чеченцев в капусту, мстя за Санька, за его, – лейтенанта, их командира, – страх, за его унижение перед самим собой.
Ивану ничего этого не казалось. Он знал, что ничего этого не будет. Как нет уже взвода, который все еще ждет лейтенантик. Иван словно видел горящий посреди дороги «Урал», трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними и собирающих их автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги.
Палец лейтенанта двинулся, но только палец. Курок еще оставался неподвижен.
В это мгновение двинулся и Иван. Его тело, устремившееся к лейтенанту, двигалось со скоростью вдавливания курка в тело пистолета.
Выстрел совпал с ударом его головы в пах лейтенанту.
Это было его первым, единым движением.
Затем Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели.
Это было второе движение.
Земля стала наковальней, а тело Ивана молотом, и все, что попало бы между ними, превратилось бы в труху. Но лейтенант успел случайным движением слегка отклонить голову и его только контузило ударом иванова бедра. Он был еще жив.
Но этот случай существовало третье движение.
Иван резко дернул локтями назад и с обеих сторон взломал грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной и зажав его сердце между обломками ребер.
Минуты две он лежал неподвижно, ощущая спиной последние толки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится.
Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.
Иван сел.
«Я победил в этой войне, – сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. – Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных.»
Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, при первой возможности рассчитывая свернуть направо, к северу.
Он понял, что цель его движения лежала на севере.
На севере была Россия.
Глава IV.
Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.
«Пижон блатной, – разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он Крестного. – Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчи теперь тут, как хрен в жопе.»
Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была майская – днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью, так и вообще задубеть можно было. Вода в Москва-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не было видно. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах, да пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.
«Ну, вот, шпана еще тут меня разденет, – подумал Лещинский. – Где же он, сука?»
Его штальмановский костюм смотрелся действительно дико на грязном, неубранным еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок, а больше было некуда. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла.
«Вырядился, козел! – ругнул он сам себя. – Правда, переодеться он мне времени не оставил.»
Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже.
Лещинский сначала даже не поверил. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на улице Горького. Лещинский, по старой памяти, называл его «ВТО», по имени театральной конторы, которой принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразен, в основном – коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным, держа в руке и грея пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышащейся на дне маслянистой темно-янтарной жидкостью. Со студенческих, не слишком богатых, лет он полюбил французский «Корвуазье», коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и в то же время какой-то прозрачный аромат, что еще не выпив, а только втянув в себя этот запах, Лещинский забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем «банке информации», о котором не забывал практически никогда.
Пару раз встречались в «Метрополе», который Лещинский любил, но не любил встречаться там с Крестным, слишком много вокруг было «своих», знакомых лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Он задергал из-за спины винтовку, руки его летали по затвору дрожа и не попадая туда, куда он хотел бы их направить. Наконец, он передернул затвор, выстрелил и задрожал еще больше.
Иван стоял как прежде, загораживая собой его жизнь и отсекая его от всего, что ему было дорого.
Он выстрелил еще раз. И еще раз.
И оба раза не попал в Ивана.
А ноги несли его вперед, все ближе и ближе к Ивану, делая столкновение неизбежным.
Иван стоял невредимый и страшный, и в резком свете горной зари была видна его страшная улыбка.
И чеченец шел к Ивану, уже понимая, что – все, жизнь его кончилась, он – мертвый чеченец. И уже хотел только одного, чтобы этот страшный, воскресший из явной смерти русский забрал его жизнь и присоединил его к его родным чеченским мертвецам.
Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его существовании, когда пальцы правой руки русского, указательный и средний вошли в его глаза, выдавливая из глазниц струйки крови, и загорелись в его мозгу ослепительными звездами.
Русский взял его за бородатое лицо, приподнял от земли и коротким, резким ударом расколол его череп о косяк его хижины. Затем стряхнул тело со своих пальцев, вытер об оборванные армейские штаны его кровь и мозг и забыл о его существовании.
Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам, и думал о тех, кто живет в долине, когда к нему сзади осторожно подобрался молоденький солдатик и забарабанил по спине Ивана своими детскими кулачками, всхлипывая и причитая:
– Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?...
Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.
Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.
Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.
– Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.
Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.
– Что? Как? – переспросил Иван.
– Не... е... зна...а...ю... – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.
Иван положил ему на голову свою вторую руку.
– А чего ты расстроился?
– Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все... мертвые. Кто нас... на...кормит?... – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.
«Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его?»
Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.
«Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам.»
Иван снял руки с головы безымянного солдата.
– Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.
Парень рванулся вставать.
– Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.
Парень был уже у двери.
– Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.
Иван встал.
– Прощай.
Парень скрылся в хижине.
...У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.
И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.
Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.
Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.
Многие тогда просто шарахались от него.
Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.
И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.
Смерть – место уединенное.
Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.
Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.
Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.
Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.
Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.
Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.
Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.
Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.
...Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.
Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть...
Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.
Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи... Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.
Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом...
Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе...
Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.
«Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть...»
Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.
Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.
Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.
Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.
Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.
Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.
А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы...
Этот народ тоже ошибся, думал Иван.
Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.
Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.
И так же хрипло засмеялся.
Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.
Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.
Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.
Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.
Я победил этот народ, подумал он.
И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.
...Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.
Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.
Сзади, где-то за горами, должна быть Грузия, справа – Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье... Что там слева, он просто не помнил.
Выйдя на дорогу, Иван пошел влево, поскольку справа было селение в долине, которое Ивана не интересовало.
Куда он идет, Иван не знал и не думал об этом. Он шел к западу, хотя цель его была на севере, но и цели этой он не знал, двигаясь инстинктивно.
Через полчаса он наткнулся на обгоревшие «Жигули» стоявшие поперек дороги.
Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой можно было угадать водителя.
Метров в десяти от еще коптящей машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только галифе офицерского покроя.
Иван остановился над ним.
– Стой, – услышал он сзади тихий, но явно взволнованный голос. – Иди с дороги в кусты.
Иван пошел с обочины на голос.
– Стой, – услышал он опять. – теперь налево и вон в тот орешник.
Повернувшись в кустах лещины, он увидел сзади себя молоденького лейтенанта с направленным на него «Макаровым».
– Фу, бля, – русский, – облегченно выдохнул тот, увидев иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, блять, что стоишь!
– Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.
– Че голый такой? Из плена, что ль идешь?
Иван помолчал.
– Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил он.
– Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел... Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, блять, черножопых...
Лейтенант скрипнул зубами.
– За нами «Урал» шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...
Иван сидел молча.
– Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался что ль?
Лейтенант хохотнул.
– Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...
Иван сидел молча, не чувствуя ни обиды, ни раздражения, только невыносимую скуку неосознанного существования, которой несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса.
– Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.
– Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.
Лейтенантик напрягся.
Иван взглянул на него и тут впервые увидел в его глазах тот блеск, который потом часто видел в глазах людей за секунды до их смерти.
– Ты что же, сука... А за Санька?
Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.
Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он, Иван, ответит этому лейтенанту. А потом тот будет нажимать на курок. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. И в эти остановленные, растянутые мгновения близости смерти, Иван, млея и наполняясь восторгом от ее близости, сделает три движения, после которых заберет жизнь этого человека.
– Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.
Произнося эти слова, Иван ждал, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.
Это только лейтенанту в его неведении ритма смерти казалось, что он сейчас просто нажмет на курок и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу, и будут крошить чеченцев в капусту, мстя за Санька, за его, – лейтенанта, их командира, – страх, за его унижение перед самим собой.
Ивану ничего этого не казалось. Он знал, что ничего этого не будет. Как нет уже взвода, который все еще ждет лейтенантик. Иван словно видел горящий посреди дороги «Урал», трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними и собирающих их автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги.
Палец лейтенанта двинулся, но только палец. Курок еще оставался неподвижен.
В это мгновение двинулся и Иван. Его тело, устремившееся к лейтенанту, двигалось со скоростью вдавливания курка в тело пистолета.
Выстрел совпал с ударом его головы в пах лейтенанту.
Это было его первым, единым движением.
Затем Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели.
Это было второе движение.
Земля стала наковальней, а тело Ивана молотом, и все, что попало бы между ними, превратилось бы в труху. Но лейтенант успел случайным движением слегка отклонить голову и его только контузило ударом иванова бедра. Он был еще жив.
Но этот случай существовало третье движение.
Иван резко дернул локтями назад и с обеих сторон взломал грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной и зажав его сердце между обломками ребер.
Минуты две он лежал неподвижно, ощущая спиной последние толки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится.
Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.
Иван сел.
«Я победил в этой войне, – сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. – Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных.»
Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, при первой возможности рассчитывая свернуть направо, к северу.
Он понял, что цель его движения лежала на севере.
На севере была Россия.
Глава IV.
Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.
«Пижон блатной, – разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он Крестного. – Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчи теперь тут, как хрен в жопе.»
Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была майская – днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью, так и вообще задубеть можно было. Вода в Москва-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не было видно. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах, да пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.
«Ну, вот, шпана еще тут меня разденет, – подумал Лещинский. – Где же он, сука?»
Его штальмановский костюм смотрелся действительно дико на грязном, неубранным еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок, а больше было некуда. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла.
«Вырядился, козел! – ругнул он сам себя. – Правда, переодеться он мне времени не оставил.»
Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже.
Лещинский сначала даже не поверил. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на улице Горького. Лещинский, по старой памяти, называл его «ВТО», по имени театральной конторы, которой принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразен, в основном – коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным, держа в руке и грея пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышащейся на дне маслянистой темно-янтарной жидкостью. Со студенческих, не слишком богатых, лет он полюбил французский «Корвуазье», коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и в то же время какой-то прозрачный аромат, что еще не выпив, а только втянув в себя этот запах, Лещинский забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем «банке информации», о котором не забывал практически никогда.
Пару раз встречались в «Метрополе», который Лещинский любил, но не любил встречаться там с Крестным, слишком много вокруг было «своих», знакомых лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20