Его посадили в «карцер», как чеченцы называли свой сортир.
В конце первых суток он настолько ослабел от усталости и потери крови, что дрожащие ноги сводило судорогой, а он не мог даже присесть, не погрузившись с головой в мутную вонючую жижу. Несколько раз он пытался дремать, повиснув на цепях, но стоило сознанию хоть слегка затуманиться сном, как руки слабели и он просыпался от того, что ноздри заполняла острая вонючая жидкость, которую он знал уже не только на запах, но и на вкус. Он резко выныривал, отфыркиваясь и выплевывая изо рта куски говна и каких-то толстых белых червей, кишмя кишащих на стенках ямы, на поверхности жижи, на его руках, голове и лице.
Когда внезапно наверху скрипнула сортирная дверь и в очко сначала ударил яркий свет фонарика, а затем он, задрав голову, увидел через дыру бородатое лицо, он не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и сквозь рыдания просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, бросить со скалы в ущелье.
Он просил смерти как милости, как жалости к себе.
Он замолчал, когда услышал смех чеченца.
– Вай, какой слабый... Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.
Затем чеченец стал ссать на него, смывая горячей мочей с волос Ивана прилипшие куски говна и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя под хохот чеченца настигала его...
Вторые сутки Иван выл.
Сначала он орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в этих звуках странное облегчение и забывая, кто он и где находится. Звук, вой, который он издавал, становился для него самым важным в его существовании, это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Он вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жажду мести, все свои воспоминания. Он сам становился звуком и рвался вверх из своей зловонной тюрьмы, с неосознанным удовлетворением отмечая, как собаки поднимают в ответ истошный лай.
Потом он мог только мычать, уже не тревожа собак, но зная, что он не захлебнется в этом чеченском дерьме, что умрет стоя.
Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:
– Что пэть пэрэстал, а?
В ответ Иван смог только поднять голову, чтобы чеченец увидел его лицо.
На губах его была улыбка.
Страшная улыбка мертвого человека...
На третьи сутки он потерял сознание.
Но не утонул в зловонной яме. Мышцы его рук окаменели и не расслабились, когда отключилось сознание. Он давно уже потерял счет времени и не мог сказать, сколько он провисел без сознания на своих одеревеневших и тем спасших ему жизнь руках.
Так, с неопускающимися руками, его и вытащили из сортира, так рядом с тем же сортиром и бросили.
Он очнулся от страшной боли в руках. Руки оживали и будили вслед за собой все тело, голову, мозг. Первое, что понял Иван, очнувшись, – он продолжал выть. И это был победный вой узнавшего смерть зверя.
Зверя, узнавшего смерть, и полюбившего ее так же, как любят жизнь.
Иван понял, что он жив.
И еще он понял, что все чеченцы, живущие у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.
...Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, а с каким-то даже чувством ностальгического сожаления. Так вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, ведь он был бойцом спецназа и приклад его автомата до той ночи, когда он угодил в плен, украсила не одна уже ножевая зарубка. Раз двадцать царапал он ножом свой автомат, но так и не понял смысла события, которое наступало всякий раз в каждом из этих двадцати случаев.
Но только тогда, валяясь у стены сортира, облепленный мухами и наполненный осознанием смысла бытия, он понял, что это его миссия – нести смерть всем, кто ее заслужил, всем, кто ее достоин. И он валялся под жарким чеченским солнцем, покрываясь коростой от засыхающего дерьма и предвкушая смерть людей, которые копошились в недолгих остатках своих жизней где-то рядом, в нескольких десятках метров от него.
Он очнулся окончательно от тычка палки, которой подошедший чеченец пытался его перевернуть, очевидно, чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он поднялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо под лучи солнца.
Иван открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца, бородатое, черное и суровое, но Иван ясно прочитал на нем выражение удивления и испуга.
– Зачэм смэешься, вонючий собака! – хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. – Иди в рэку!
Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не думая о том, что может разбить голову о камни.
Ледяная стремительная влага налетела на него, смывая ненавистный запах и открывая к его губам приток свежего воздуха. Горная снеговая свежесть влилась в Ивана струей живительной воды и он почувствовал, как летевшая с высоких вершин частица горной речки останавливается в нем и отдает ему свою энергию.
«Я жив!» – сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть свидетелями.
«Я жив,» – повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.
Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами, раз в сутки. Солдатик, всегда молчавший, а тут впервые заговоривший, плачущим голосом рассказал Ивану, что во вторые сутки его сидения в сортире-»карцере» еще двоих русских рабов пристрелил бородатый чеченец, что помоложе, за то что они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли и сбросили куда-то в ущелье. Почему он сам жив, он не объяснял, а Иван не спрашивал, и так было ясно. И больше они не разговаривали.
Как ни скудна была чеченская баланда, как ни противно было жевать маковые листья и горькие, хотя и сочные корешки какой-то травы с совершенно сухими шершавыми листьями, но десять дней Иван старательно впитывал каждую калорию, каждый луч солнца, каждый глоток воды из ручья поглощал с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью. К концу второй недели он ощущал себя если не восстановившим прежние силы, то накопившим их вполне достаточно для выполнения той задачи, которую перед собой поставил.
Его повел за собой случай. На поле за ними присматривал или старик-чеченец, или мальчик подросток лет четырнадцати, такой же черный и суровый как отец и дед, только без бороды. Сам отец такой ерундой не занимался, он постоянно куда-то ездил, отвозя маковую солому и, очевидно, присматривая для покупки или подлавливая на дорогах еще парочку рабов на свою плантацию.
Да и бежать-то, собственно, было некуда – в этом Иван убедился при своем первом побеге. Кругом непроходимые горы, тропа практически одна – ни свернуть, ни спрыгнуть – собаки, а за ними и хозяева на лошадях, догонят.
В тот вечер Иван, пропалывая мак, дошел до края поля, выходившего к западному обрыву, и остановился, увидев сваливающееся за край гор солнце. Закат в горах мгновенный по сравнению с нашими равнинными закатами средней полосы России и Иван распрямился, чтобы впитать в себя последние лучи уходящего солнца.
Он так расслабился, что совершенно не заметил подошедшего сзади старика-чеченца.
Его привел в себя удар палкой по голове.
– Хоп! Дэлать! Хоп! – треснутым старческим голосом прокричал старик, гораздо хуже сына говоривший по-русски.
Реакция Ивана была мгновенной.
«Делаю,» – сказал он не поворачиваясь.
Ориентируясь на голос, он сделал шаг влево, сложил пальцы правой руки в характерную фигуру, которой в голливудских фильмах обычно сопровождаются слова «фак ю», и, придав корпусу вращательное движение, поднял правую руку на уровень плеча. Он даже не смотрел, куда попадет его выставленный вперед средний палец, уверенный заранее, что не промахнется.
Он пробил висок старика так же, как пробивал фанеру на занятиях в лагере спецподготовки – практически не почувствовав сопротивления и лишь вынимая палец из головы чеченца, оцарапал его об острые осколки костей черепа.
«Почему бы и не сегодня, – подумал Иван. – Ждать уже нечего.»
Он хорошо помнил свой первый побег. И помнил, кто первым его остановил.
«Сначала собаки», – решил он.
Собаки не заставили себя долго ждать.
Каждый вечер они сами прибегали на поле и отгоняли рабов в их землянку, лая на отстающего и хватая его за ноги. Обученные пасти скот, они и людей пасли как баранов.
Три упитанные псины, каждая ростом выше ивановых колен, сразу почуяли неладное, увидев лежащего в маке старика и стоящего рядом Ивана. Они помнили, что уже рвали однажды это податливое мясо, за что заслужили одобрение хозяев. А сейчас это странное животное, убившее тогда одного из них, стоит выпрямившись рядом с лежащим беззащитно хозяином. Животные не должны выпрямляться во весь рост, это поза угрожающая и опасная.
Так ходят хозяева, а не животные.
Обученные драться с волками собаки кинулись на Ивана молча и серьезно, как на опасного врага.
От броска первого кобеля, бежавшего чуть впереди, Иван увернулся и на лету перерубил ему хребет ребром ладони.
Второй промахнулся и пролетел мимо, тормозя четырьмя лапами и выпахивая молодые побеги мака, чтобы развернуться и напасть на Ивана сзади.
Но третий ударил его в грудь своей набравшей скорость тушей и вцепился зубами Ивану в плечо, раздирая задними лапами его живот.
На ногах Иван устоял. И это было половина дела.
Возможность победы теперь заключалась только в быстроте реакции. Не обращая внимания на боль, Иван повернулся вместе с повисшей на нем собакой навстречу новому броску промахнувшегося кобеля, и одновременно с этим оторвал от себя рвущуюся и трепещущую псину, взяв ее правой рукой за горло, а левой за заднюю ногу.
Этой задыхающейся уже тушей он и отбил второй бросок третьей собаки.
Пока она вставала на ноги, Иван успел переломить об коленку спину дрыгающейся у него в руках собаки и отшвырнуть ее в сторону.
Оставшись один, третий пес не спешил нападать еще раз, а стоял, молча и сосредоточенно глядя на Ивана. Бока его тяжело ходили, задние лапы замерли в напряжении, готовые в любой момент отправить его тело навстречу врагу, глаза смотрели злобно-изучающе.
Кобель не привык отступать перед волками.
Но это убивающее собак животное было очень похоже на человека. У пса были какие-то сомнения. Уж слишком Иван был похож на человека. А человек гораздо сильнее и опаснее волка. Это пес знал по опыту, ему приходилось охотиться и на людей вместе со своими хозяевами. Иной раз справиться с человеком оказывалось сложнее, чем с двумя, а то и тремя волками. А с тремя волками в одиночку пес не рискнул бы связываться.
Он уже готов был отступить, и, не боясь позора поражения, бежать к дому хозяина и поднять там тревожный лай.
Иван его хорошо понял. Но такой вариант не входил в его планы.
«Ну же! Иди ко мне,» – сказал Иван псу.
И тот кинулся.
Если бы Иван промолчал, пес не решился бы нападать. Но услышав голос, живо напомнивший ему волчьи завывания, доносившиеся из под сарая, в котором люди справляли нужду, он уже не верил, что перед ним человек. Слишком хорошо он помнил клокотавшую тогда в этом голосе животную злобу и тоску пойманного зверя, слишком ясно стояла в его ушах рвущаяся вместе с голосом жажда свободы, которую живущие с человеком собаки боятся и ненавидят больше, чем самих волков.
Иван отбил летящую на него морду ударом кулака, как боксеры отбивают перчатку атакующего соперника, и, не дав псу даже упасть на землю, схватил его за задние лапы и, держа на вытянутых руках, сделал с ним два полных оборота, прежде, чем разжать держащие лапы руки и отправить его тело вслед окончательно погасшему солнцу.
Собачий визг взметнулся над ущельем и затих в пропасти, оттолкнувшись эхом от пары светлых еще вершин, наполнявших густую горную тень сумрачным сумеречным свечением.
Иван отдышался и приложил маковые листья к сочащемуся кровью укусу на плече.
«Осталось еще двое – отец и сын, – думал Иван, убивший деда. – Да не порвется связь времен. И серебряный шнур, обмотавшийся вокруг горла старшего, задушит два следующих поколения».
Откуда взялся в его мыслях этот «серебряный шнур», Иван не понимал, но фраза ему понравилась и он несколько раз повторил ее по дороге к жилищу чеченцев.
Потом его отвлекла мысль о женщине-чеченке, жившей вместе с мужчинами, очевидно, жене среднего и матери младшего. Видел он ее всего пару раз, потому что она из хижины по вечерам почти не выходила, а дни русские рабы проводили на поле. Что делать с ней, он не знал и не стал ломать над этим голову.
Чеченского пацана он нашел около навеса, под которым спали ночами они с запуганным солдатиком. Чечененок принес ведро с похлебкой, поставил перед дрожащим даже перед ним русским и развлекался тем, что плевал в ведро, заставляя солдата после каждого попадания съедать ложку похлебки.
Он так увлекся, что не услышал, как сзади подошел Иван, схватил его за шиворот кожаной тужурки и приподнял над землей.
Пацан завизжал, начал хватать себя за пояс, где у него болтался кинжал, но никак не мог его ухватить.
– Поужинай с нами, парень, – сказал Иван и сунул его головой в горячую похлебку.
Ухватившись руками за края ведра и оттопыря по паучьи ноги, пацан заперебирал ими вокруг ведра, не в силах выдернуть головы из-под твердой ивановой руки и пуская пузыри через жидкое обжигающее варево.
Вскоре ноги его подогнулись, он упал на колени, сунулся головой глубже в ведро, пару раз еще дернулся и через минуту окончательно затих.
Иван вытащил ошпаренную руку из ведра. Пацаненок вытянулся, подался вперед и так и остался лежать с ведром на голове.
Похлебка лужей растеклась под ноги онемевшему, застывшему с раскрытым ртом солдатику. Иван ладонью приподнял ему подбородок, закрыв его рот, и молча направился к хижине.
В хижине отца пацаненка не было. Женщина сидела за столом и при свете керосиновой лампы штопала какое-то тряпье. Увидев вошедшего Ивана, она встала и молча застыла, глядя на него не то чтобы испуганно, но как-то обреченно.
– Где муж? – спросил Иван.
Она не ответила, но бросила быстрый взгляд на незатворенную Иваном дверь, за которой, прямо от порога хижины, начиналась дорога вниз, в долину.
«Скоро приедет,» – понял Иван.
Что с ней делать, он так еще и не решил.
Легким толчком он отбросил ее на лежанку.
Она упала навзничь и застыла, вытянувшись вдоль лежанки, с тем же покорно-обреченным выражением лица.
«Женщина. Чеченка. Мать чеченца», – ворочались в его мозгу какие-то непослушные слова-мысли.
Иван двумя пальцами правой руки зацепил высокий, под горло, вырез ее платья и одним рывком разодрал ветхую материю. Платье расползлось по бокам, обнажив ее тело.
Иван положил правую руку ей на горло. Она два раза глотнула, но по-прежнему не шевелилась. Пальцами Иван чувствовал толчки крови в горловых артериях.
Пульс был ровный, спокойный.
Стоя у ее изголовья и глядя сверху вниз, Иван рассматривал ее тело.
Торчащие костлявые ключицы. Иссохшие, с потресканными сосками, маленькие груди, свесившиеся по бокам пустыми кошельками. Выпирающие наружу ребра. Впалый живот с явными следами растяжек после беременности. Высокий лобок с жидким кустиком выцветших волос, прикрывающих клитор. Обвисшие ляжки, обтянутые кожей колени...
Взгляд Ивана вернулся к лобку.
«Чрево, – подумал он. – Чрево рождающее...»
Сам не зная, зачем, он положил левую руку на ее лобок. Средним пальцем раздвинул большие половые губы, провел по малым, раздвинул и их, нащупал отверстие, влажное и теплое.
«Чрево, рождающее зло – злосчастно,» – возникло в мозгу у Ивана.
Пальцы его правой руки сами собой сомкнулись...
Иван ждал чеченца всю ночь.
Он стоял на тропе перед дверью его хижины, загораживая собою его дом.
За спиной у Ивана лежал мертвый отец чеченца, через дыру в голове которого вытекал его мозг, орошая поле, которое возделывала его семья.
За спиной у Ивана лежал мертвый сын чеченца и сороки, привлеченные размоченными сухарями из похлебки, бойко скакали между неподвижным чеченским и столь же неподвижным русским пареньками, нисколько не опасаясь неподвижности ни того, ни другого и, колотя время от времени по жестяному ведру своими твердыми носами, оглашали окрестности резким, режущим ухо звуком.
За спиной у Ивана лежала жена чеченца, лишенная Иваном жизни, а вместе с нею способности к деторождению, к продолжению чеченского рода.
За спиной у Ивана лежало прошлое, будущее и настоящее приближавшегося по тропе чеченца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20