Лещинский не мог заставить себя поднять голову и выглянуть на улицу. Он знал и помнил только одно – только что он чудом уцелел в поднявшейся из-за него драке.
Когда в дверном проеме появилась темная фигура и прямо в него, в Лещинского запустила огромной китайской вазой, он просто обезумел от страха. Этой вазой его непременно хотели убить, решил Лещинский. Он помнил ее стремительное приближение, закрывающее весь горизонт зрения, и свое судорожное движение вниз, под стол. Выстрелы, грохот бьющегося стекла, дождь осколков словно ошпарили его и он, как таракан, рванул на четвереньках прямо вперед, к открытой двери. При этом он, кажется визжал, но не мог сказать точно, так ли это.
Он несся в полуметре от пола так быстро, что просто сшиб с ног попавшегося ему на пути человека, упавшего через него вперед, и домчавшись до двери, с тем же неосознанным и не замечаемым им самим визгом ломанулся вниз. Он успел добежать до второго этажа, когда сзади захлопали двери соседей и раздались их голоса. Входная дверь тоже хлопнула и через мгновение Лещинский оказался лежащим на ступеньках с вывернутой назад рукой. Лицо его было прижато к бетону, но визжать он не перестал, а только немного снизил тон и громкость крика – дышать было трудно.
– Заткнись, сука! – услышал он злой повелительный голос. – Встать!
В затылок ему упирался ствол пистолета. Было больно и очень неудобно.
Лещинский поднялся, но визг не прекратил, а лишь помотал головой, не могу, мол, замолчать.
Офицер из ФСБ, тот самый его знакомый, замахнулся на него рукояткой пистолета. Лещинский зажмурился, но не замолчал.
– Вот вы двое, – сказал фээсбэшник мужчинам в халатах и домашних тапочках, первым из жителей дома оказавшимся на площадке второго этажа, – держите его здесь. Глаз не спускайте.
– Не бойтесь, он не вооружен, – добавил он, заметя их некоторую нерешительность.
– Господа, а что случилось? – вылез вперед еще один, в адидасовском костюме, с газовым пистолетом в руке.
– Ты встань внизу, – тотчас же определил его фээсбэшник. – В подъезд никого не впускать, из подъезда никого не выпускать.
– Остальным – не подходить, – крикнул он уже на бегу, прыгая вверх по лестнице через три ступеньки и отталкивая торчащих на его пути полуодетых жильцов подъезда.
Ворвавшись в квартиру с соблюдением всех предосторожностей, – выставив зажатый в обеих руках пистолет вперед и обводя им все подозрительные углы и закрытые двери, фээсбэшник нашарил, наконец, выключатель в коридоре и включил свет.
Пороховая гарь выстрелов не успела еще рассеяться.
На входе в раскрытую дверь одной из комнат он увидел молодого оперативника, лежащего лицом в луже крови на полу, с неестественно заведенными назад руками. Его пистолет валялся рядом.
– Петя! – заорал фээсбэшник и бросился к нему. На темечке у того, кто еще недавно был Петей, красовалась небольшая дырка, из которой вытекала струйка крови.
Офицер скрипнул зубами.
– У-у, бляди! – вырвалось у него. И тут же он заорал:
– Никитин! Ты жив? Никитин!
Негромкий стон у окна заставил его броситься туда и отшвырнуть перевернутое кресло. Полноватый, которого он называл Никитиным, схватившись обеими руками за ногу, пытался подняться.
– Как ты? Идти можешь?
Никитин покачал головой.
– Вызови группу. И медиков, – сказал он. – Что с Лещинским?
– Внизу он. Соседи сторожат.
– Живучий, сука. Смотри, Сергей, если убежит...
– Не убежит. Он там обосрался со страха.
Никитин глянул на него исподлобья. Прошипел, не разжимая зубов:
– Гляди, я сказал... Яйца оторву, если убежит.
– Я щас, группу вызову, – заявил вскакивая тот, кого Никитин назвал Сергеем, готовый бежать к машине.
– Стой. Посмотри, что со вторым, – Никитин кивнул на труп, лежащий в дверях.
Сергей быстро обшарил комнаты.
– Нет его.
– Этот сука через лоджию пришел. Там смотри.
Сергей вернулся через минуту бледный как мел.
– На лоджии Андрюха. Мертвый. Дыра на шее. И в груди. Чем это он его так?..
– Руками, – Никитин усмехнулся. Затем сморщился от боли.
– Да вызови ты, что ли медиков, – крикнул он. – Я же кровью истеку.
Сергей бросился к двери. Но перешагнув лежащий возле нее труп, остановился, вновь скрипнул зубами и, не выдержав, спросил:
– Кто это был, товарищ полковник?
– «Отмороженный». Иван, – ответил Никитин.
И тут же заорал:
– Да беги же, блять ты такая, к телефону!
Сергей тут же пропал.
– Я свой найти не могу, – добавил Никитин уже тихо, то ли себе, то ли убежавшему вниз офицеру...
Мужики из подъезда помогли Сергею затолкать Лещинского в «девятку» и кучковались, обсуждая происшествие. Слова офицера, разговаривавшего с управлением, заставили их замолчать и прислушаться.
– ...Никитин ранен. Двое убитых. Да нет, наши, наши убиты.
Сергей помолчал, выслушав чье-то мнение по этому поводу.
Лещинский, услышав про убитых, перестал скулить и начал икать. Он так ясно представлял себя на их месте, что у него начало нестерпимо ломить висок, куда, как он представлял должна была попасть пуля.
– Заткнись, блять поганая, – зашипел на него Сергей, прикрывая ладонью трубку.
– Нет. Ушел, – нехотя выдавил он из себя в трубку в ответ на неслышный для остальных вопрос.
– Мужики, а это кто такой? – вылез вдруг вперед «адидассник» с газовым пистолетом, указывая его стволом на выходящего из соседнего подъезда человека в шляпе и плаще.
– Да вроде не знаю такого... – ответил кто-то.
– Эй, друг! Поди-ка сюда! – обрадовался обладатель газовой пушки. – Эй!
Он даже сделал три шага в сторону Ивана, как вдруг офицер бросил телефонную трубку и стал судорожно выдирать пистолет из кобуры. Выхватив его, наконец, он вскинул руки и выстрелил, но одновременно с выстрелом человек, почти дошедший до угла дома, резко дернулся вправо, упал и покатился в лужу, успев при этом выстрелить тоже.
– Ой, бля, мужики, – вскрикнул один из мужчин и схватившись обеими руками за живот, начал оседать.
Когда невольно взглянувший на него Сергей перевел взгляд обратно, туда, где только что катился по луже человек, там уже никого не было. Он с размаху влепил рукояткой пистолета по капоту «девятки» и заорал:
– Всем по домам! Быстро! Сидеть дома и ждать!
– Вот ты! Вызовешь скорую, – ткнул он кого-то кулаком в спину и махнул рукой в сторону раненого. – Этого оставить здесь.
Через минуту двор опустел.
Сергей сел на асфальт у переднего колеса и закурил.
Машина слегка дрожала. Была ли это его собственная дрожь не нашедшего выход напряжения, или вибрировал трясущийся в машине Лещинский, Сергея не интересовало.
У него перед глазами стояли пробитая пулей петькина голова со свежей струйкой крови и разодранная шея застывшего на лоджии Андрея...
Полковника Никитина уложили в спецгоспиталь МВД минимум на неделю. Рана, полученная им в квартире Лещинского, оказалась не опасной, но неделю стационара медики ему обещали, причем первые дни вообще не разрешили вставать, даже на костыли.
Поэтому, когда генерал-лейтенант Романовский вошел а его палату, он привел Никитина в немалое беспокойство. Никитин заерзал на своей кровати, не зная, попытаться ли все же встать, несмотря на острую боль в простреленной ноге, или воспользоваться привилегией тяжелобольного и разговаривать с генералом лежа.
Одно дело, если бы ногу ему прострелили при более благоприятных для его карьеры обстоятельствах, – он бы не задумываясь пренебрег бы табелью о рангах. Но киллер, на которого они охотились уже недели две, опять ушел, на этот раз уложив уже двух человек, правда еще желторотых. Но и сам он, Никитин, оказался ранен, хотя его-то уж никак желторотым не назовешь.
Да и не было у Никитина уверенности, что ранение у него случайное, скорее наоборот – случайность в том, что он остался жив.
В общем, почувствовал он себя крайне неуверенно, оказавшись нос к носу с Романовским, молодящимся старым пердуном весьма интеллигентной наружности – подтянутым, тщательно выбритым, благоухающим «Богартом» и поблескивающим антикварным золотом пенсне.
Про Романовского ходили сплетни, что он красит не только голову, но и брови, что имеет болезненное пристрастие курировать дела по сексуальным меньшинствам, и что пенсне свое он приобрел в Екатеринбурге, когда оказался в составе государственной спецкомиссии, решавшей проблему подлинности откопанных там, якобы, останков семьи расстрелянного последнего российского императора.
Про крашенные брови Никитин не верил, просто волосы у Романовского были, действительно, на редкость для его шестидесяти пяти густы и черны. Но это уж природа, а не краска, думал Никитин.
Намеки на сексуальную ориентацию Никитин с негодованием отметал, просто потому, что ему самому противно было об этом думать.
А вот про пенсне – очень может быть, что Романовскому оно досталось «по наследству» от покойного императора в силу созвучности фамилии. Было, было у генерала это тщеславие, на котором играли порой провинциальные подхалимы. И часто – с большой пользой для себя.
Но это тоже природа, против которой не попрешь. Что есть, то есть.
Впрочем, и это, возможно, вранье, подумал Никитин.
Он вспомнил неофициальный отчет той екатеринбургской комиссии, который ему удалось прочитать в подлиннике. Там, помнится, сообщалось, что, судя по эксгумированным останкам, перед захоронением они были, видимо, тщательно обобраны – и у императора, и у императрицы отсутствовали не только какие-либо украшения, но и все золотые зубы.
Хотя, хер ее знает, когда их выломали – перед захоронением, или спустя девяносто лет после него. Сейчас народ пошел наглый – в отчетах нарисуют такую повесть, хоть слезы лей.
– Лежи, ну тебя на хрен с твоим солдафонским этикетом, – с порога заявил Романовский, заметив неуверенное беспокойство Никитина.
– Есть, товарищ генерал, – решил прикинуться дураком Никитин и тут же пожалел об этом. Потому что сам Романовский был далеко не дурак.
– Шерсть у тебя на жопе есть, стрелок ебаный, – мгновенно разозлился тот. – Ты бы еще раком встал и честь мне отдал.
Генерал не заметил, что его язвительность прозвучала двусмысленно. Может быть, такого рода шутки и дали повод для намеков на его пристрастие к делам о гомосексуалистах и лесбиянках.
– Да ты и встал раком перед этим мокрушником, – продолжал бушевать генерал. – А тот и натянул тебя как хотел – по самые яйца.
Никитин молча хлопал глазами.
Романовский взял себя в руки и минуты две молча сопел, усевшись у кровати Никитина и закурив тонкий коричневый дамский «Данхилл» с ментолом.
– Долго тебя здесь держать не будут, – сообщил наконец он. – Я уже распорядился. Отпустят через два дня. Но эти два дня не вставай, ты мне нужен в рабочем состоянии, а не как изуродованный в битвах герой, знаменитый на весь свет, но беспомощный как младенец. Этакий Геракл в доме престарелых...
Романовский сунул окурок в цветочный горшок на окне, достал еще одну сигарету.
– Можешь, кстати, курить открыто, – добавил он и отмахнулся рукой от кого-то неопределенного, скорее всего от медиков:
– Шли бы они в пизду со своими запретами...
Никитин достал из-под матраса мятую пачку «Примы».
Романовский поморщился, но промолчал.
Подымили, стряхивая пепел в стоящий на тумбочке стакан с остатками чая.
– Напишешь в рапорте все, что знаешь об этом деле, – Романовский утопил окурок в остатках чая. – Подробно напишешь. Со всеми деталями, источниками информации, ну и прочее...
Романовский словно что-то вспомнил.
– Хозяин интересуется подробностями. Кстати просил передать от себя лично, – генерал достал из кармана походную фляжку, передал Никитину.
– Короче, через два дня отчет чтобы был у меня, – закончил разговор генерал и, не прощаясь, вышел.
Никитин вздохнул с облегчением.
Взболтнул фляжку. Полная.
Открутил крышку, понюхал, и задохнулся от удовольствия.
Ух ты, сука! Неужели, знает Хозяин его вкусы?
Этот запах Никитин ни с чем не мог перепутать.
Густой, тягучий аромат французского коньяка защекотал ему ноздри, заставил где-то в желудке пробудиться жажду, поднимающуюся по пищеводу к самому горлу, и рождающую ожидание жгучей волны, падающей внутрь его души и ласковым теплом разливающейся по всему телу.
Никитин сделал большой глоток, медленно процедил его в горло, не выдержал паузы и сделал еще один глоток.
– «Готье», VSOP, что означает – «особо старый высшего качества», – почти пропел Никитин вслух. Эти слова звучали для него приятнее, чем любая музыка.
Вернувшись пару месяцев назад из Чечни, Никитин дня не мог прожить без коньяка. Пил он, конечно, и раньше, но – для удовольствия.
Ну, с бабами, ну, с друзьями, ну, дома иногда, с женой.
Коньячок просто помогал ему освободиться от некоторой скованности, в которую его погружало ежедневное копание в закулисной жизни России. Слишком много темных тайн этой жизни хранила его память, чтобы вот так легко можно было освободиться от них – взявшись за теплые бабьи титьки или потрепавшись с хорошим другом о легендарных делах далекой молодости.
Не отпускало.
А коньяк помогал. Топил все темное в своем терпком светло-коричневом аромате.
Но после Чечни Никитин вдруг поймал себя на том, что без коньяка вообще обойтись не может.
Трезвому ему становилось тоскливо, холодно и одиноко. Он не мог заставить себя работать так же эффективно, как прежде.
Да, что там, – работать просто не хотелось. Никитин даже стрелять не мог трезвый, мишень расплывалась в неопределенное пятно, пули шли в молоко. Коньяк обострял и зрение, и мысли.
Коньяк обострял саму жизнь. Хлебнув коньяку, Никитин даже на баб обращал внимание, хотя после Чечни на них почти не обращал внимание. Просто – не вспоминал о их существовании, даже когда в упор смотрел на какую-нибудь смазливую бабенку.
Не стоял у него «бабский вопрос» на повестке дня. Да и в штанах – тоже не стоял.
К французскому «Готье» он привык в Грозном. Предыдущий куратор спецподразделений ФСБ в Чечне оставил в наследство Никитину ящик настоящего, не левого, «Готье» под кроватью с гостиничном номере и целый КАМАЗ-длинномер, груженый такими же ящиками, стоящий в спецгараже Российского представительства в Чечне и числящийся за ФСБ, как «вещественное доказательство».
Никитин жил там месяца три, и дня не прошло, чтобы он не выпивал одну-две бутылки в день.
Трезвому слишком сложно было сохранять спокойствие глядя на то, что ему приходилось видеть и выслушивать каждый день, занимаясь розысками следов пропавших без вести своих спецподразделенцев. Следы эти он находил, практически, каждый день, и почти каждый из этих следов оставлял, в свою очередь, свой след в его душе, закаленной, казалось бы, десятками сложных и порой весьма жестких операций, которыми ему довелось руководить, или в которых он участвовал еще в качестве рядового исполнителя.
А поучаствовать Никитину пришлось немало.
Чего стоила, например, ликвидация лидера оппозиции Президенту одного из государств экваториальной Африки. Если бы тому удалось скинуть пробрежневского Президента, Россия потеряла бы свое политическое влияние не только в этой стране, но и еще в добром десятке соседних таких же полудиких государств.
«Ведь вся эта черножопая Африка, – подумал раздраженно Никитин, – это как одна огромная наша российская деревня. Стоит одному мудаку придумать какую-нибудь херовину, через час об этом вся деревня знает, и каждый норовит установить у себя на дворе такую же хренотень. А на хрена она ему нужна – и сам не знает.»
Этого черного оппозиционера,– как его, кстати, звали – Мванга? Нбанга? – нет не вспомнить, – убрали тогда лихо, запалив саванну, когда он поехал агитировать за себя свою родную деревню. Хижины из сухих стволов вспыхнули, как спички, сразу похоронив полдеревни, остальных добили из автоматов.
Всех пришлось перебить. Этих обезьян, ведь, не отличишь друг от друга – поди разбери там, кто политический лидер, а кто просто вчера с ветки впервые слез. У всех рожи идиотские.
Но то, что Никитин видел в Африке, в Гондурасе, в Чили, в Камбодже, на Кубе, в Ольстере, в Нью-Йорке, наконец, в Гарлеме, осталось в его памяти каким-то Приключением. Именно Приключением, с большой буквы.
Хотя и там гибли его друзья. Сам он был дважды ранен. Однажды чудом избежал смерти, приговоренный в Камбодже к казни, но успевший, воспользовавшись сумятицей после случайного взрыва бензовоза, добежать до реки, кишащей ядовитыми змеями. Его товарищ, подвернувший ногу, добежать не успел, и догнавшие его красные кхмеры забили его мотыгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Когда в дверном проеме появилась темная фигура и прямо в него, в Лещинского запустила огромной китайской вазой, он просто обезумел от страха. Этой вазой его непременно хотели убить, решил Лещинский. Он помнил ее стремительное приближение, закрывающее весь горизонт зрения, и свое судорожное движение вниз, под стол. Выстрелы, грохот бьющегося стекла, дождь осколков словно ошпарили его и он, как таракан, рванул на четвереньках прямо вперед, к открытой двери. При этом он, кажется визжал, но не мог сказать точно, так ли это.
Он несся в полуметре от пола так быстро, что просто сшиб с ног попавшегося ему на пути человека, упавшего через него вперед, и домчавшись до двери, с тем же неосознанным и не замечаемым им самим визгом ломанулся вниз. Он успел добежать до второго этажа, когда сзади захлопали двери соседей и раздались их голоса. Входная дверь тоже хлопнула и через мгновение Лещинский оказался лежащим на ступеньках с вывернутой назад рукой. Лицо его было прижато к бетону, но визжать он не перестал, а только немного снизил тон и громкость крика – дышать было трудно.
– Заткнись, сука! – услышал он злой повелительный голос. – Встать!
В затылок ему упирался ствол пистолета. Было больно и очень неудобно.
Лещинский поднялся, но визг не прекратил, а лишь помотал головой, не могу, мол, замолчать.
Офицер из ФСБ, тот самый его знакомый, замахнулся на него рукояткой пистолета. Лещинский зажмурился, но не замолчал.
– Вот вы двое, – сказал фээсбэшник мужчинам в халатах и домашних тапочках, первым из жителей дома оказавшимся на площадке второго этажа, – держите его здесь. Глаз не спускайте.
– Не бойтесь, он не вооружен, – добавил он, заметя их некоторую нерешительность.
– Господа, а что случилось? – вылез вперед еще один, в адидасовском костюме, с газовым пистолетом в руке.
– Ты встань внизу, – тотчас же определил его фээсбэшник. – В подъезд никого не впускать, из подъезда никого не выпускать.
– Остальным – не подходить, – крикнул он уже на бегу, прыгая вверх по лестнице через три ступеньки и отталкивая торчащих на его пути полуодетых жильцов подъезда.
Ворвавшись в квартиру с соблюдением всех предосторожностей, – выставив зажатый в обеих руках пистолет вперед и обводя им все подозрительные углы и закрытые двери, фээсбэшник нашарил, наконец, выключатель в коридоре и включил свет.
Пороховая гарь выстрелов не успела еще рассеяться.
На входе в раскрытую дверь одной из комнат он увидел молодого оперативника, лежащего лицом в луже крови на полу, с неестественно заведенными назад руками. Его пистолет валялся рядом.
– Петя! – заорал фээсбэшник и бросился к нему. На темечке у того, кто еще недавно был Петей, красовалась небольшая дырка, из которой вытекала струйка крови.
Офицер скрипнул зубами.
– У-у, бляди! – вырвалось у него. И тут же он заорал:
– Никитин! Ты жив? Никитин!
Негромкий стон у окна заставил его броситься туда и отшвырнуть перевернутое кресло. Полноватый, которого он называл Никитиным, схватившись обеими руками за ногу, пытался подняться.
– Как ты? Идти можешь?
Никитин покачал головой.
– Вызови группу. И медиков, – сказал он. – Что с Лещинским?
– Внизу он. Соседи сторожат.
– Живучий, сука. Смотри, Сергей, если убежит...
– Не убежит. Он там обосрался со страха.
Никитин глянул на него исподлобья. Прошипел, не разжимая зубов:
– Гляди, я сказал... Яйца оторву, если убежит.
– Я щас, группу вызову, – заявил вскакивая тот, кого Никитин назвал Сергеем, готовый бежать к машине.
– Стой. Посмотри, что со вторым, – Никитин кивнул на труп, лежащий в дверях.
Сергей быстро обшарил комнаты.
– Нет его.
– Этот сука через лоджию пришел. Там смотри.
Сергей вернулся через минуту бледный как мел.
– На лоджии Андрюха. Мертвый. Дыра на шее. И в груди. Чем это он его так?..
– Руками, – Никитин усмехнулся. Затем сморщился от боли.
– Да вызови ты, что ли медиков, – крикнул он. – Я же кровью истеку.
Сергей бросился к двери. Но перешагнув лежащий возле нее труп, остановился, вновь скрипнул зубами и, не выдержав, спросил:
– Кто это был, товарищ полковник?
– «Отмороженный». Иван, – ответил Никитин.
И тут же заорал:
– Да беги же, блять ты такая, к телефону!
Сергей тут же пропал.
– Я свой найти не могу, – добавил Никитин уже тихо, то ли себе, то ли убежавшему вниз офицеру...
Мужики из подъезда помогли Сергею затолкать Лещинского в «девятку» и кучковались, обсуждая происшествие. Слова офицера, разговаривавшего с управлением, заставили их замолчать и прислушаться.
– ...Никитин ранен. Двое убитых. Да нет, наши, наши убиты.
Сергей помолчал, выслушав чье-то мнение по этому поводу.
Лещинский, услышав про убитых, перестал скулить и начал икать. Он так ясно представлял себя на их месте, что у него начало нестерпимо ломить висок, куда, как он представлял должна была попасть пуля.
– Заткнись, блять поганая, – зашипел на него Сергей, прикрывая ладонью трубку.
– Нет. Ушел, – нехотя выдавил он из себя в трубку в ответ на неслышный для остальных вопрос.
– Мужики, а это кто такой? – вылез вдруг вперед «адидассник» с газовым пистолетом, указывая его стволом на выходящего из соседнего подъезда человека в шляпе и плаще.
– Да вроде не знаю такого... – ответил кто-то.
– Эй, друг! Поди-ка сюда! – обрадовался обладатель газовой пушки. – Эй!
Он даже сделал три шага в сторону Ивана, как вдруг офицер бросил телефонную трубку и стал судорожно выдирать пистолет из кобуры. Выхватив его, наконец, он вскинул руки и выстрелил, но одновременно с выстрелом человек, почти дошедший до угла дома, резко дернулся вправо, упал и покатился в лужу, успев при этом выстрелить тоже.
– Ой, бля, мужики, – вскрикнул один из мужчин и схватившись обеими руками за живот, начал оседать.
Когда невольно взглянувший на него Сергей перевел взгляд обратно, туда, где только что катился по луже человек, там уже никого не было. Он с размаху влепил рукояткой пистолета по капоту «девятки» и заорал:
– Всем по домам! Быстро! Сидеть дома и ждать!
– Вот ты! Вызовешь скорую, – ткнул он кого-то кулаком в спину и махнул рукой в сторону раненого. – Этого оставить здесь.
Через минуту двор опустел.
Сергей сел на асфальт у переднего колеса и закурил.
Машина слегка дрожала. Была ли это его собственная дрожь не нашедшего выход напряжения, или вибрировал трясущийся в машине Лещинский, Сергея не интересовало.
У него перед глазами стояли пробитая пулей петькина голова со свежей струйкой крови и разодранная шея застывшего на лоджии Андрея...
Полковника Никитина уложили в спецгоспиталь МВД минимум на неделю. Рана, полученная им в квартире Лещинского, оказалась не опасной, но неделю стационара медики ему обещали, причем первые дни вообще не разрешили вставать, даже на костыли.
Поэтому, когда генерал-лейтенант Романовский вошел а его палату, он привел Никитина в немалое беспокойство. Никитин заерзал на своей кровати, не зная, попытаться ли все же встать, несмотря на острую боль в простреленной ноге, или воспользоваться привилегией тяжелобольного и разговаривать с генералом лежа.
Одно дело, если бы ногу ему прострелили при более благоприятных для его карьеры обстоятельствах, – он бы не задумываясь пренебрег бы табелью о рангах. Но киллер, на которого они охотились уже недели две, опять ушел, на этот раз уложив уже двух человек, правда еще желторотых. Но и сам он, Никитин, оказался ранен, хотя его-то уж никак желторотым не назовешь.
Да и не было у Никитина уверенности, что ранение у него случайное, скорее наоборот – случайность в том, что он остался жив.
В общем, почувствовал он себя крайне неуверенно, оказавшись нос к носу с Романовским, молодящимся старым пердуном весьма интеллигентной наружности – подтянутым, тщательно выбритым, благоухающим «Богартом» и поблескивающим антикварным золотом пенсне.
Про Романовского ходили сплетни, что он красит не только голову, но и брови, что имеет болезненное пристрастие курировать дела по сексуальным меньшинствам, и что пенсне свое он приобрел в Екатеринбурге, когда оказался в составе государственной спецкомиссии, решавшей проблему подлинности откопанных там, якобы, останков семьи расстрелянного последнего российского императора.
Про крашенные брови Никитин не верил, просто волосы у Романовского были, действительно, на редкость для его шестидесяти пяти густы и черны. Но это уж природа, а не краска, думал Никитин.
Намеки на сексуальную ориентацию Никитин с негодованием отметал, просто потому, что ему самому противно было об этом думать.
А вот про пенсне – очень может быть, что Романовскому оно досталось «по наследству» от покойного императора в силу созвучности фамилии. Было, было у генерала это тщеславие, на котором играли порой провинциальные подхалимы. И часто – с большой пользой для себя.
Но это тоже природа, против которой не попрешь. Что есть, то есть.
Впрочем, и это, возможно, вранье, подумал Никитин.
Он вспомнил неофициальный отчет той екатеринбургской комиссии, который ему удалось прочитать в подлиннике. Там, помнится, сообщалось, что, судя по эксгумированным останкам, перед захоронением они были, видимо, тщательно обобраны – и у императора, и у императрицы отсутствовали не только какие-либо украшения, но и все золотые зубы.
Хотя, хер ее знает, когда их выломали – перед захоронением, или спустя девяносто лет после него. Сейчас народ пошел наглый – в отчетах нарисуют такую повесть, хоть слезы лей.
– Лежи, ну тебя на хрен с твоим солдафонским этикетом, – с порога заявил Романовский, заметив неуверенное беспокойство Никитина.
– Есть, товарищ генерал, – решил прикинуться дураком Никитин и тут же пожалел об этом. Потому что сам Романовский был далеко не дурак.
– Шерсть у тебя на жопе есть, стрелок ебаный, – мгновенно разозлился тот. – Ты бы еще раком встал и честь мне отдал.
Генерал не заметил, что его язвительность прозвучала двусмысленно. Может быть, такого рода шутки и дали повод для намеков на его пристрастие к делам о гомосексуалистах и лесбиянках.
– Да ты и встал раком перед этим мокрушником, – продолжал бушевать генерал. – А тот и натянул тебя как хотел – по самые яйца.
Никитин молча хлопал глазами.
Романовский взял себя в руки и минуты две молча сопел, усевшись у кровати Никитина и закурив тонкий коричневый дамский «Данхилл» с ментолом.
– Долго тебя здесь держать не будут, – сообщил наконец он. – Я уже распорядился. Отпустят через два дня. Но эти два дня не вставай, ты мне нужен в рабочем состоянии, а не как изуродованный в битвах герой, знаменитый на весь свет, но беспомощный как младенец. Этакий Геракл в доме престарелых...
Романовский сунул окурок в цветочный горшок на окне, достал еще одну сигарету.
– Можешь, кстати, курить открыто, – добавил он и отмахнулся рукой от кого-то неопределенного, скорее всего от медиков:
– Шли бы они в пизду со своими запретами...
Никитин достал из-под матраса мятую пачку «Примы».
Романовский поморщился, но промолчал.
Подымили, стряхивая пепел в стоящий на тумбочке стакан с остатками чая.
– Напишешь в рапорте все, что знаешь об этом деле, – Романовский утопил окурок в остатках чая. – Подробно напишешь. Со всеми деталями, источниками информации, ну и прочее...
Романовский словно что-то вспомнил.
– Хозяин интересуется подробностями. Кстати просил передать от себя лично, – генерал достал из кармана походную фляжку, передал Никитину.
– Короче, через два дня отчет чтобы был у меня, – закончил разговор генерал и, не прощаясь, вышел.
Никитин вздохнул с облегчением.
Взболтнул фляжку. Полная.
Открутил крышку, понюхал, и задохнулся от удовольствия.
Ух ты, сука! Неужели, знает Хозяин его вкусы?
Этот запах Никитин ни с чем не мог перепутать.
Густой, тягучий аромат французского коньяка защекотал ему ноздри, заставил где-то в желудке пробудиться жажду, поднимающуюся по пищеводу к самому горлу, и рождающую ожидание жгучей волны, падающей внутрь его души и ласковым теплом разливающейся по всему телу.
Никитин сделал большой глоток, медленно процедил его в горло, не выдержал паузы и сделал еще один глоток.
– «Готье», VSOP, что означает – «особо старый высшего качества», – почти пропел Никитин вслух. Эти слова звучали для него приятнее, чем любая музыка.
Вернувшись пару месяцев назад из Чечни, Никитин дня не мог прожить без коньяка. Пил он, конечно, и раньше, но – для удовольствия.
Ну, с бабами, ну, с друзьями, ну, дома иногда, с женой.
Коньячок просто помогал ему освободиться от некоторой скованности, в которую его погружало ежедневное копание в закулисной жизни России. Слишком много темных тайн этой жизни хранила его память, чтобы вот так легко можно было освободиться от них – взявшись за теплые бабьи титьки или потрепавшись с хорошим другом о легендарных делах далекой молодости.
Не отпускало.
А коньяк помогал. Топил все темное в своем терпком светло-коричневом аромате.
Но после Чечни Никитин вдруг поймал себя на том, что без коньяка вообще обойтись не может.
Трезвому ему становилось тоскливо, холодно и одиноко. Он не мог заставить себя работать так же эффективно, как прежде.
Да, что там, – работать просто не хотелось. Никитин даже стрелять не мог трезвый, мишень расплывалась в неопределенное пятно, пули шли в молоко. Коньяк обострял и зрение, и мысли.
Коньяк обострял саму жизнь. Хлебнув коньяку, Никитин даже на баб обращал внимание, хотя после Чечни на них почти не обращал внимание. Просто – не вспоминал о их существовании, даже когда в упор смотрел на какую-нибудь смазливую бабенку.
Не стоял у него «бабский вопрос» на повестке дня. Да и в штанах – тоже не стоял.
К французскому «Готье» он привык в Грозном. Предыдущий куратор спецподразделений ФСБ в Чечне оставил в наследство Никитину ящик настоящего, не левого, «Готье» под кроватью с гостиничном номере и целый КАМАЗ-длинномер, груженый такими же ящиками, стоящий в спецгараже Российского представительства в Чечне и числящийся за ФСБ, как «вещественное доказательство».
Никитин жил там месяца три, и дня не прошло, чтобы он не выпивал одну-две бутылки в день.
Трезвому слишком сложно было сохранять спокойствие глядя на то, что ему приходилось видеть и выслушивать каждый день, занимаясь розысками следов пропавших без вести своих спецподразделенцев. Следы эти он находил, практически, каждый день, и почти каждый из этих следов оставлял, в свою очередь, свой след в его душе, закаленной, казалось бы, десятками сложных и порой весьма жестких операций, которыми ему довелось руководить, или в которых он участвовал еще в качестве рядового исполнителя.
А поучаствовать Никитину пришлось немало.
Чего стоила, например, ликвидация лидера оппозиции Президенту одного из государств экваториальной Африки. Если бы тому удалось скинуть пробрежневского Президента, Россия потеряла бы свое политическое влияние не только в этой стране, но и еще в добром десятке соседних таких же полудиких государств.
«Ведь вся эта черножопая Африка, – подумал раздраженно Никитин, – это как одна огромная наша российская деревня. Стоит одному мудаку придумать какую-нибудь херовину, через час об этом вся деревня знает, и каждый норовит установить у себя на дворе такую же хренотень. А на хрена она ему нужна – и сам не знает.»
Этого черного оппозиционера,– как его, кстати, звали – Мванга? Нбанга? – нет не вспомнить, – убрали тогда лихо, запалив саванну, когда он поехал агитировать за себя свою родную деревню. Хижины из сухих стволов вспыхнули, как спички, сразу похоронив полдеревни, остальных добили из автоматов.
Всех пришлось перебить. Этих обезьян, ведь, не отличишь друг от друга – поди разбери там, кто политический лидер, а кто просто вчера с ветки впервые слез. У всех рожи идиотские.
Но то, что Никитин видел в Африке, в Гондурасе, в Чили, в Камбодже, на Кубе, в Ольстере, в Нью-Йорке, наконец, в Гарлеме, осталось в его памяти каким-то Приключением. Именно Приключением, с большой буквы.
Хотя и там гибли его друзья. Сам он был дважды ранен. Однажды чудом избежал смерти, приговоренный в Камбодже к казни, но успевший, воспользовавшись сумятицей после случайного взрыва бензовоза, добежать до реки, кишащей ядовитыми змеями. Его товарищ, подвернувший ногу, добежать не успел, и догнавшие его красные кхмеры забили его мотыгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20