Да ко всему тому парша у ней и геморрой. Дэнту ж обожает ее и дал ей родить пятерых. Вы хорошенько взвесьте, государь, который же из нас двоих любитель женщин, сладострастник настоящий?»Как раз во время разговора из Цинь пришедший Чжан Хуа, вельможа тамошний известный, стоял тут рядом с ним. Он выступил вперед и так сказал об этом государю: «Сейчас перед вами Сун Юй хвалил непомерно соседскую деву, которая, думает он, своей красотою дурачит и сводит с ума. Не так ли, ведь правда? Я сам, государь, считаю себя соблюдающим честь и порядочность деятелем, но должен сказать, что в сравненье с ним не иду. И все же я думаю так, что какая-то девка из чуской глуши навряд ли заслуживает, чтоб о ней здесь вести разговор перед лицом великого монарха. А я, государь, по убожеству, скромности личной, о том, что я видел своими глазами, пожалуй, не смею сказать».Князь сказал: «А ты попробуй и скажи, дай скромному величеству послушать».Вельможа ответил: «Слушаю-с, слушаю-с! Я, ваш покорнейший слуга, когда-то в юности своей свершал далекие поездки и повидать успел все девять областей Китая. Своими ногами прошел я все важные местности и города во всех направлениях света. Я вышел прямо из Сяньяна, я веселился, знаете, в Ханьдане, и я разгуливал привольно по Чжэн и Вэй, по берегам и Цинь и Хуэй.Однажды – было то весной, весна была уж на исходе и подходило дело к лету, и даже к полному разгару. Пели чудесно дрозды... И девушки толпой пошли по тутовым делам. А красавицы этой деревни в цветущей, чудесной своей красоте сияньем каким-то полны, прекрасные статью своей и фигурой, лицом прямо очаровательны были; и их лицу не нужно было ни румян, ни украшений. Я, государь, взглянул на самую красивую из них, привел канон стихотворений «Книга песен» («Шицзин»)
и так сказал: «Иду по большой, да, по большой, я дороге, тебя за рукав потяну». И я ей поднес роскошный цветок, в словах выражаясь весьма прихотливых.На это невинность моя смущеньем ответила мне, свой взор на меня поднимая, ко мне же не шла. Затем в замешательстве полном своем движение сделала, чтоб подойти, на меня, тем не менее, уж не смотрела. Ее настроение было насыщено чем-то, движения стана же какие-то мало понятные мне. То потупляя взор, то поднимая взор, она смотрела так и этак... А по устам заметно было, что довольна, и на губах была улыбка. Украдкой взглянув на меня струею очей, она привела в ответ все тот же канон и сказала: «Разбуженный ветром, ветром весенним, который уже распустил всю свежесть и красоту, в чистом святом воздержании жди, знай и жди, чтоб дать мне любезную весть о себе... А если одаришь меня вот так, да, так, то лучше б, право, мне не жить». И, сказав это мне нерешительно как-то, она отказалась, отвергла меня.А дело-то было какое? Ведь я ее замысловатыми словами готов был взволновать. Я всей как есть душой своей в ее был обаянии, глазами жаждал ее лица, умом же созерцал ее девическую честь. Она понять могла канон и соблюсти приличие, не ошибаясь как есть ни в чем. За это все она достойна похвалы».Теперь князь Чуского царства сказал, что это хорошо. Сун Юй же не был уволен.
Сун Юй (290–223 гг. до н. э.) – последователь Цюй Юаня, поэмы которого средневековые филологи включали в собрание «Чуских строф», вместе со стихами Цюй Юаня. Перевод академика В. М. Алексеева публикуется по книге «Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева», Изд-во АН СССР, М. 1959.
Цзя И Ода памяти Цюй Юаня Августейшую милость монарха я принял с поклоном:Ожидаю заслуженной кары в Чанша.Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань знаменитыйПокончил с собою здесь, в водах Мило Милоцзян – река в нынешней провинции Хунань
,Прихожу к волнам Сяна река Сян в нынешней провинции Хунань
и им поручаю стенаньеИ моленье тебе, о учитель-поэт.Ты столкнулся с людьми беспримерно, безмерно дурнымиИ тогда погубил, уничтожил себя.О, злосчастье! О, горе! О, стон! О, терзанье! О, крик мой!Тебе выпало время невзгод, неудач.И жар-птица и феникс засажены, загнаны в яму,Ну, а совы, сычи – те сновали везде.Сорный хлам, мелюзга возвеличены были в светлейших,Клеветник, подлый льстец добивались всего.Совершенные, мудрые люди дорогу свою искривили,С дороги своей были сбиты,Извращен был путь честных и стойких людей.И считалось: что герой Суй-и мудрый сановник легендарной династии Инь
– это гадость,Разбойники ж Чжэ (или Дао Чжэ) – знаменитый разбойник, в древности живший в царстве Лу
или Цяо (или Чжуан Цяо) – разбойник, живший в царстве Чу
– честны.Меч «Нечистых долой» один из двух знаменитых мечей, выкованных будто бы древним оружейником Гань Цзяном
почитался тупейшим,А ножи из свинца – острее других.Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?Вдруг отбросили вон даты Чжоу сосуд то есть сосуд, отлитый при династии Чжоу (XII в. до н. э. – III в. до н. э.)
, дорожить стали днищем горшечным!А в колесницу впрягли изможденных волов, – тройкой в дышло ослов хромоногих.А чудесный рысак, понурив оба уха, везет соляную телегу,А ножи из свинца – острее других.Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?Взять парадную шапку, надеть под подошву: на время – пожалуй,– а дальше?О, страданье! Учитель, тебе одному это горе изведать досталось!Вот, ода напевная:Увы, увы! В твоей стране тебя не понял государь!Ты одиноко горевал, кому б ты высказаться мог,Порхая там, в глуби небес, высоко феникс улетелИ удалился от земли своею волей навсегда.Святой дракон По преданию считалось, что в пучине вод живет дракон с драгоценной жемчужиной во рту
из девяти слоистых бездн, пучин морских,Ушел глубоко в бездну вод, чтоб сохранить свой чудный дар,Он, презирая выдр, угрей, нырнет укрыться в тайники:Ведь разве может жить он там, где жабы, где кишат глисты?Всего дороже – это честь, святая честь, честь мудреца:Уйти от грязных дел мирских, чтоб самому себя сберечь!Подумать только, чтоб скакун дал вдруг себя связать, взнуздать!Тогда где ж разница меж ним и псом домашним иль овцой?Толкаться в хаосе мирском и вот в такую впасть беду!Виной всех бед и катастроф, увы, учитель, был ты сам.Пройти б тебе все «Девять стран», служа лишь князю «своему» То есть все девять округов, на которые в древности был поделен Китай. Речь идет о том, что в период смут поэту следовало служить
!Зачем ты так облюбовал лишь это место, этот двор?Порхает феникс там, в выси, – на много тысяч саженейИ смотрит, где сияет честь: туда садится он тотчас.А там, где он увидит зло, опасный признак подлых дел,Взмахнет тогда крылами он, все выше, выше отлетит....Полуаршинной глубины канавка грязная, дыра:Вместит ли рыбу ту она, что может проглотить корабль?А рыба кит, что поперек лежит и Цзяна (или Янцзызян) – одна из двух крупнейших рек Китая, иногда просто название любой реки в Южном Китае
и озер,Придется ль ей в работе быть на муравьиную орду В древних памятниках говорится, что когда кит оказывается на суше, то он становится добычей муравьев
?
Цзя И (201-169 гг. до н. э.) – известный политический деятель и поэт. По преданию, свой плач по Цюй Юаню, начертанный на белом шелке, он бросил в реку в том месте, где утопился Цюй Юань, судьоа которого была во многом сходна с его собственной. Он также был оклеветан завистниками и не мог найти применения своему таланту. На пути в изгнание он и создал свою оду. Перевод В. М. Алексеева публикуется впервые.
Сыма Сян-жу Там, где длинны ворота (Поэма) Императрица из рода Чэней, супруга Доблестного сына, Воинственного августейшего монарха императора Ханьской династии У-ди (правил с 140 по 87 г. до н. э.)
, в описываемое нами время, пользуясь его благосклонностью, стала чрезвычайно ревнива, и государь поселил ее отдельно, во дворце Длинных Ворот. Она предавалась там тоске и печали, думая о горе своем...Затем прослышала она, что в городе Чэнду, который в область входит Шу местность на территории нынешней провинции Сычуань
, живет Сыма Сян-жу, что он искусней всех в стране под небом нашим в писании красивых сочинений. И вот она, взяв из казны сотню цзиней цзинь – мера веса, в древности около 250 гр.
желтого золота, дала жене Сян-жу, по имени Вэнь-цзюнь, иль Образованная Госпожа, чтоб та купила себе вина и чтобы это все пошло на строфы, объясняющие ее тоску и огорченье. И Сян-жу написал свое стильное произведение, имея в виду образумить владыку-монарха. Императрица Чэнь вновь удостоилась теперь фавора и сближенья. Вот что гласили слова его оды-поэмы.«Скажите, какая там красивая женщина, да, красавица, ходит и бродит, шагает, в грустные думы свои погрузившись, Душа ее, уйдя за грани тела, потерявшись, не возвращается назад, обратно, да, и вид она имеет изможденный, вся высохла она, сидит, живет совсем одна.Он говорил мне: «Ведь я утром буду уходить, а вечером к тебе опять приду – да, да, приду». А сам теперь и пьет, и ест, и забавляется, забыв обо мне. И в сердце его все испарилось сразу. Он мне изменил, и не вспомнит уже о былом: связался теперь с фавориткой своей и сблизился с нею! Я так бы желала, чтоб он мне соблаговолил бы вопросы поставить, меня допросить, чтоб сам повелел мне приблизиться снова – да, вновь подойти; чтоб мне удостоиться счастья вновь услышать, ценить драгоценный голос его. Соизволил сказать лишь пустые слова, а я-то надеюсь всей полной душой, да, искренне очень; но, мой повелитель, он так и не хочет меня осчастливить, приехать ко мне. Я в этих хоромах одна, как на дне и вся своим чувством захвачена – вся! А ветер летит, налетает, как вихрь, этот ветер!..Взойду на Пахучую башню и стану с надеждою вдаль я смотреть, с надеждой смотреть; душа же до самых глубин охвачена сильным порывом, и вся, как поток, устремляюсь куда-то туда. А тучи плывут, тяжелыми грудами тучи со всех четырех заслонили сторон небосклон, да, отовсюду; и небо, бездонно-бездонное небо вдруг днем потемнело совсем. Гром прокатился, раскатами гром, и губы его восстали, восстали; но грохот от грома напомнил мне грохот того экипажа, в котором сидел государь. Вот летящая буря свернула с пути и влетает в ворота мои, во дворец; поднимает все занавеси и все пологи разом, и вдруг коричное дерево сплелось и запуталось все в корнях и ветвях – да, ветвях; а запах и острый, и резкий идет и идет. Великая птица павлин садится на дерево это и к нему приникает любовно... А черная там обезьяна свистит и стонет протяжно. Вот зимородок, изумрудная, синяя птица, сложила свои крылья, сюда прилетев, уселась совместно с другой. Фениксы, он и она, летают на юг и на север... Сердце мое полно до краев безысходной тоскою, дух, сбитый с пути, бушует вовсю, на меня изнутри нападает...Спускаюсь с Террасы Пахучей, смотрю, озираюсь вокруг, вокруг озираюсь и медленным шагом иду потихоньку по самым глубоким дворцовым путям. Вот главная зала... Как глыба... Она упирается в небо – да, в самое небо... Строенья другие громадою темной с ней вместе поднялись и высятся к небу. По временам я прислоняюсь в истоме к флигелю направо, к востоку, да; смотрю на пестрые громады, и без конца, и без конца. Толкну в инкрустациях дверь, золоченые бляхи затрону – схвачусь я, их звук загудит, загудит, как звон колокольный какой-то. Перекладины двери моей из скульптурной магнолии все – да, все резные, карниз абрикосом ажурным отделан. Здесь целая сеть густая-густая деревьев, бродящих, качающихся; подперты пролеты утуном-деревом. Отделаны все редкими деревьями верхи колонн, их капители; неровными рядами они крепят упоры крыш. И в этот час все выглядит неясным и туманным, по одному могу лишь угадать другое – другое; а в общем кажется, как будто глыбы скал нависли сверху кое-как... А днем все пять цветов зеленый, желтый, красный, белый, черный
слепят, один перед другим – слепят; блестят и огненно сверкают – сплошное яркое сиянье! И плотно так скрестились камни, нет – это черепицы крыш – да, крыш; напоминает их узор игру каких-то самоцветов. Везде растянуты сплошной, причудливою сетью там занавесы, да; свисают вниз перевитыми узлами чуской бахромы. Дотянусь до карниза дверей, чтобы сделать движенье какое-нибудь, да, чтобы двигаться мне, и смотрю на широкую панораму причудливых дворцовых помостов-террас.Белый журавль кричит и жалобно воет – да, воет; его одинокая самка стоит на одной ноге у сухих тополей. День уже в сумерках желтых, надежды мои прерываются – да, оборвались; печально одна отдаю себя зале пустой. Свисает, сияет луна, лучи надо мной лишь блистают – да, только; иду в эту чистую ночь одна в свой глубокий альков. Берусь за классически строгую лютню, сыграть отходящий от строгих мотив; играю о том, что не может быть долгой печальная дума моя. Под пальцем течет высокая нота, она изменяется дальше и переходит в другую: и тембром струна упоительно чистым звенит, мелодия вздымается вверх. Проходит сквозь все, что я вижу теперь, ее четкая, строгая тема – проходит; мысль моя крепнет, растет и себя поднимает сама. Но те, кто со мной, по обе руки, в своем огорченье роняют слезу – да, плачут; их слезы струятся потоком во всех направленьях, и этак и так. Не сдерживают уж рыданий своих, все громче и громче от горя вздыхают, вздыхают; но я уже вновь поднялась, шатаясь, иду, не зная куда. Рукав подымаю свой длинный, лицо закрываю свое – закрываю; и все пересчитываю свои неудачи, ошибки былого... Ни глаз, ни лица показать, показать... И вот в удрученном таком настроении я приближаюсь к постели своей. Собираю душистые разные травы себе в изголовье, в подушку; себе постилаю цветы, которые пахнут чудесно, на ложе. И вдруг засыпаю, и сплю, и грежу во сне и в сонной мечте, да, в думе своей; в душе же творится такое, как будто бы сам государь был здесь, рядом со мною. В испуге от сна пробуждаюсь – ах, нет, никого не видать, не видать; душа вся встревожена, будто потерю познала. Поют петухи целым хором уже, и меня им приходится горько жалеть, горевать; и я поднимаюсь, смотрю на луну, на ее сосредоточенный блеск. И взираю на звезды, рядами своими, рядами мерцающие; Би-Маобиады Би-мао – две звезды, которые хорошо видны при восходе солнца в пятом-шестом месяцах по лунному календарю
уже проступают в восточной окраине неба. Я вглядываюсь в середину двора, где лежит – да, лежит полусвет-полумрак; и как будто то изморозь выпала там, как бывает лишь осенью поздней. И тянется-тянется ночь, словно год, а не ночь; а в сердце моем клубится, клубится тоска, и никак невозможно ее утишить, изменить. Вот так я блуждаю в волненье, и места себе я найти не могу, не могу до утра... Мутнеет и брызжет рассвет... А я грущу про себя, грущу и горюю, и так весь год до конца – и не смею, не смею забыть».
Император Вэнь-Ди Манифест просвещённого монарха об обсуждении мер помощи населению За это последнее время было несколько лет подряд, когда хлеба не всходили. Да к этому ж были несчастья потопов и засух, поветрий и моров. Мы этим всем удручены чрезвычайно. Мы неумны, непросветленны; постичь еще не можем Мы, чья здесь вина и преступленье. Возможно, что правительство у Нас в себе содержит упущенье, и в Нашем поведенье также Мы видим промахи, ошибки. Или тогда к путям небес Мы допустили непокорство, несогласованность какую? Или тогда от благ земных Мы, может быть, чего не взяли? Или тогда в делах людских бывало много расхожденья с нормальной жизнью мирных лет? Или тогда земные духи иль те, что на земле с небес, бросают Нас, не принимая молений Наших или жертв? Чем Мы теперь доведены до этих бед? А может быть, что содержанье всех сотен Наших должностных чресчур расходно и огромно? Иль, может быть, что бесполезных, ненужных дел уж слишком много? Откуда ж эта недостача и оскудение народа в его питании сейчас? А можно думать ведь, что при расчетах за землепользование Мы не имели еще дальнейшего их снижения для народа? Иль, обсуждая, как быть с народом, Мы не усилили, как бы надо, о нем заботы? Когда рассчитываем рты и применяем их к земле, то, по сравненью с древним миром, в земле есть даже преизбыток; когда ж народ свою ест пищу, то слишком многого не хватает. Всему вот этому вина, в чем находить ее возможно?В том, может быть, что все роды и кланы народных наших масс работают излишне много на несущественные вещи и этим своему земельному труду наносят вред, ущерб? Иль, может быть, при выделке вина уничтожают хлеба слишком много? Иль, может быть, домашних «шесть животных» едят помногу все и многочисленны уж очень? Что важно, что не важно здесь, я не умею разобраться, напасть на самый центр вещей. Мне б обсудить все это надо с премьером, с разными князьями, а также и с чинами покрупнее – которые две тысячи мер риса получают, с учеными большими и другими! Пусть те из них, что в состоянии помочь всем сотням наших масс народа, свободно, как они хотят, и с дальним озареньем мысли, не скроют ровно ничего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
и так сказал: «Иду по большой, да, по большой, я дороге, тебя за рукав потяну». И я ей поднес роскошный цветок, в словах выражаясь весьма прихотливых.На это невинность моя смущеньем ответила мне, свой взор на меня поднимая, ко мне же не шла. Затем в замешательстве полном своем движение сделала, чтоб подойти, на меня, тем не менее, уж не смотрела. Ее настроение было насыщено чем-то, движения стана же какие-то мало понятные мне. То потупляя взор, то поднимая взор, она смотрела так и этак... А по устам заметно было, что довольна, и на губах была улыбка. Украдкой взглянув на меня струею очей, она привела в ответ все тот же канон и сказала: «Разбуженный ветром, ветром весенним, который уже распустил всю свежесть и красоту, в чистом святом воздержании жди, знай и жди, чтоб дать мне любезную весть о себе... А если одаришь меня вот так, да, так, то лучше б, право, мне не жить». И, сказав это мне нерешительно как-то, она отказалась, отвергла меня.А дело-то было какое? Ведь я ее замысловатыми словами готов был взволновать. Я всей как есть душой своей в ее был обаянии, глазами жаждал ее лица, умом же созерцал ее девическую честь. Она понять могла канон и соблюсти приличие, не ошибаясь как есть ни в чем. За это все она достойна похвалы».Теперь князь Чуского царства сказал, что это хорошо. Сун Юй же не был уволен.
Сун Юй (290–223 гг. до н. э.) – последователь Цюй Юаня, поэмы которого средневековые филологи включали в собрание «Чуских строф», вместе со стихами Цюй Юаня. Перевод академика В. М. Алексеева публикуется по книге «Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева», Изд-во АН СССР, М. 1959.
Цзя И Ода памяти Цюй Юаня Августейшую милость монарха я принял с поклоном:Ожидаю заслуженной кары в Чанша.Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань знаменитыйПокончил с собою здесь, в водах Мило Милоцзян – река в нынешней провинции Хунань
,Прихожу к волнам Сяна река Сян в нынешней провинции Хунань
и им поручаю стенаньеИ моленье тебе, о учитель-поэт.Ты столкнулся с людьми беспримерно, безмерно дурнымиИ тогда погубил, уничтожил себя.О, злосчастье! О, горе! О, стон! О, терзанье! О, крик мой!Тебе выпало время невзгод, неудач.И жар-птица и феникс засажены, загнаны в яму,Ну, а совы, сычи – те сновали везде.Сорный хлам, мелюзга возвеличены были в светлейших,Клеветник, подлый льстец добивались всего.Совершенные, мудрые люди дорогу свою искривили,С дороги своей были сбиты,Извращен был путь честных и стойких людей.И считалось: что герой Суй-и мудрый сановник легендарной династии Инь
– это гадость,Разбойники ж Чжэ (или Дао Чжэ) – знаменитый разбойник, в древности живший в царстве Лу
или Цяо (или Чжуан Цяо) – разбойник, живший в царстве Чу
– честны.Меч «Нечистых долой» один из двух знаменитых мечей, выкованных будто бы древним оружейником Гань Цзяном
почитался тупейшим,А ножи из свинца – острее других.Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?Вдруг отбросили вон даты Чжоу сосуд то есть сосуд, отлитый при династии Чжоу (XII в. до н. э. – III в. до н. э.)
, дорожить стали днищем горшечным!А в колесницу впрягли изможденных волов, – тройкой в дышло ослов хромоногих.А чудесный рысак, понурив оба уха, везет соляную телегу,А ножи из свинца – острее других.Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?Взять парадную шапку, надеть под подошву: на время – пожалуй,– а дальше?О, страданье! Учитель, тебе одному это горе изведать досталось!Вот, ода напевная:Увы, увы! В твоей стране тебя не понял государь!Ты одиноко горевал, кому б ты высказаться мог,Порхая там, в глуби небес, высоко феникс улетелИ удалился от земли своею волей навсегда.Святой дракон По преданию считалось, что в пучине вод живет дракон с драгоценной жемчужиной во рту
из девяти слоистых бездн, пучин морских,Ушел глубоко в бездну вод, чтоб сохранить свой чудный дар,Он, презирая выдр, угрей, нырнет укрыться в тайники:Ведь разве может жить он там, где жабы, где кишат глисты?Всего дороже – это честь, святая честь, честь мудреца:Уйти от грязных дел мирских, чтоб самому себя сберечь!Подумать только, чтоб скакун дал вдруг себя связать, взнуздать!Тогда где ж разница меж ним и псом домашним иль овцой?Толкаться в хаосе мирском и вот в такую впасть беду!Виной всех бед и катастроф, увы, учитель, был ты сам.Пройти б тебе все «Девять стран», служа лишь князю «своему» То есть все девять округов, на которые в древности был поделен Китай. Речь идет о том, что в период смут поэту следовало служить
!Зачем ты так облюбовал лишь это место, этот двор?Порхает феникс там, в выси, – на много тысяч саженейИ смотрит, где сияет честь: туда садится он тотчас.А там, где он увидит зло, опасный признак подлых дел,Взмахнет тогда крылами он, все выше, выше отлетит....Полуаршинной глубины канавка грязная, дыра:Вместит ли рыбу ту она, что может проглотить корабль?А рыба кит, что поперек лежит и Цзяна (или Янцзызян) – одна из двух крупнейших рек Китая, иногда просто название любой реки в Южном Китае
и озер,Придется ль ей в работе быть на муравьиную орду В древних памятниках говорится, что когда кит оказывается на суше, то он становится добычей муравьев
?
Цзя И (201-169 гг. до н. э.) – известный политический деятель и поэт. По преданию, свой плач по Цюй Юаню, начертанный на белом шелке, он бросил в реку в том месте, где утопился Цюй Юань, судьоа которого была во многом сходна с его собственной. Он также был оклеветан завистниками и не мог найти применения своему таланту. На пути в изгнание он и создал свою оду. Перевод В. М. Алексеева публикуется впервые.
Сыма Сян-жу Там, где длинны ворота (Поэма) Императрица из рода Чэней, супруга Доблестного сына, Воинственного августейшего монарха императора Ханьской династии У-ди (правил с 140 по 87 г. до н. э.)
, в описываемое нами время, пользуясь его благосклонностью, стала чрезвычайно ревнива, и государь поселил ее отдельно, во дворце Длинных Ворот. Она предавалась там тоске и печали, думая о горе своем...Затем прослышала она, что в городе Чэнду, который в область входит Шу местность на территории нынешней провинции Сычуань
, живет Сыма Сян-жу, что он искусней всех в стране под небом нашим в писании красивых сочинений. И вот она, взяв из казны сотню цзиней цзинь – мера веса, в древности около 250 гр.
желтого золота, дала жене Сян-жу, по имени Вэнь-цзюнь, иль Образованная Госпожа, чтоб та купила себе вина и чтобы это все пошло на строфы, объясняющие ее тоску и огорченье. И Сян-жу написал свое стильное произведение, имея в виду образумить владыку-монарха. Императрица Чэнь вновь удостоилась теперь фавора и сближенья. Вот что гласили слова его оды-поэмы.«Скажите, какая там красивая женщина, да, красавица, ходит и бродит, шагает, в грустные думы свои погрузившись, Душа ее, уйдя за грани тела, потерявшись, не возвращается назад, обратно, да, и вид она имеет изможденный, вся высохла она, сидит, живет совсем одна.Он говорил мне: «Ведь я утром буду уходить, а вечером к тебе опять приду – да, да, приду». А сам теперь и пьет, и ест, и забавляется, забыв обо мне. И в сердце его все испарилось сразу. Он мне изменил, и не вспомнит уже о былом: связался теперь с фавориткой своей и сблизился с нею! Я так бы желала, чтоб он мне соблаговолил бы вопросы поставить, меня допросить, чтоб сам повелел мне приблизиться снова – да, вновь подойти; чтоб мне удостоиться счастья вновь услышать, ценить драгоценный голос его. Соизволил сказать лишь пустые слова, а я-то надеюсь всей полной душой, да, искренне очень; но, мой повелитель, он так и не хочет меня осчастливить, приехать ко мне. Я в этих хоромах одна, как на дне и вся своим чувством захвачена – вся! А ветер летит, налетает, как вихрь, этот ветер!..Взойду на Пахучую башню и стану с надеждою вдаль я смотреть, с надеждой смотреть; душа же до самых глубин охвачена сильным порывом, и вся, как поток, устремляюсь куда-то туда. А тучи плывут, тяжелыми грудами тучи со всех четырех заслонили сторон небосклон, да, отовсюду; и небо, бездонно-бездонное небо вдруг днем потемнело совсем. Гром прокатился, раскатами гром, и губы его восстали, восстали; но грохот от грома напомнил мне грохот того экипажа, в котором сидел государь. Вот летящая буря свернула с пути и влетает в ворота мои, во дворец; поднимает все занавеси и все пологи разом, и вдруг коричное дерево сплелось и запуталось все в корнях и ветвях – да, ветвях; а запах и острый, и резкий идет и идет. Великая птица павлин садится на дерево это и к нему приникает любовно... А черная там обезьяна свистит и стонет протяжно. Вот зимородок, изумрудная, синяя птица, сложила свои крылья, сюда прилетев, уселась совместно с другой. Фениксы, он и она, летают на юг и на север... Сердце мое полно до краев безысходной тоскою, дух, сбитый с пути, бушует вовсю, на меня изнутри нападает...Спускаюсь с Террасы Пахучей, смотрю, озираюсь вокруг, вокруг озираюсь и медленным шагом иду потихоньку по самым глубоким дворцовым путям. Вот главная зала... Как глыба... Она упирается в небо – да, в самое небо... Строенья другие громадою темной с ней вместе поднялись и высятся к небу. По временам я прислоняюсь в истоме к флигелю направо, к востоку, да; смотрю на пестрые громады, и без конца, и без конца. Толкну в инкрустациях дверь, золоченые бляхи затрону – схвачусь я, их звук загудит, загудит, как звон колокольный какой-то. Перекладины двери моей из скульптурной магнолии все – да, все резные, карниз абрикосом ажурным отделан. Здесь целая сеть густая-густая деревьев, бродящих, качающихся; подперты пролеты утуном-деревом. Отделаны все редкими деревьями верхи колонн, их капители; неровными рядами они крепят упоры крыш. И в этот час все выглядит неясным и туманным, по одному могу лишь угадать другое – другое; а в общем кажется, как будто глыбы скал нависли сверху кое-как... А днем все пять цветов зеленый, желтый, красный, белый, черный
слепят, один перед другим – слепят; блестят и огненно сверкают – сплошное яркое сиянье! И плотно так скрестились камни, нет – это черепицы крыш – да, крыш; напоминает их узор игру каких-то самоцветов. Везде растянуты сплошной, причудливою сетью там занавесы, да; свисают вниз перевитыми узлами чуской бахромы. Дотянусь до карниза дверей, чтобы сделать движенье какое-нибудь, да, чтобы двигаться мне, и смотрю на широкую панораму причудливых дворцовых помостов-террас.Белый журавль кричит и жалобно воет – да, воет; его одинокая самка стоит на одной ноге у сухих тополей. День уже в сумерках желтых, надежды мои прерываются – да, оборвались; печально одна отдаю себя зале пустой. Свисает, сияет луна, лучи надо мной лишь блистают – да, только; иду в эту чистую ночь одна в свой глубокий альков. Берусь за классически строгую лютню, сыграть отходящий от строгих мотив; играю о том, что не может быть долгой печальная дума моя. Под пальцем течет высокая нота, она изменяется дальше и переходит в другую: и тембром струна упоительно чистым звенит, мелодия вздымается вверх. Проходит сквозь все, что я вижу теперь, ее четкая, строгая тема – проходит; мысль моя крепнет, растет и себя поднимает сама. Но те, кто со мной, по обе руки, в своем огорченье роняют слезу – да, плачут; их слезы струятся потоком во всех направленьях, и этак и так. Не сдерживают уж рыданий своих, все громче и громче от горя вздыхают, вздыхают; но я уже вновь поднялась, шатаясь, иду, не зная куда. Рукав подымаю свой длинный, лицо закрываю свое – закрываю; и все пересчитываю свои неудачи, ошибки былого... Ни глаз, ни лица показать, показать... И вот в удрученном таком настроении я приближаюсь к постели своей. Собираю душистые разные травы себе в изголовье, в подушку; себе постилаю цветы, которые пахнут чудесно, на ложе. И вдруг засыпаю, и сплю, и грежу во сне и в сонной мечте, да, в думе своей; в душе же творится такое, как будто бы сам государь был здесь, рядом со мною. В испуге от сна пробуждаюсь – ах, нет, никого не видать, не видать; душа вся встревожена, будто потерю познала. Поют петухи целым хором уже, и меня им приходится горько жалеть, горевать; и я поднимаюсь, смотрю на луну, на ее сосредоточенный блеск. И взираю на звезды, рядами своими, рядами мерцающие; Би-Маобиады Би-мао – две звезды, которые хорошо видны при восходе солнца в пятом-шестом месяцах по лунному календарю
уже проступают в восточной окраине неба. Я вглядываюсь в середину двора, где лежит – да, лежит полусвет-полумрак; и как будто то изморозь выпала там, как бывает лишь осенью поздней. И тянется-тянется ночь, словно год, а не ночь; а в сердце моем клубится, клубится тоска, и никак невозможно ее утишить, изменить. Вот так я блуждаю в волненье, и места себе я найти не могу, не могу до утра... Мутнеет и брызжет рассвет... А я грущу про себя, грущу и горюю, и так весь год до конца – и не смею, не смею забыть».
Император Вэнь-Ди Манифест просвещённого монарха об обсуждении мер помощи населению За это последнее время было несколько лет подряд, когда хлеба не всходили. Да к этому ж были несчастья потопов и засух, поветрий и моров. Мы этим всем удручены чрезвычайно. Мы неумны, непросветленны; постичь еще не можем Мы, чья здесь вина и преступленье. Возможно, что правительство у Нас в себе содержит упущенье, и в Нашем поведенье также Мы видим промахи, ошибки. Или тогда к путям небес Мы допустили непокорство, несогласованность какую? Или тогда от благ земных Мы, может быть, чего не взяли? Или тогда в делах людских бывало много расхожденья с нормальной жизнью мирных лет? Или тогда земные духи иль те, что на земле с небес, бросают Нас, не принимая молений Наших или жертв? Чем Мы теперь доведены до этих бед? А может быть, что содержанье всех сотен Наших должностных чресчур расходно и огромно? Иль, может быть, что бесполезных, ненужных дел уж слишком много? Откуда ж эта недостача и оскудение народа в его питании сейчас? А можно думать ведь, что при расчетах за землепользование Мы не имели еще дальнейшего их снижения для народа? Иль, обсуждая, как быть с народом, Мы не усилили, как бы надо, о нем заботы? Когда рассчитываем рты и применяем их к земле, то, по сравненью с древним миром, в земле есть даже преизбыток; когда ж народ свою ест пищу, то слишком многого не хватает. Всему вот этому вина, в чем находить ее возможно?В том, может быть, что все роды и кланы народных наших масс работают излишне много на несущественные вещи и этим своему земельному труду наносят вред, ущерб? Иль, может быть, при выделке вина уничтожают хлеба слишком много? Иль, может быть, домашних «шесть животных» едят помногу все и многочисленны уж очень? Что важно, что не важно здесь, я не умею разобраться, напасть на самый центр вещей. Мне б обсудить все это надо с премьером, с разными князьями, а также и с чинами покрупнее – которые две тысячи мер риса получают, с учеными большими и другими! Пусть те из них, что в состоянии помочь всем сотням наших масс народа, свободно, как они хотят, и с дальним озареньем мысли, не скроют ровно ничего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73