Но под внешним налетом цивилизованности скрывалась звериная сущность мистера Маноа. Де Джонг именно его обязал найти и уничтожить Алекс Уэйкросс.
Ответив на вопросы, англичанин поднялся со скамеечки, тем самым показывая, что встреча окончена. Он повел их с корта для стрельбы из лука через дом в сад позади его особняка. Некоторые из командиров вытащили солнцезащитные очки из карманов, другие затеняли свои глаза руками: горячее ярко-белое солнце было невыносимо. Ничего. Де Джонг скоро сумеет отвлечь их от этой жары и света.
Он провел их по выложенной камнями и часто петляющей тропинке сада. Сад он спланировал сам, расположив его вокруг лаково-красного чайного дома, когда-то принадлежавшего великому Хайдейоши. Теплый воздух был напоен сладким ароматом вечнозеленых растений, цветущих орхидей, азалий, ирисов, хризантем и цветов сливовых деревьев редких сортов — все это поил влагой маленький ручеек, бежавший из-под угла его дома. Де Джонг также посадил лимонные и карликовые бамбуковые деревья, обрезав ветки, укоротив корни и привив их друг к другу, пока их причудливые искривленные формы не стали воплощением японского внутреннего видения и понимания природы.
Он не остановился в саду, а направился в окружении своих командиров к двери в дальней стене сада, открыв которую, он отступил в сторону и пропустил командиров вперед. Подождав несколько секунд, он присоединился к ним.
Они столпились в маленьком дворике, почти что пустом, если не считать обнаженного Виктора Паскаля. Он был растянут на десятифутовом квадратном куске оцинкованного железа, прислоненного к стене дворика. Его лицо распухло и кровоточило, а почерневший и набухший язык уже не помещался во рту. При виде де Джонга и японцев он медленно приподнял свою голову и попросил воды.
За запястья и лодыжки он был привязан к оцинкованному железу колючей проволокой, не дававшей ему пошевельнуться. Но самые тяжелые мучения он испытывал от жары, которая превращала этот железный лист в гигантскую сковородку. От любой попытки пошевелиться, предпринимаемой Паскалем, на его теле появлялись рваные раны. Де Джонг знал, что могут металл и железо. Это была пытка, которую он наблюдал в японском гестапо; ее применяли к взятым в плен английским и американским летчикам во время второй мировой войны.
Во дворик вошел кобун с ведром свежей холодной воды, он поставил его у ног Паскаля. Затем кобун сделал шаг назад от раскаленного на солнце железного листа, поклонился де Джонгу и встал рядом с ним, скрестив руки на груди. При виде воды Паскаль рванулся из силков колючей проволоки — и захрипел. Сквозь свое полубредовое состояние он увидел собственную скомканную фотографию, плавающую по поверхности воды. Смокинг, золотые украшения на руках. Улыбка для дам.
Де Джонг склонил голову набок и изучающе посмотрел на небритого окровавленного Паскаля.
— Фотографию нашли в ванной комнате, где погиб Кисен. Ее привез, по всей видимости, тот американский армейский офицер.
Он повернулся спиной к мулату.
— Я предоставил возможность американской женщине, мисс Барт, остаться в живых. Пока. Когда же она сыграет свою роль в поисках «армейского офицера»...
Необходимости продолжать не было.
Из дворика де Джонг вышел первым, за ним остальные. Около бассейна он остановился и погрузил ладони в прохладную воду, чтобы немного остудить себя. Сегодня он не предложит своим людям ни напитков, ни еды. Пусть у них останется сильное впечатление от того, что они видели в доме гайджина.
Когда де Джонг встал и повернулся, три человека в нетерпении ждали, чтобы поговорить с ним. Очень нервничали. Не могли поднять на него глаза. Маргиналы.
Взяв себя в руки, они поклонились, но не смели вновь поднять головы. Заговорил только старший.
— Оябун, разрешите поговорить с вами.
— О чем?
Тишина. Потом:
— Об Ураге.
— А, об Ураге. Хэй, ну что же поговорим об Ураге.
Глава 5
Оксфорд, Англия
1937
Мягким октябрьским вечером восемнадцатилетний Руперт де Джонг осторожно взбирался по ступеням старенького дома с меблированными комнатами на Голивелл-стрит, боясь уронить портативный граммофон, который он нес в руках. Только бы не уронить эту чертовщину, а то уже не придется послушать его новые пластинки Арт Татума и Дюка Эллингтона. Де Джонг, студент второго курса Оксфордского университета, приобрел восхитительную коллекцию композиций американских негров, музыку, которую средний англичанин называл бы дикой и декадентской и отказался бы «допускать» ее в свой дом. Типично дубоголовая британская аргументация.
Он заказал новый граммофон много месяцев назад, но до сих пор не получил и был вынужден пользоваться граммофоном одного коммуниста, своего приятеля из комнаты напротив. К сожалению, это означало необходимость выслушивать разглагольствования комми о диалектическом материализме, терпеть его обращение «товарищ» и делать вид, что тебе нравятся его комплименты по поводу того, как де Джонг потрясающе выглядит в своем шерстяном фланелевом костюме.
Вчера комми уехал в Соединенные Штаты для совместной работы с Американским студенческим союзом, который присоединился к резолюции Оксфорда «не поддерживать любую войну, объявленную правительством». Гитлер, Муссолини и японские лидеры вели переговоры о возможности создания оси Рим-Берлин-Токио. Другие государства, опасаясь происходящего, начали срочно перевооружаться. Война, сосредоточение всех человеческих преступлений, подошла совсем близко и казалась неизбежной.
Но только не для де Джонга. Это его не трогало. Какой смысл волноваться о том, что происходит вдали от аудиторий Оксфорда? Стоит ли беспокоиться? Все в конце концов так или иначе утрясется.
Де Джонг любил слушать музыку стиля свинг, кататься на плоскодонках по Темзе и фехтовать. Он хорошо владел саблей и рапирой. Он был также членом драматического общества, специализировавшегося по традиции на Марлоу и Шекспире. Иногда он доставлял себе удовольствие потискаться со сговорчивыми студентками, две из которых постоянно болтались около любимого университетского места встреч, большого окна Колледжа Святой Хильды.
Однако вскоре жизнь его должна была измениться. Его отец Клэренс Джеффри де Джонг, умный, обаятельный, но несколько сварливый человек, твердо придерживался установленного для высших слоев общества пути получения образования. Само собой разумелось, что его единственный сын должен следовать по его стопам. Итон, Оксфорд, потом Гвардейские гренадерские казармы, немного военной службы за рубежом, а после место в одной из холдинговых компаний де Джонга, работа с огромными пакетами акций развернувшейся по всей стране сети аптек, таксомоторной компании, третьего по величине в Лондоне универмага и корпорации по недвижимости с землями в Англии, Ирландии и Уэльсе.
Плевал я на это все, думал де Джонг. Никто в здравом уме и по своей воле не будет заниматься бизнесом, который чуть, может быть, лучше, чем обыкновенное надувательство, благодарю покорно. И к тому же это такая скучища! Бизнес убил бы его гораздо быстрее любой войны. Он чувствовал в себе столько энергии, что ему было тесно в шкуре бизнесмена. Он чувствовал в себе огонь, справиться с которым было почти что невозможно.
Прижимая граммофон к груди, он достиг наконец верхней лестничной площадки, повернул направо и пошел по узкому коридору, половицы которого при каждом шаге пищали, как мыши. Слишком поздно он вспомнил, что забыл купить свечи, его единственный источник света после захода солнца. В его норе не было также и ванной комнаты — не такое уж небольшое неудобство, как может показаться. В оконной раме недоставало одного стекла. В кровати несколько пружин были сломаны, а пол заметно кренился в левую сторону. Определенно не Риц, но все какое-то разнообразие после этой аристократической кучи мусора — дома семнадцатого века эпохи Якова I, принадлежащего его родителям в Хартфордшире.
Хотя этот разваливающийся дом с меблированными комнатами и требовал ремонта, однако он имел и свои достоинства. Он находился на расстоянии пешей прогулки от нескольких из шестнадцати колледжей Оксфордского университета. К тому же де Джонг был запойным читателем, а дом находился всего в нескольких ярдах от Бодлеанской библиотеки, самой крупной библиотеки в мире. Два с половиной миллиона томов к его услугам, и помимо всего прочего, библиотека получала один экземпляр любой книги, издающейся в Великобритании. Великолепно!
Самой же волнующей чертой дома был его владелец, бородатый алкоголик-заика с сияющими глазами и сухой рукой. Говорили, что он был внебрачным сыном палача-вешателя и румынки-убийцы, родословная, дававшая ему в глазах студентов Оксфорда статус знаменитости.
Де Джонг уже собирался войти к себе в комнату со своим граммофоном, но вдруг остановился и прислушался. Из «норы» комми слышалось какое-то пение. Скорее всего, новый жилец и его гости. Судя по звукам, японцы, и все пьяные в стельку. Самое смешное, что эти чертовы дети пытались петь английские мадригалы. Непередаваемо, что они вытворяли с нежнейшей гармонией некоторых из них. Непередаваемо, но по-своему мило.
Если не слушать голоса, то звук их национальных инструментов довольно-таки приятен. Де Джонгу даже показалось, что он уже где-то слышал их раньше, но это, конечно же, только показалось.
Почему инструменты звучали так будоражаще знакомо?
Он вошел в свою нору, поставил граммофон на кровать, затем вышел в холл и постучал в соседнюю дверь. Их было трое. Трое парней лет двадцати сидели и пили на полу комнаты, такой же жалкой, как и комната де Джонга. Все трое были одеты по моде, почитаемой молодыми англичанами того времени: фланелевые брюки в мелкую белую полоску, трикотажные пуловеры без рукавов, черно-белые ботинки. На плите, прямо перед ними, грелся помятый металлический чайник с рисовым вином. Рядом с плитой были два блюда с вяленой рыбой, слегка покропленной пряной приправой.
Двое из них были кузенами, — смахивающий на птицу Омури и застенчивый подслеповатый Иноки. Они слушали курс истории в Колледже Тела Христова и жили в нескольких кварталах отсюда на Мертон-стрит. Оба были друзьями нового жильца Найги Канамори, коренастого красавчика лет девятнадцати с живой улыбкой и холодной уверенностью в себе. Так же, как и де Джонг они все были студентами второго курса. Черт его знает, каким образом, но он сошелся с ними сразу же. Хотя вообще знакомился и завязывал, дружбу он не так просто. Ему нравились эти ребята, особенно Канамори, будущий драматург и сын состоятельного и известного в своих кругах японского бизнесмена.
Подогретый несколькими чашками теплого рисового вина де Джонг попытался научить их правильно исполнять мадригалы. Но ничего не вышло. Все они были полны желания освоить их, но английский язык им никак не подчинялся. Все слова, в которых был звук "Р", оказывались непреодолимыми. Но это не имело значения, они неплохо провели время, особенно де Джонг. Он пел приятным тенором, а они, страшно довольные, ему аплодировали. Потом пели они, а он подпевал. Они все вместе ели соленую рыбу, пили рисовое вино и смеялись, а когда какой-то студент постучал в дверь и потребовал тишины, потому что он не мог заниматься, де Джонг обозвал его сукой и сказал, чтобы он заткнулся.
Вечер. Зажгли свечи. Вечеринка вошла в более спокойное русло, и японцы заиграли для де Джонга на своих национальных инструментах. Омури играл на маленьком барабане, положив его на правое плечо и ударяя по нему пальцами правой же руки. Иноки, закрыв свои косые глаза за толстыми стеклами очков, играл на тринадцатиструнной японской цитре, пощипывая струны большим, указательным и средним пальцами.
Канамори — лучший среди них музыкант — играл на трехструнном банджоподобном инструменте с нежным тембром и растрогал де Джонга, человека далеко не эмоционального, до слез. Де Джонг уже слышал эту музыку где-то раньше. Но где?
Когда Канамори закончил играть, де Джонг попросил у него инструмент, точно назвав его. Шамизен. Этого слова от него никто не ожидал услышать. Будь он знатоком японского языка или интересуйся он японской музыкой, тогда бы другое дело. Канамори поднял руку, чтобы утихомирить своих соотечественников. Никаких вопросов к гайджину. Не сейчас.
Де Джонг любовно провел рукой по длинному деревянному грифу шамизена и по его покрытому кошачьей шкурой корпусу. Он держал уже где-то такой же раньше. Но где? Он взял медиатор Канамори и начал играть, медленно перебирая струны. Взгляд его был устремлен вперед, глаза застыли. Он играл что-то японское. Печальное, но приятное. И лирически спокойное.
Что-то происходило внутри его. Он перебирал карточки своей памяти и создавал новое мышление. Направленное на Японию. Осознав это, он испугался и взволновался одновременно.
Странная тишина повисла в комнате, когда он закончил. По лицу Канамори текли слезы. Когда он заговорил, голос его был придушенным и сиплым от слез.
— Ты знаешь, что ты только что сыграл?
В оцепенении де Джонг покачал головой.
— Это называется Гагаку, — сказал Канамори. — Церемониальная музыка императорского двора в Японии.
Он наклонился к де Джонгу.
— Хеянского периода. Двенадцать столетий тому назад.
Де Джонг исполнил эту музыку безупречно.
— Карма, — сказал Канамори. — Каждый рождается снова и снова более значительным или менее значительным человеком. Карма — нескончаемый процесс жизнедеятельности и возобновления жизнедеятельности. То, что называется законом внутреннего предопределения. Прошлая жизнь предопределяет настоящую жизнь. Настоящее предопределяет будущее.
— Как еще объяснить различия людей в их здоровье, способностях, уме, — говорил он. — Как еще объяснить, что юный англичанин сумел сыграть на инструменте, который он раньше никогда не видел.
— У вас особое знание Японии, — продолжал Канамори. — Вы хенна-гайджин. Возможно, даже и больше.
Он взял носовой платок, обернул его вокруг ручки помятого чайника и разлил саке для де Джонга, Омури и Иноки. Однако не налил себе. Вместо этого он поставил чайник на горячую плиту и взглянул на де Джонга.
Я знаю, что делать, подумал де Джонг. Я должен оказать ему почтение.
Он взял чайник и наполнил чашку Канамори. Среди японцев считалось дурной манерой наливать самому себе.
Улыбающийся Канамори поднял свою чашку в честь де Джонга.
— Хенна-гайджин, — сказал Канамори.
Омури и Иноки повторили это слово. Все трое склонили головы в почтительном поклоне. Де Джонг ощутил легкий холодок восторга: он знал, что они делали правильно, кланяясь ему, но не знал, почему.
Японцы ждали, пока он отопьет первым. Это был жест уважения.
* * *
Дружба де Джонга и Канамори обогащала жизнь и того и другого. С самого начала было ясно, что они могут ожидать друг от друга многого. Канамори думал, что они в прошлой жизни были братьями. До этого для де Джонга было трудно проявить свою приязнь к кому бы то ни было, кроме своей матери. Но он так тепло и заботливо относился к Канамори, что позволил себе подпасть полностью под его влияние.
Благодаря Канамори де Джонг теперь уже знал, чего он хочет и за что ему надо бороться. Он хотел воспитать в себе душу японца.
Канамори сказал, что существуют некоторые барьеры, препятствующие неяпонцу познать Японию. Но они могут быть сломаны, если де Джонг выучит японский язык — нелегкое задание, если принять во внимание, что в японском языке три алфавита, один из которых канджи, иероглифическое письмо из Китая. Хорошо образованный японец знает по крайней мере пять тысяч канджи иероглифов, а также два фонетических алфавита по сорок восемь букв в каждом.
Но де Джонга это не обескуражило. Не теряя времени, он договорился о частных уроках японского языка с университетским преподавателем. Через месяц де Джонг мог вполне сносно разговаривать по-японски с Канамори. Омури и Иноки. Изумленный преподаватель сказал, что за двадцать пять лет преподавания японского языка он не встречал столь одаренного студента.
Для изучения японской истории и философии де Джонг зачастил в Восточный отдел Бодлеанской библиотеки. Он забросил свои занятия в Оксфорде и проводил целые дни в чтении о Японии, начиная с периода Нара и вплоть до эры Шова, которая началась одиннадцать лет назад после коронации молодого императора Хирохито. Но больше, чем занятия и беседы с Канамори, дала де Джонгу погруженность в свое собственное сознание.
В отце Канамори было что-то от мистики, поэтому молодой японец понимал, что происходило с де Джонгом. Все знания лежат в глубинах сознания, говорил ему Канамори. Поэтому сознание де Джонга является его ключом к тайне, называемой Японией. Никакое знание не приходит извне. Оно все существует в человеке, все, что человек знает, на самом деле, он обнаружил, сорвав покров со своей души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53