Де Джонг обратил внимание на то, что Джийчи был явно скован в присутствии Такео. Канамори поприветствовал майора довольно-таки сдержанно и с облегчением вздохнул, когда тот не сел в машину вместе с ними. Если Джийчи импонировал де Джонгу, то майор Такео производил на него отталкивающее впечатление. Он свирепо взглянул на де Джонга, сжал его руку так, что кости захрустели, и чинно удалился в аэропорт, явно разочарованный тем, что ему не удалось покуражиться над гостем барона с Запада.
Де Джонг ничего не сказал Канамори, но про себя подумал, что майор был попросту свиньей.
* * *
Машина миновала Токио и направилась на север, к дому барона в Каназаве, который младший Канамори описывал как симпатичный провинциальный городок в японских Альпах. Они должны были встретить там Новый год, а потом вернуться в Токио. Де Джонг, жадно стремящийся увидеть что-нибудь японское, ожидал, что Каназава ему понравится больше, чем Токио, который показался ему мрачным, скучным и гораздо более спокойным и однообразным, чем он предполагал.
Канамори сказал, что это спокойствие и однообразие — результаты постоянного японского самоконтроля, развитого жизнью в течение столетий в переполненных хрупких домах, где не было места для уединения. Самоконтроль вырос из страха перед беспощадными наказаниями самураев, которые рьяно следили за беспрекословным подчинением этому суровому кодексу социальной жизни. Де Джонг с интересом отметил, что большая часть японской жизни всегда регламентировалась силой.
Токио, как он узнал, не был единым городом, а представлял из себя набор городов, деревень и поселков. Современные здания соседствовали с лабиринтами запутанных улочек низких деревянных домишек. Внутри этого огромного города было даже несколько ферм. В Японии старое и новое существовало рядом. Прошлое и настоящее переплеталось.
Де Джонг сказал, что никогда не видел, чтобы толпы народа и такое скопище транспорта передвигались настолько бесшумно. В Токио не было и такого бьющего в глаза буйства красок и разнообразия одежд, как в Европе или некоторых уголках Азии. Все были одеты в черное, серое или в хаки. Убийственная скучища, по его мнению.
Где, ради всего святого, разноцветные, как в калейдоскопе, кимоно, которые он видел в книгах и музеях? Только спустя некоторое время он случайно увидел белые перчатки на регулировщике уличного движения и белые чехлы на сиденьях в такси и у рикш — этот «цвет» резанул его глаз своей неожиданностью. Такой унылый город! Такое разочарование!
На выезде из города им встретился небольшой парк, в котором собралась толпа молодых людей с флагами, плакатами и транспарантами. Они окружили автобус и пели во всю мощь легких, прихлопывая в такт ладонями. Они пели со все более охватывающим их чувством. Де Джонг понял, что он является свидетелем мощною и безудержного проявления приверженности чему-то.
Но чему?
Джийчи что-то сказал шоферу, и машина сбавила ход. Пение продолжалось еще минуту или две, а затем, когда оно закончилось, молодые люди, все более возбуждаясь, стали выбрасывать в воздух обе руки и кричать: «Банзай!» Да здравствует император. Они довели себя до неистовства. Черт возьми, это оставляло какое-то тревожное чувство. Де Джонг никогда в жизни не видел такого фанатизма. Страшно. Хотя и впечатляюще.
Джийчи тронул шофера за плечо. Машина поехала, и секретарь начал объяснять де Джонгу на ломаном английском языке, что они видели. Де Джонг перебил Джийчи и вежливо попросил его говорить по-японски. Тот кивнул и продолжил. — Толпа воодушевленно приветствовала студентов в автобусе, призванных на воинскую службу. Япония находилась в состоянии войны с Китаем. Скоро она начнет войну с Западом. С Великобританией и Америкой. Он умолк. Канамори и Джийчи ожидали ответа де Джонга.
Он смотрел на японцев в течение нескольких секунд и сказал то, что было у него на сердце. Ничего уже нельзя было исправить, если даже и постараться. Джийчи спросил его, не боится ли он за свою жизнь, если начнется война. На что де Джонг ответил ему, что если огонь разожжен, то как можно приказать ему сжигать это и не сжигать то. После этих слов Джийчи за всю оставшуюся дорогу не проронил ни слова. А когда де Джонг заговаривал с ним, то очень внимательно его слушал, тем самым не оставляя у де Джонга никаких сомнений в том, что готовил о нем какой-то отчет.
* * *
Каназава оказалась очаровательным, как и говорил молодой Канамори, городком с узкими петляющими улочками, совсем не изменившимися с семнадцатого века. Сильный снегопад только еще более подчеркнул его прелесть. Однако снег расстроил Канамори. Он ужасно не любил холод и предпочитал Токио, где никогда не было снега и было невероятное количество хорошеньких лавочек. Одно лишь радовало его в Каназаве — это парк Кенрокуэн, самый живописный парк в Японии с искусственными водопадами, речками, прудами и великолепно спланированными бегущими ручейками.
Когда они проезжали мимо парка, де Джонг сказал, что он гулял здесь еще в те времена, когда этот парк был собственностью князя Маэда, а клан Маэда в то время правил Каназавой. Князь Маэда сам наградил его за верную службу. Он подарил де Джонгу прекрасного белого коня.
Канамори и Джийчи знали, что Маэда правили городом в семнадцатом веке. Но никаких комментариев от них не последовало.
Немного погодя Канамори спросил де Джонга, помнит ли он, что произошло с его белым конем.
— Нет. Наверное, это придет ко мне позже.
Сердце его билось быстрее обычного. Так много виденного и потом забытого сейчас смутно вспоминалось еще раз.
* * *
Дом барона Канамори, выходящий фасадом на парк Кенрокуэн, оказался настоящим дворцом. В нем была масса изящных перегородок шойи, экранов, старинной керамики и бесценная коллекция отпечатанных с деревянных матриц гравюр. Де Джонг вначале никак не мог смириться со спартанской элегантностью комнат, но вскоре он преодолел свои предрассудки и посмотрел на дворец глазами японца. То, что раньше ему казалось голой комнатой с одиноко стоящим предметом мебели, теперь предстало перед ним как пространство с раздвижными перегородками, напольными матами, резьбой на деревянных стенах, чайным кабинетом и вазой с цветами. Совершенство вкуса. Ничего лишнего, ничего нельзя добавить.
Единственное, что досаждало де Джонгу, так это температура. Холод стоял такой, что даже у латунной обезьяны наверняка бы отмерзли яйца, но это явно никого не беспокоило, кроме него. Тепло, если это можно было так назвать, исходило от маленькой жаровни — хибати. Она только наполовину была наполнена горящим древесным углем и пеплом. В гостиной дела обстояли получше. Она обогревалась ирори, плитой, сложенной из камня и врытой в землю. Это была преемница японского очага. Никакой трубы. Просто огромная квадратная дыра в центре пола. По идее дым должен был выходить в отверстие в крыше. Но почти всегда он оставался в комнате, щипал глаза и вызывал беспрестанные приступы кашля.
Барону Канамори было шестьдесят. Это был тонкий маленький мужчина с огромной головой, на которой топорщились коротко остриженные седые волосы, и с немигающим взглядом ястреба, устремляющегося на свою жертву. Свое внушительное состояние он сколотил на перевозке нефти, переработке железной руды, производстве сигарет и импорта риса из Формозы и Кореи. Он очень гордился тем, что его предки были самураями на службе у императоров, сегунами и военачальниками. На его черном кимоно был нашит семейный герб: перекрещенные черно-бурая лисица и два золотых дерева императрицы.
Де Джонг, конечно, с некоторым опасением ждал встречи с ним. Как бы то ни было, но этот старичок — и это было общеизвестно — был мистиком, который мог целыми днями обходиться без пищи, медитировать, сидя у водопада в парке Кенрокуэн, и проводить многие часы, стоя на коленях перед пустой стеной в молчаливом самосозерцании. Судя по словам молодого Канамори, который не очень-то вдавался в детали, он был близко знаком со многими высшими военными и политическими чинами. Барон был также связан с различными секретными обществами — и теми, что имели патриотическую направленность, и теми, что занимались боевыми искусствами. Де Джонг не спрашивал, вели ли эти связи к якудзе. Он просто допустил, что это вполне может быть. Для всех, кто хоть немного знал Японию, не было секретом, что якудзы были громилами по найму и первоначально использовались консервативными бизнесменами против либерально настроенных политиков.
Молодой Канамори сказал:
— Одним из самых выдающихся качеств моего отца является настойчивость. Он самостоятельно мыслящий человек и упорен во всех делах. Япония — его первая любовь, возможно, его единственная любовь. Он все сделает, чтобы защитить ее. Всем нам — моей матери, сестре и мне — он не раз говорил, что, может быть, нам придется отдать свои жизни за Японию.
Де Джонг засомневался, все ли в порядке у барона с головой. Не спятил ли он слегка?
Молодой Канамори иногда рассказывал де Джонгу о секретных обществах. «Черный дракон», «Белый волк», «Кровавое братство» были патриотическими объединениями и одновременно являлись клубами по изучению боевых искусств. Они существовали с девятнадцатого века и сначала собирали информацию о самых мощных предполагаемых противниках Японии — Китае и России. Позже они расширили круг своих интересов и стали собирать данные о других странах Азии, Африки, Европы и Америки. Их членами были министры, видные промышленники, военные, журналисты, студенты, агенты спецслужб.
Де Джонг считал, что это дало возможность барону Канамори стать чем-то вроде неофициального мастера шпионажа. Националист до мозга костей, он свято верил в то, что военные снова должны править Японией, как это уже было раньше, в девятнадцатом веке, перед реставрацией.
Молодой Канамори говорил о якудзе очень неохотно. Он был идеалистом, и для него было довольно трудно принять гангстеров как необходимую составляющую часть политического процесса. Но он считал, что во всем должен поддерживать отца, а это означало — не задавать ему лишних вопросов о предназначении якудзы. Барон же настаивал на том, что якудза играет одну из главных ролей в судьбе Японии. На Японии скрещивались интересы Китая и России в борьбе за влияние на Дальнем Востоке. Великобритания и Америка тоже были потенциальными врагами: они имели колонии на Тихом океане и хотели еще больше. Если Япония не сможет утвердиться в своих правах в этом уголке земного шара, то она, скорее всего, превратится в колонию. Чтобы избежать этого, ей нужна помощь всей нации. Всей.
Де Джонг находил эту концепцию восхитительной Якудза, порочная и пользующаяся дурной славой организация, каким-то образом была вовлечена в национальную политику. Замечательно. Подлецы и мошенники каким-то образом проникали и в правительство Великобритании, но строго на индивидуальной основе, как одиночки, а не как представители тайных обществ. Безусловно, якудза прокладывала себе дорогу силой. Это были люди, которым нечего было терять. Де Джонга восхищала их способность заниматься своим делом без тени стыда или вины за содеянное. Ему хотелось знать, является ли барон Канамори оябуном.
Но в холодной задымленной гостиной вопросы задавал барон Канамори де Джонгу. Первые вопросы он задавал молча, только глазами. На англичанина еще никогда в жизни не смотрели так пристально. Спустя несколько секунд барон попросил своего секретаря Джийчи и сына оставить их одних и сделать так, чтобы его и гайджина никто не беспокоил.
Когда они остались одни, барон взял лицо де Джонга в свои маленькие руки. Они были неестественно горячими. Де Джонг чуть было не отпрянул, но сдержался. Надо было прямо взглянуть на вещи и раз и навсегда решить для себя, кому он принадлежит: Англии или Японии.
Барон медленно прошелся пальцами по лбу, глазам, ушам и рту де Джонга, и тот почувствовал, как его первоначальная нервозность начинает исчезать. Да, в этом маленьком седовласом человеке было что-то не похожее на других, но оно уже не внушало беспокойства. Он наверняка не хотел причинить де Джонгу никакого вреда, и де Джонг вдруг почувствовал полное спокойствие и отрешенность. Барон хотел узнать о нем все, что возможно. Прикасаясь к де Джонгу, он путешествовал по его душе. Он читал книгу его сознания и прикасался к огоньку его жизненной силы.
Барон произнес единственное слово:
— Бушидо.
Де Джонг выдержал его взгляд и ответил, что это означает кодекс воинской чести. Верность своему повелителю, храбрость в битве. Честь превыше жизни.
Барон с шумом выдохнул воздух. Он был удовлетворен.
— Ты прибыл вовремя. Япония нуждается в тебе, гайджин. Мы должны спешить и объяснить тебе то, что ты уже знаешь.
* * *
Барон Канамори, его сын и де Джонг покинули дворец за час до полуночи и поехали к морю, в храм, расположенный в долине в трех милях от дома Канамори. Они должны были провести канун Нового года в молитвах со священниками Шинто и просить благословение для семьи Канамори в наступающем году.
Ночь становилась все холоднее, на небе взошла полная луна. Потом снова повалил снег. Де Джонг никогда в жизни не видел такого роскошного белого снега. Внутри лишенного каких бы то ни было украшений храма все трое зажгли свечи и стали помогать священникам, одетым в темное, продавать талисманы и предсказания будущего длинной очереди собравшихся богомольцев. Богомольцы тоже пришли позвонить в храмовый колокол и помолиться за наступающий Новый год. В морозном воздухе, погруженный в звуки колоколов и деревянных барабанов, де Джонг никогда еще не чувствовал себя таким счастливым, как сегодня. И умиротворенным.
Рассвет. Молящихся в храме стало гораздо меньше. В последний час перед восходом солнца, перед тем, как толпы богомольцев снова вернутся в храм, де Джонг и оба Канамори присоединились к священникам, собравшимся около хибати. Они грели руки над мерцающими углями, ели рисовые лепешки и прихлебывали первое сакэ Нового года. Темнота рассеялась, и через открытые двери храма де Джонг мог видеть, как красиво падал белый снег. Вишневые деревья перед храмом были обернуты рисовой соломой, защищавшей их от холода. Японцы почитали их считали священными, веря, что в них, как и в любом другом живом существе, есть душа. Вишневые деревья в снегу были так красивы, что сердце начинало биться учащенно. Де Джонг уже никогда бы снова не стал полностью англичанином.
Ему не нужно было объяснять и значение того, что он провел эту особенную ночь в храме. Для него Новый год означал новую жизнь.
Он посмотрел вниз, в хибати, на ее успокаивающий, приглушенный свет. Он чувствовал себя очень усталым, измотанным, но он хотел остаться. Остаться в Японии.
Священники начали песнопения, и через несколько минут он вдруг почувствовал, что он понимает значение того, что они поют. Что оно имеет для него смысл. Что было, то будет. Что сделано, то будет сделано. Вчера, сегодня, завтра, всегда.
Де Джонг закрыл глаза, почувствовав, что он засыпает стоя, и снова широко открыл их. Священников не было. Не было и молодого Канамори. Де Джонг и барон остались одни у хибати.
Они вели беседу, пока толпы снова не заполнили храм. Барон провел де Джонга по его прошлым жизням, жизням, которыми де Джонг мог гордиться: он был самураем, придворным, поэтом и музыкантом. И в нем выросло неистребимое желание остаться в Японии.
Вдруг барон сказал:
— Присоединяйся к моей молитве, хенна-гайджин, молитве по моему сыну.
Он помрачнел. Смена его настроения застала де Джонга врасплох. Что-то было не так.
Барон Канамори продолжил:
— Найга скоро упокоится.
Сначала де Джонг подумал, что он неправильно понял, что чего-то не расслышал из-за шума наполнявших храм богомольцев. Но печальное выражение лица барона Канамори убедило его в том, что он не ошибся.
— Как вы узнали об этом? — спросил де Джонг.
— Я знал об этом, как знал и о тебе. Найга выполнил свою карму и привез тебя ко мне. Ему теперь нечего делать в этом мире.
— Но почему он должен умереть?
Барон посмотрел в хибати.
— Из-за тебя, гайджин. Нужна кровавая жертва, чтобы привязать тебя к Японии. Потому что ты сможешь сделать для нации то, что он не сможет. Приходи ко мне, гайджин, когда мой сын умрет.
* * *
Оксфорд
В холодный мокрый февральский вечер де Джонг и Канамори пошли в недавно открытый кинотеатр на Джордж-стрит. Это был их второй за три последних дня поход туда. Канамори был без ума от кинофильмов, особенно ему нравились голливудские варьете. В еще большем экстазе он был от самого кинотеатра (всего лишь второго в Оксфорде) — явления, впервые взволновавшего университетский городок после прошлогодней показательной встречи между Фредом Перри, трехкратным победителем Уимблдонского турнира, и чемпионом Америки Дональдом Баджем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Де Джонг ничего не сказал Канамори, но про себя подумал, что майор был попросту свиньей.
* * *
Машина миновала Токио и направилась на север, к дому барона в Каназаве, который младший Канамори описывал как симпатичный провинциальный городок в японских Альпах. Они должны были встретить там Новый год, а потом вернуться в Токио. Де Джонг, жадно стремящийся увидеть что-нибудь японское, ожидал, что Каназава ему понравится больше, чем Токио, который показался ему мрачным, скучным и гораздо более спокойным и однообразным, чем он предполагал.
Канамори сказал, что это спокойствие и однообразие — результаты постоянного японского самоконтроля, развитого жизнью в течение столетий в переполненных хрупких домах, где не было места для уединения. Самоконтроль вырос из страха перед беспощадными наказаниями самураев, которые рьяно следили за беспрекословным подчинением этому суровому кодексу социальной жизни. Де Джонг с интересом отметил, что большая часть японской жизни всегда регламентировалась силой.
Токио, как он узнал, не был единым городом, а представлял из себя набор городов, деревень и поселков. Современные здания соседствовали с лабиринтами запутанных улочек низких деревянных домишек. Внутри этого огромного города было даже несколько ферм. В Японии старое и новое существовало рядом. Прошлое и настоящее переплеталось.
Де Джонг сказал, что никогда не видел, чтобы толпы народа и такое скопище транспорта передвигались настолько бесшумно. В Токио не было и такого бьющего в глаза буйства красок и разнообразия одежд, как в Европе или некоторых уголках Азии. Все были одеты в черное, серое или в хаки. Убийственная скучища, по его мнению.
Где, ради всего святого, разноцветные, как в калейдоскопе, кимоно, которые он видел в книгах и музеях? Только спустя некоторое время он случайно увидел белые перчатки на регулировщике уличного движения и белые чехлы на сиденьях в такси и у рикш — этот «цвет» резанул его глаз своей неожиданностью. Такой унылый город! Такое разочарование!
На выезде из города им встретился небольшой парк, в котором собралась толпа молодых людей с флагами, плакатами и транспарантами. Они окружили автобус и пели во всю мощь легких, прихлопывая в такт ладонями. Они пели со все более охватывающим их чувством. Де Джонг понял, что он является свидетелем мощною и безудержного проявления приверженности чему-то.
Но чему?
Джийчи что-то сказал шоферу, и машина сбавила ход. Пение продолжалось еще минуту или две, а затем, когда оно закончилось, молодые люди, все более возбуждаясь, стали выбрасывать в воздух обе руки и кричать: «Банзай!» Да здравствует император. Они довели себя до неистовства. Черт возьми, это оставляло какое-то тревожное чувство. Де Джонг никогда в жизни не видел такого фанатизма. Страшно. Хотя и впечатляюще.
Джийчи тронул шофера за плечо. Машина поехала, и секретарь начал объяснять де Джонгу на ломаном английском языке, что они видели. Де Джонг перебил Джийчи и вежливо попросил его говорить по-японски. Тот кивнул и продолжил. — Толпа воодушевленно приветствовала студентов в автобусе, призванных на воинскую службу. Япония находилась в состоянии войны с Китаем. Скоро она начнет войну с Западом. С Великобританией и Америкой. Он умолк. Канамори и Джийчи ожидали ответа де Джонга.
Он смотрел на японцев в течение нескольких секунд и сказал то, что было у него на сердце. Ничего уже нельзя было исправить, если даже и постараться. Джийчи спросил его, не боится ли он за свою жизнь, если начнется война. На что де Джонг ответил ему, что если огонь разожжен, то как можно приказать ему сжигать это и не сжигать то. После этих слов Джийчи за всю оставшуюся дорогу не проронил ни слова. А когда де Джонг заговаривал с ним, то очень внимательно его слушал, тем самым не оставляя у де Джонга никаких сомнений в том, что готовил о нем какой-то отчет.
* * *
Каназава оказалась очаровательным, как и говорил молодой Канамори, городком с узкими петляющими улочками, совсем не изменившимися с семнадцатого века. Сильный снегопад только еще более подчеркнул его прелесть. Однако снег расстроил Канамори. Он ужасно не любил холод и предпочитал Токио, где никогда не было снега и было невероятное количество хорошеньких лавочек. Одно лишь радовало его в Каназаве — это парк Кенрокуэн, самый живописный парк в Японии с искусственными водопадами, речками, прудами и великолепно спланированными бегущими ручейками.
Когда они проезжали мимо парка, де Джонг сказал, что он гулял здесь еще в те времена, когда этот парк был собственностью князя Маэда, а клан Маэда в то время правил Каназавой. Князь Маэда сам наградил его за верную службу. Он подарил де Джонгу прекрасного белого коня.
Канамори и Джийчи знали, что Маэда правили городом в семнадцатом веке. Но никаких комментариев от них не последовало.
Немного погодя Канамори спросил де Джонга, помнит ли он, что произошло с его белым конем.
— Нет. Наверное, это придет ко мне позже.
Сердце его билось быстрее обычного. Так много виденного и потом забытого сейчас смутно вспоминалось еще раз.
* * *
Дом барона Канамори, выходящий фасадом на парк Кенрокуэн, оказался настоящим дворцом. В нем была масса изящных перегородок шойи, экранов, старинной керамики и бесценная коллекция отпечатанных с деревянных матриц гравюр. Де Джонг вначале никак не мог смириться со спартанской элегантностью комнат, но вскоре он преодолел свои предрассудки и посмотрел на дворец глазами японца. То, что раньше ему казалось голой комнатой с одиноко стоящим предметом мебели, теперь предстало перед ним как пространство с раздвижными перегородками, напольными матами, резьбой на деревянных стенах, чайным кабинетом и вазой с цветами. Совершенство вкуса. Ничего лишнего, ничего нельзя добавить.
Единственное, что досаждало де Джонгу, так это температура. Холод стоял такой, что даже у латунной обезьяны наверняка бы отмерзли яйца, но это явно никого не беспокоило, кроме него. Тепло, если это можно было так назвать, исходило от маленькой жаровни — хибати. Она только наполовину была наполнена горящим древесным углем и пеплом. В гостиной дела обстояли получше. Она обогревалась ирори, плитой, сложенной из камня и врытой в землю. Это была преемница японского очага. Никакой трубы. Просто огромная квадратная дыра в центре пола. По идее дым должен был выходить в отверстие в крыше. Но почти всегда он оставался в комнате, щипал глаза и вызывал беспрестанные приступы кашля.
Барону Канамори было шестьдесят. Это был тонкий маленький мужчина с огромной головой, на которой топорщились коротко остриженные седые волосы, и с немигающим взглядом ястреба, устремляющегося на свою жертву. Свое внушительное состояние он сколотил на перевозке нефти, переработке железной руды, производстве сигарет и импорта риса из Формозы и Кореи. Он очень гордился тем, что его предки были самураями на службе у императоров, сегунами и военачальниками. На его черном кимоно был нашит семейный герб: перекрещенные черно-бурая лисица и два золотых дерева императрицы.
Де Джонг, конечно, с некоторым опасением ждал встречи с ним. Как бы то ни было, но этот старичок — и это было общеизвестно — был мистиком, который мог целыми днями обходиться без пищи, медитировать, сидя у водопада в парке Кенрокуэн, и проводить многие часы, стоя на коленях перед пустой стеной в молчаливом самосозерцании. Судя по словам молодого Канамори, который не очень-то вдавался в детали, он был близко знаком со многими высшими военными и политическими чинами. Барон был также связан с различными секретными обществами — и теми, что имели патриотическую направленность, и теми, что занимались боевыми искусствами. Де Джонг не спрашивал, вели ли эти связи к якудзе. Он просто допустил, что это вполне может быть. Для всех, кто хоть немного знал Японию, не было секретом, что якудзы были громилами по найму и первоначально использовались консервативными бизнесменами против либерально настроенных политиков.
Молодой Канамори сказал:
— Одним из самых выдающихся качеств моего отца является настойчивость. Он самостоятельно мыслящий человек и упорен во всех делах. Япония — его первая любовь, возможно, его единственная любовь. Он все сделает, чтобы защитить ее. Всем нам — моей матери, сестре и мне — он не раз говорил, что, может быть, нам придется отдать свои жизни за Японию.
Де Джонг засомневался, все ли в порядке у барона с головой. Не спятил ли он слегка?
Молодой Канамори иногда рассказывал де Джонгу о секретных обществах. «Черный дракон», «Белый волк», «Кровавое братство» были патриотическими объединениями и одновременно являлись клубами по изучению боевых искусств. Они существовали с девятнадцатого века и сначала собирали информацию о самых мощных предполагаемых противниках Японии — Китае и России. Позже они расширили круг своих интересов и стали собирать данные о других странах Азии, Африки, Европы и Америки. Их членами были министры, видные промышленники, военные, журналисты, студенты, агенты спецслужб.
Де Джонг считал, что это дало возможность барону Канамори стать чем-то вроде неофициального мастера шпионажа. Националист до мозга костей, он свято верил в то, что военные снова должны править Японией, как это уже было раньше, в девятнадцатом веке, перед реставрацией.
Молодой Канамори говорил о якудзе очень неохотно. Он был идеалистом, и для него было довольно трудно принять гангстеров как необходимую составляющую часть политического процесса. Но он считал, что во всем должен поддерживать отца, а это означало — не задавать ему лишних вопросов о предназначении якудзы. Барон же настаивал на том, что якудза играет одну из главных ролей в судьбе Японии. На Японии скрещивались интересы Китая и России в борьбе за влияние на Дальнем Востоке. Великобритания и Америка тоже были потенциальными врагами: они имели колонии на Тихом океане и хотели еще больше. Если Япония не сможет утвердиться в своих правах в этом уголке земного шара, то она, скорее всего, превратится в колонию. Чтобы избежать этого, ей нужна помощь всей нации. Всей.
Де Джонг находил эту концепцию восхитительной Якудза, порочная и пользующаяся дурной славой организация, каким-то образом была вовлечена в национальную политику. Замечательно. Подлецы и мошенники каким-то образом проникали и в правительство Великобритании, но строго на индивидуальной основе, как одиночки, а не как представители тайных обществ. Безусловно, якудза прокладывала себе дорогу силой. Это были люди, которым нечего было терять. Де Джонга восхищала их способность заниматься своим делом без тени стыда или вины за содеянное. Ему хотелось знать, является ли барон Канамори оябуном.
Но в холодной задымленной гостиной вопросы задавал барон Канамори де Джонгу. Первые вопросы он задавал молча, только глазами. На англичанина еще никогда в жизни не смотрели так пристально. Спустя несколько секунд барон попросил своего секретаря Джийчи и сына оставить их одних и сделать так, чтобы его и гайджина никто не беспокоил.
Когда они остались одни, барон взял лицо де Джонга в свои маленькие руки. Они были неестественно горячими. Де Джонг чуть было не отпрянул, но сдержался. Надо было прямо взглянуть на вещи и раз и навсегда решить для себя, кому он принадлежит: Англии или Японии.
Барон медленно прошелся пальцами по лбу, глазам, ушам и рту де Джонга, и тот почувствовал, как его первоначальная нервозность начинает исчезать. Да, в этом маленьком седовласом человеке было что-то не похожее на других, но оно уже не внушало беспокойства. Он наверняка не хотел причинить де Джонгу никакого вреда, и де Джонг вдруг почувствовал полное спокойствие и отрешенность. Барон хотел узнать о нем все, что возможно. Прикасаясь к де Джонгу, он путешествовал по его душе. Он читал книгу его сознания и прикасался к огоньку его жизненной силы.
Барон произнес единственное слово:
— Бушидо.
Де Джонг выдержал его взгляд и ответил, что это означает кодекс воинской чести. Верность своему повелителю, храбрость в битве. Честь превыше жизни.
Барон с шумом выдохнул воздух. Он был удовлетворен.
— Ты прибыл вовремя. Япония нуждается в тебе, гайджин. Мы должны спешить и объяснить тебе то, что ты уже знаешь.
* * *
Барон Канамори, его сын и де Джонг покинули дворец за час до полуночи и поехали к морю, в храм, расположенный в долине в трех милях от дома Канамори. Они должны были провести канун Нового года в молитвах со священниками Шинто и просить благословение для семьи Канамори в наступающем году.
Ночь становилась все холоднее, на небе взошла полная луна. Потом снова повалил снег. Де Джонг никогда в жизни не видел такого роскошного белого снега. Внутри лишенного каких бы то ни было украшений храма все трое зажгли свечи и стали помогать священникам, одетым в темное, продавать талисманы и предсказания будущего длинной очереди собравшихся богомольцев. Богомольцы тоже пришли позвонить в храмовый колокол и помолиться за наступающий Новый год. В морозном воздухе, погруженный в звуки колоколов и деревянных барабанов, де Джонг никогда еще не чувствовал себя таким счастливым, как сегодня. И умиротворенным.
Рассвет. Молящихся в храме стало гораздо меньше. В последний час перед восходом солнца, перед тем, как толпы богомольцев снова вернутся в храм, де Джонг и оба Канамори присоединились к священникам, собравшимся около хибати. Они грели руки над мерцающими углями, ели рисовые лепешки и прихлебывали первое сакэ Нового года. Темнота рассеялась, и через открытые двери храма де Джонг мог видеть, как красиво падал белый снег. Вишневые деревья перед храмом были обернуты рисовой соломой, защищавшей их от холода. Японцы почитали их считали священными, веря, что в них, как и в любом другом живом существе, есть душа. Вишневые деревья в снегу были так красивы, что сердце начинало биться учащенно. Де Джонг уже никогда бы снова не стал полностью англичанином.
Ему не нужно было объяснять и значение того, что он провел эту особенную ночь в храме. Для него Новый год означал новую жизнь.
Он посмотрел вниз, в хибати, на ее успокаивающий, приглушенный свет. Он чувствовал себя очень усталым, измотанным, но он хотел остаться. Остаться в Японии.
Священники начали песнопения, и через несколько минут он вдруг почувствовал, что он понимает значение того, что они поют. Что оно имеет для него смысл. Что было, то будет. Что сделано, то будет сделано. Вчера, сегодня, завтра, всегда.
Де Джонг закрыл глаза, почувствовав, что он засыпает стоя, и снова широко открыл их. Священников не было. Не было и молодого Канамори. Де Джонг и барон остались одни у хибати.
Они вели беседу, пока толпы снова не заполнили храм. Барон провел де Джонга по его прошлым жизням, жизням, которыми де Джонг мог гордиться: он был самураем, придворным, поэтом и музыкантом. И в нем выросло неистребимое желание остаться в Японии.
Вдруг барон сказал:
— Присоединяйся к моей молитве, хенна-гайджин, молитве по моему сыну.
Он помрачнел. Смена его настроения застала де Джонга врасплох. Что-то было не так.
Барон Канамори продолжил:
— Найга скоро упокоится.
Сначала де Джонг подумал, что он неправильно понял, что чего-то не расслышал из-за шума наполнявших храм богомольцев. Но печальное выражение лица барона Канамори убедило его в том, что он не ошибся.
— Как вы узнали об этом? — спросил де Джонг.
— Я знал об этом, как знал и о тебе. Найга выполнил свою карму и привез тебя ко мне. Ему теперь нечего делать в этом мире.
— Но почему он должен умереть?
Барон посмотрел в хибати.
— Из-за тебя, гайджин. Нужна кровавая жертва, чтобы привязать тебя к Японии. Потому что ты сможешь сделать для нации то, что он не сможет. Приходи ко мне, гайджин, когда мой сын умрет.
* * *
Оксфорд
В холодный мокрый февральский вечер де Джонг и Канамори пошли в недавно открытый кинотеатр на Джордж-стрит. Это был их второй за три последних дня поход туда. Канамори был без ума от кинофильмов, особенно ему нравились голливудские варьете. В еще большем экстазе он был от самого кинотеатра (всего лишь второго в Оксфорде) — явления, впервые взволновавшего университетский городок после прошлогодней показательной встречи между Фредом Перри, трехкратным победителем Уимблдонского турнира, и чемпионом Америки Дональдом Баджем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53