Сделанные мной копии старых карт, а также и заметки, не понадобившиеся мне в тот день для работы, пропали. Чемоданы были полностью распакованы, но служащие отеля уверяли, что ничего не знают. Я всю ночь лежал без сна, вслушиваясь в шорохи за стеной. На следующее утро я собрал грязные рубашки и словари и первым рейсом отплыл в Грецию.
Профессор Росси снова сдвинул ладони и глядел на меня, словно терпеливо дожидаясь возгласов недоверия. Но я отчего-то проникся верой в его рассказ.
— Вы вернулись в Грецию?
— Да, и провел остаток лета, стараясь забыть о своем приключении в Стамбуле, хотя не замечать его последствийбыло невозможно.
— Вы уехали потому, что… испугались?
— Насмерть перепугался.
— Но потом вы проделали все эти исследования — или заказали кому-то — над своей странной книгой?
— Да, в основном химические анализы в Смитсоновском институте. Но когда результаты ничего не дали — и после еще одного случая, — я убрал книгу на полку. На самый верх, как видите.
Он кивнул на самый высокий насест в своей клетке.
— Странно — я иногда размышляю над теми случаями, и порой они вспоминаются очень отчетливо, а иногда только какие-то обрывки. Впрочем, привычка, вероятно, разъедает самые ужасные воспоминания. А бывает — я годами вовсе об этом не думаю.
— Однако вы в самом деле думаете… что тот человек с ранками на шее…
— А что бы вы подумали, если бы стояли там перед ним и притом твердо знали, что вы в своем уме?
Он встал, прислонившись к полкам, и в голосе его на миг прозвенела ярость.
Я глотнул остывшего кофе. Он был очень горек: застоялся на дне.
— И вы никогда больше не пытались вычислить, что означают те карты, откуда взялись?
— Никогда.
Он на минуту задумался.
— Одно из немногих исследований, которые я не доведу до конца. Однако у меня есть собственная теория, что эта призрачная область знания, как и некоторые менее устрашающие, относится к тем, которые пополняются понемногу то одним, то другим, и каждый, добавляющий крупицу знания, отдает за него часть своей жизни. Быть может, те трое, которые века тому назад чертили карты и пополняли их, внесли свой вклад, хотя, признаться, изречения из Корана не много прибавляют к сведениям о местоположении настоящего захоронения Цепеша. Разумеется, возможно, что все это чушь, и он похоронен в том самом озерном монастыре, как уверяет румынское предание, и покоится там в мире, как положено доброй душе — каковой у него не было.
— Но вы так не думаете? Он снова помолчал.
— Наука должна двигаться вперед. К добру или ко злу, но это неизбежно в каждой области знаний.
— А вы не ездили на Снагов, чтобы взглянуть самому? Он покачал головой.
— Я прекратил исследования.
Я поставил ставшую ледяной чашку, не сводя глаз с его лица.
— Но какую-то информацию вы сохранили? — медленно сказал я наугад.
Он дотянулся до верхней полки и вытащил вложенный между книгами запечатанный коричневый конверт.
— Конечно. Кто же уничтожает данные исследований? Я сделал по памяти копии тех трех карт и сохранил другие заметки, те, что были у меня тогда с собой в архиве.
Он положил невскрытый конверт на стол между нами и коснулся его с такой нежностью, которая, как подумалось мне, плохо сочеталась с ужасом перед его содержимым. Эта мысль или темнота весеннего вечера, сгущавшаяся за окном, усилила мою тревогу.
— Вам не кажется, что это опасное наследство?
— Пред богом, хотел бы я сказать «нет». Но, быть может, опасность тут лишь психологического свойства. Жизнь наша лучше, здоровее, когда мы не задумываемся без надобности над ее ужасами. Как вам известно, история человечества полна злодеяний, и, вероятно, нам и следует думать о них с ужасом, а не увлекаться ими. Все это было так давно, что я уже не уверен в точности своих стамбульских воспоминаний, а повторять попытку мне никогда не хотелось. Кроме того, у меня такое ощущение, будто все, что мне следует знать, я увез с собой.
— Чтобы идти дальше, хотите вы сказать?
— Да.
— Но вы так и не выяснили, кто мог составить карты, обозначающие, где находится могила? Или находилась?
— Не выяснил.
Я накрыл рукой коричневый конверт.
— Не обзавестись ли мне четками или еще каким оберегом?
— Я уверен, что вам будет достаточно собственной добродетели, или совести, если угодно, — мне хочется думать, что это свойство есть у большинства людей. Нет, я не стал бы носить в кармане чеснок.
— Заменив его сильным психическим противоядием?
— Да, я старался… — Его лицо стало грустным, почти мрачным. — Возможно, я сделал ошибку, не воспользовавшись советами старинных суеверий, но я считаю себя рационалистом и на том стою.
Я сжал пальцами конверт.
— Вот ваша книга. Интересная находка, и я желаю вам удачи в поисках ее происхождения. Приходите через две недели, и мы продолжим наш разговор о торговле в Утрехте. — Он подал мне переплетенный в пергамен томик, и мне показалось, что грусть в его глазах опровергает легкость тона.
Должно быть, я изумленно моргнул: собственная диссертация казалась сейчас принадлежащей иному миру.
Росси мыл кофейные чашки, а я непослушными пальцами собирал портфель.
— Еще одно, напоследок, — серьезно сказал он, когда я снова повернулся к нему.
— Да?
— Не будем больше говорить об этом.
— Вы не захотите узнать, как у меня дела? — поразился я, сразу почувствовав себя одиноким.
— Можете считать и так. Не хочу знать. Если, конечно, вам не понадобится помощь.
Он взял мою руку и сжал ее обычным теплым движением. Меня поразила невиданная прежде горечь в его взгляде, но он тут же заставил себя улыбнуться.
— Хорошо, — сказал я.
— Через две недели, — весело крикнул он мне вслед, когда я вышел из кабинета. — И смотрите, чтоб принесли мне законченную главу!
Отец замолчал. Я сама смутилась чуть не до слез, заметив слезы на его глазах. Такое проявление чувств удержало бы меня от расспросов, даже если бы он не заговорил.
— Как видишь, написание диссертации — довольно жуткое предприятие. — Теперь он говорил легко. — А вообще-то, напрасно мы стали ворошить эту старую запутанную историю, тем более что все закончилось хорошо: вот он — я, больше даже не занудный профессор, и ты тоже тут. — Он поморгал, приходя в себя. — Счастливый конец, как и полагается.
— Но до конца еще много чего было, — сумела выговорить я.
Солнце грело кожу, но не проникало до костей, зато в них, как видно, пробрался холод морского бриза. Мы потягивались и вертели головами, разглядывая город внизу. Последняя группа суетливых туристов прошествовала мимо нас по верху стены и остановилась у дальней ниши, разглядывая острова и позируя друг другу перед камерами. Я покосилась на отца, но он смотрел в море. Отстав от других туристов, но уже далеко обогнав нас, медленно и твердо шагал человек, не замеченный мной прежде: высокий и широкоплечий, в темном твидовом костюме. Мы видели в городе и других высоких мужчин в темных костюмах, но я почему-то упорно смотрела вслед этому.
ГЛАВА 5
Не решаясь откровенно поговорить с отцом, я вздумала заняться собственным расследованием и однажды после школы отправилась в университетскую библиотеку. На голландском я объяснялась довольно сносно, а французский и немецкий изучала уже несколько лет, к тому же в университете имелось большое собрание книг на английском. Сотрудники были любезны и внимательны, и я, преодолевая застенчивость, быстро сумела получить то, что искала: тексты нюренбергских памфлетов, о которых упомянул отец. Подлинного издания в библиотеке на нашлось, — раритет, как объяснил мне пожилой библиотекарь в отделе средневековой литературы, — однако он предложил мне сборник старинных немецких документов в переводе на английский.
— Это ведь то, что вам требуется, милая? — спросил он, улыбаясь.
Он был красив открытой чистой красотой, обычной среди голландцев: прямой взгляд голубых глаз и волосы, которые в старости не поседели, а словно бы выцвели. Родители моего отца, жившие в Бостоне, умерли, когда я была еще маленькой, и мне подумалось, как хорошо было бы иметь такого дедушку.
— Меня зовут Йохан Биннертс, — добавил он, — не стесняйтесь обращаться ко мне, если понадобится что-то еще.
Я ответила, что это именно то, что нужно, спасибо, и он, прежде чем тихонько удалиться, потрепал меня по плечу. В пустом кабинете я переписала в свой блокнот первый абзац:
«В год от рождества Господа нашего 1456 Дракула вершил дела ужасающие и предивные. Поставленный господарем Валахии, он повелел сжечь четыре сотни юношей, прибывших в его земли, дабы изучить язык. По его велению большую семью посадили на колья, и множество своих подданных он повелел врыть в землю до пупа и после стрелять в них. Другие же были зажарены и с них сдирали кожу».
Внизу страницы имелось примечание. Значок сноски был так мелок, что я едва не пропустила его. Всмотревшись внимательней, я поняла, что комментарий относился к выражению: «сажать на кол». Влад Цепеш, то есть Влад Сажатель-на-кол, говорилось там, научился этому способу казни в Турции. Казнь заключалась в том, что тело казнимого протыкалось заостренным деревянным колом, обычно через анус или гениталии вверх, так что острие выходило через рот или голову. С минуту я старалась не видеть этих слов, потом еще несколько минут — забыть их, захлопнув книгу.
Однако мучительнее картин казней или образа Дракулы преследовало меня в тот день, когда я, убрав блокнот и накинув плащ, шла домой, сознание, что все это — было. Мне казалось, стоит прислушаться, и я услышу вопли мальчиков или «большой семьи», гибнущей разом. Отец, заботясь о моем историческом образовании, забыл предупредить: ужасные моменты истории — реальность. Теперь, десятилетия спустя, я понимаю, что он и не мог сказать этого. Только сама история способна убедить в своей истинности. И когда мы видим истину — действительно, видим, — то уже не можем отвести взгляд.
Добравшись в тот вечер домой, я ощутила в себе дьявольскую силу, толкнувшую меня бросить вызов отцу. Пока миссис Клэй гремела тарелками в кухне, он уселся почитать в библиотеке. Я прошла туда, закрыла за собой дверь и встала перед ним. В руках у него был томик любимого им Генри Джеймса — верный признак усталости. Я стояла молча, пока он не поднял взгляд.
— О, это ты? — Он с улыбкой заложил страницу закладкой. — Алгебра не идет? — Но в глазах его уже было беспокойство.
— Я хочу, чтобы ты закончил тот рассказ, — сказала я. Он молча барабанил пальцами по ручке кресла.
— Почему ты не рассказываешь остального?
В первый раз я ощутила в себе угрозу для него. Он рассматривал закрытую книгу. Я чувствовала, что поступаю жестоко, хотя и не могла понять, в чем состоит жестокость, однако, начав свое кровавое дело, должна была закончить.
— Ты все от меня скрываешь.
Он наконец взглянул на меня. Лицо его было неописуемо печально и в свете лампы прорезано глубокими тенями морщин.
— Верно, скрываю.
— Я знаю больше, чем ты думаешь, — заявила я, хоть и сознавала, что это ребячество: спроси он меня, что же такое я знаю, мне было бы нечего ответить.
Он подпер ладонями подбородок и, помолчав, отозвался:
— Я знаю, что ты знаешь. И раз уж ты кое-что узнала, мне придется сказать тебе все.
Я в изумлении глазела на него.
— Так рассказывай же! — яростно вырвалось у меня. Он снова опустил взгляд.
— Расскажу — и расскажу как только смогу. Но не все сразу. — Он вдруг взорвался: — Всего сразу мне не выдержать! Имей терпение!
Но взгляд его выражал мольбу, а не обвинение. Я подошла к нему и обняла его склоненную голову.
Март в Тоскане бывает холодным и ветреным, однако отец решил, что небольшая поездка по округе не помешает после миланских четырехдневных разговоров — для меня его профессия всегда была «разговорами». На этот раз его не пришлось упрашивать взять меня с собой.
— Флоренция прекрасна, особенно в межсезонье, — говорил он как-то утром, выезжая со мной из Милана к югу. — Я хотел бы показать ее тебе. Но сперва надо побольше узнать о ее истории и лучше изучить живопись — иначе половина удовольствия пропадет. А вот сельская Тоскана — это да. Радует глаз и успокаивает — сама увидишь.
Я кивнула, поудобней устраиваясь на пассажирском сиденье арендованного «фиата». Отец заразил меня своей любовью к свободе, и мне нравилось смотреть, как он распускает галстук и расстегивает воротничок, направляясь к новым местам. «Фиат» тихонько гудел, катясь по гладкой северной автостраде.
— Так или иначе, я уже много лет кормлю Массимо и Джулию обещаниями заехать к ним. Они бы не простили мне, если бы мы проехали мимо, не заглянув в гости.
Он откинулся назад и заложил ногу на ногу.
— Они довольно странные люди — пожалуй, можно назвать их оригиналами, — но очень добрые. Ты не против?
— Я же сказала, что согласна, — напомнила я. Обычно мне больше нравилось быть с отцом вдвоем, чем общаться с незнакомыми, при которых неизменно просыпалась моя врожденная застенчивость, однако ему явно хотелось повидать старых друзей. Впрочем, мягкое движение «фиата» нагоняло на меня сон, я устала от поездки по железной дороге. Этим утром меня постигло событие, задержка которого вечно беспокоила моего доктора и в предвидении которого миссис Клэй напихала мне полный чемодан ватных прокладок. Впервые обнаружив его последствия в вагонном туалете, я чуть не расплакалась от неожиданности: пятно на перемычке «благоразумных» теплых трусиков походило на отпечаток большого пальца убийцы. Отцу я ничего не сказала. За окном машины речные долины и деревушки на холмах превратились в смутную панораму, а потом расплылись и исчезли.
Так и не проснувшись как следует, я съела завтрак в городке, состоявшем из кафе и темных баров, у дверей которых сворачивались и разворачивались клубки уличных котов. Зато в сумерках, когда два десятка крепостей на высоких холмах столпились над нами, словно на тесной фреске, я ожила. Несущиеся по ветру вечерние облака прорвались на горизонте полоской заката — над морем, сказал отец, над Гибралтаром и другими местами, в которых мы когда-нибудь побываем. Городок над нами пристроился на отвесной скале, его улочки круто карабкались вверх, а переулки поднимались узкими каменными ступенями. Отец сворачивал то вправо, то влево; раз мы проехали мимо траттории, и луч света из приоткрытой двери упал на холодную мостовую. Наконец мы плавно перевалили вершину холма.
— Где-то здесь, если не ошибаюсь.
Отец свернул в узенький переулок, вдоль которого стражей выстроились темные кипарисы.
— Вилла Монтефоллиноко в Монтепердуто. Монтепердуто — это город, помнишь?
Я помнила. За завтраком мы рассматривали карту, и отец водил пальцем вокруг кофейной чашки:
— Вот Сиена. Смотри от нее. Тут мы уже в Тоскане, и сразу попадаем в Умбрию. Вот Монтепульчано, знаменитый старинный город, а на следующем холме — наш Монтепердуто.
Названия застревали у меня в голове, однако «монте» означало гору, и мы были среди гор, будто внутри витрины с раскрашенными горами, как в магазинах игрушек в Альпах, через которые я уже дважды проезжала.
В непроглядной тьме вилла показалась мне маленькой: длинный приземистый крестьянский дом, сложенный из дикого камня, с красной крышей, занавешенной ветвями кипарисов и смоковниц, и въездом, отмеченным парой покосившихся каменных столбов. В окнах первого этажа горел свет, и я вдруг почувствовала, как проголодалась и измучилась от своего подросткового недомогания, которое придется скрывать от хозяев. Отец достал из багажника наши вещи, и я поплелась следом за ним.
— Даже колокольчик все тот же, — с удовольствием отметил он, дернув за короткий шнурок над дверью и приглаживая в темноте прическу.
На звонок ответил не человек — ураган! Хозяин обнимал отца, хлопал по спине, звонко расцеловал в обе щеки и слишком низко склонился, чтобы пожать мне руку. Ладонь у него оказалась необъятно широкой и горячей, и он обнял меня за плечи, чтобы ввести в дом. В полутемной, заставленной старинной мебелью передней он взревел, как бык:
— Джулия! Джулия, скорей! Смотри, какие гости! Сюда! — Его английский был шумным, уверенным и пылким.
Вошла, улыбаясь, высокая женщина. Она сразу понравилась мне тем, что начала с улыбки и не стала сгибаться, чтобы со мной поздороваться. Рука у нее была такой же теплой, как у мужа, и она тоже поцеловала отца в обе щеки, покачивая головой в такт плавному течению итальянской речи.
— А тебе, — обратилась она ко мне по-английски, — мы дадим отдельную комнату, хорошую, ладно?
— Ладно, — радостно согласилась я, утешаясь мыслью, что комната окажется в надежной близости от отцовской и из нее видна будет долина, по склону которой мы так долго карабкались к городку.
Покончив с ужином, накрытым в вымощенной камнем столовой, взрослые откинулись назад и вздохнули.
— Джулия, — объявил мой отец, — ты с каждым годом стряпаешь все искуснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Профессор Росси снова сдвинул ладони и глядел на меня, словно терпеливо дожидаясь возгласов недоверия. Но я отчего-то проникся верой в его рассказ.
— Вы вернулись в Грецию?
— Да, и провел остаток лета, стараясь забыть о своем приключении в Стамбуле, хотя не замечать его последствийбыло невозможно.
— Вы уехали потому, что… испугались?
— Насмерть перепугался.
— Но потом вы проделали все эти исследования — или заказали кому-то — над своей странной книгой?
— Да, в основном химические анализы в Смитсоновском институте. Но когда результаты ничего не дали — и после еще одного случая, — я убрал книгу на полку. На самый верх, как видите.
Он кивнул на самый высокий насест в своей клетке.
— Странно — я иногда размышляю над теми случаями, и порой они вспоминаются очень отчетливо, а иногда только какие-то обрывки. Впрочем, привычка, вероятно, разъедает самые ужасные воспоминания. А бывает — я годами вовсе об этом не думаю.
— Однако вы в самом деле думаете… что тот человек с ранками на шее…
— А что бы вы подумали, если бы стояли там перед ним и притом твердо знали, что вы в своем уме?
Он встал, прислонившись к полкам, и в голосе его на миг прозвенела ярость.
Я глотнул остывшего кофе. Он был очень горек: застоялся на дне.
— И вы никогда больше не пытались вычислить, что означают те карты, откуда взялись?
— Никогда.
Он на минуту задумался.
— Одно из немногих исследований, которые я не доведу до конца. Однако у меня есть собственная теория, что эта призрачная область знания, как и некоторые менее устрашающие, относится к тем, которые пополняются понемногу то одним, то другим, и каждый, добавляющий крупицу знания, отдает за него часть своей жизни. Быть может, те трое, которые века тому назад чертили карты и пополняли их, внесли свой вклад, хотя, признаться, изречения из Корана не много прибавляют к сведениям о местоположении настоящего захоронения Цепеша. Разумеется, возможно, что все это чушь, и он похоронен в том самом озерном монастыре, как уверяет румынское предание, и покоится там в мире, как положено доброй душе — каковой у него не было.
— Но вы так не думаете? Он снова помолчал.
— Наука должна двигаться вперед. К добру или ко злу, но это неизбежно в каждой области знаний.
— А вы не ездили на Снагов, чтобы взглянуть самому? Он покачал головой.
— Я прекратил исследования.
Я поставил ставшую ледяной чашку, не сводя глаз с его лица.
— Но какую-то информацию вы сохранили? — медленно сказал я наугад.
Он дотянулся до верхней полки и вытащил вложенный между книгами запечатанный коричневый конверт.
— Конечно. Кто же уничтожает данные исследований? Я сделал по памяти копии тех трех карт и сохранил другие заметки, те, что были у меня тогда с собой в архиве.
Он положил невскрытый конверт на стол между нами и коснулся его с такой нежностью, которая, как подумалось мне, плохо сочеталась с ужасом перед его содержимым. Эта мысль или темнота весеннего вечера, сгущавшаяся за окном, усилила мою тревогу.
— Вам не кажется, что это опасное наследство?
— Пред богом, хотел бы я сказать «нет». Но, быть может, опасность тут лишь психологического свойства. Жизнь наша лучше, здоровее, когда мы не задумываемся без надобности над ее ужасами. Как вам известно, история человечества полна злодеяний, и, вероятно, нам и следует думать о них с ужасом, а не увлекаться ими. Все это было так давно, что я уже не уверен в точности своих стамбульских воспоминаний, а повторять попытку мне никогда не хотелось. Кроме того, у меня такое ощущение, будто все, что мне следует знать, я увез с собой.
— Чтобы идти дальше, хотите вы сказать?
— Да.
— Но вы так и не выяснили, кто мог составить карты, обозначающие, где находится могила? Или находилась?
— Не выяснил.
Я накрыл рукой коричневый конверт.
— Не обзавестись ли мне четками или еще каким оберегом?
— Я уверен, что вам будет достаточно собственной добродетели, или совести, если угодно, — мне хочется думать, что это свойство есть у большинства людей. Нет, я не стал бы носить в кармане чеснок.
— Заменив его сильным психическим противоядием?
— Да, я старался… — Его лицо стало грустным, почти мрачным. — Возможно, я сделал ошибку, не воспользовавшись советами старинных суеверий, но я считаю себя рационалистом и на том стою.
Я сжал пальцами конверт.
— Вот ваша книга. Интересная находка, и я желаю вам удачи в поисках ее происхождения. Приходите через две недели, и мы продолжим наш разговор о торговле в Утрехте. — Он подал мне переплетенный в пергамен томик, и мне показалось, что грусть в его глазах опровергает легкость тона.
Должно быть, я изумленно моргнул: собственная диссертация казалась сейчас принадлежащей иному миру.
Росси мыл кофейные чашки, а я непослушными пальцами собирал портфель.
— Еще одно, напоследок, — серьезно сказал он, когда я снова повернулся к нему.
— Да?
— Не будем больше говорить об этом.
— Вы не захотите узнать, как у меня дела? — поразился я, сразу почувствовав себя одиноким.
— Можете считать и так. Не хочу знать. Если, конечно, вам не понадобится помощь.
Он взял мою руку и сжал ее обычным теплым движением. Меня поразила невиданная прежде горечь в его взгляде, но он тут же заставил себя улыбнуться.
— Хорошо, — сказал я.
— Через две недели, — весело крикнул он мне вслед, когда я вышел из кабинета. — И смотрите, чтоб принесли мне законченную главу!
Отец замолчал. Я сама смутилась чуть не до слез, заметив слезы на его глазах. Такое проявление чувств удержало бы меня от расспросов, даже если бы он не заговорил.
— Как видишь, написание диссертации — довольно жуткое предприятие. — Теперь он говорил легко. — А вообще-то, напрасно мы стали ворошить эту старую запутанную историю, тем более что все закончилось хорошо: вот он — я, больше даже не занудный профессор, и ты тоже тут. — Он поморгал, приходя в себя. — Счастливый конец, как и полагается.
— Но до конца еще много чего было, — сумела выговорить я.
Солнце грело кожу, но не проникало до костей, зато в них, как видно, пробрался холод морского бриза. Мы потягивались и вертели головами, разглядывая город внизу. Последняя группа суетливых туристов прошествовала мимо нас по верху стены и остановилась у дальней ниши, разглядывая острова и позируя друг другу перед камерами. Я покосилась на отца, но он смотрел в море. Отстав от других туристов, но уже далеко обогнав нас, медленно и твердо шагал человек, не замеченный мной прежде: высокий и широкоплечий, в темном твидовом костюме. Мы видели в городе и других высоких мужчин в темных костюмах, но я почему-то упорно смотрела вслед этому.
ГЛАВА 5
Не решаясь откровенно поговорить с отцом, я вздумала заняться собственным расследованием и однажды после школы отправилась в университетскую библиотеку. На голландском я объяснялась довольно сносно, а французский и немецкий изучала уже несколько лет, к тому же в университете имелось большое собрание книг на английском. Сотрудники были любезны и внимательны, и я, преодолевая застенчивость, быстро сумела получить то, что искала: тексты нюренбергских памфлетов, о которых упомянул отец. Подлинного издания в библиотеке на нашлось, — раритет, как объяснил мне пожилой библиотекарь в отделе средневековой литературы, — однако он предложил мне сборник старинных немецких документов в переводе на английский.
— Это ведь то, что вам требуется, милая? — спросил он, улыбаясь.
Он был красив открытой чистой красотой, обычной среди голландцев: прямой взгляд голубых глаз и волосы, которые в старости не поседели, а словно бы выцвели. Родители моего отца, жившие в Бостоне, умерли, когда я была еще маленькой, и мне подумалось, как хорошо было бы иметь такого дедушку.
— Меня зовут Йохан Биннертс, — добавил он, — не стесняйтесь обращаться ко мне, если понадобится что-то еще.
Я ответила, что это именно то, что нужно, спасибо, и он, прежде чем тихонько удалиться, потрепал меня по плечу. В пустом кабинете я переписала в свой блокнот первый абзац:
«В год от рождества Господа нашего 1456 Дракула вершил дела ужасающие и предивные. Поставленный господарем Валахии, он повелел сжечь четыре сотни юношей, прибывших в его земли, дабы изучить язык. По его велению большую семью посадили на колья, и множество своих подданных он повелел врыть в землю до пупа и после стрелять в них. Другие же были зажарены и с них сдирали кожу».
Внизу страницы имелось примечание. Значок сноски был так мелок, что я едва не пропустила его. Всмотревшись внимательней, я поняла, что комментарий относился к выражению: «сажать на кол». Влад Цепеш, то есть Влад Сажатель-на-кол, говорилось там, научился этому способу казни в Турции. Казнь заключалась в том, что тело казнимого протыкалось заостренным деревянным колом, обычно через анус или гениталии вверх, так что острие выходило через рот или голову. С минуту я старалась не видеть этих слов, потом еще несколько минут — забыть их, захлопнув книгу.
Однако мучительнее картин казней или образа Дракулы преследовало меня в тот день, когда я, убрав блокнот и накинув плащ, шла домой, сознание, что все это — было. Мне казалось, стоит прислушаться, и я услышу вопли мальчиков или «большой семьи», гибнущей разом. Отец, заботясь о моем историческом образовании, забыл предупредить: ужасные моменты истории — реальность. Теперь, десятилетия спустя, я понимаю, что он и не мог сказать этого. Только сама история способна убедить в своей истинности. И когда мы видим истину — действительно, видим, — то уже не можем отвести взгляд.
Добравшись в тот вечер домой, я ощутила в себе дьявольскую силу, толкнувшую меня бросить вызов отцу. Пока миссис Клэй гремела тарелками в кухне, он уселся почитать в библиотеке. Я прошла туда, закрыла за собой дверь и встала перед ним. В руках у него был томик любимого им Генри Джеймса — верный признак усталости. Я стояла молча, пока он не поднял взгляд.
— О, это ты? — Он с улыбкой заложил страницу закладкой. — Алгебра не идет? — Но в глазах его уже было беспокойство.
— Я хочу, чтобы ты закончил тот рассказ, — сказала я. Он молча барабанил пальцами по ручке кресла.
— Почему ты не рассказываешь остального?
В первый раз я ощутила в себе угрозу для него. Он рассматривал закрытую книгу. Я чувствовала, что поступаю жестоко, хотя и не могла понять, в чем состоит жестокость, однако, начав свое кровавое дело, должна была закончить.
— Ты все от меня скрываешь.
Он наконец взглянул на меня. Лицо его было неописуемо печально и в свете лампы прорезано глубокими тенями морщин.
— Верно, скрываю.
— Я знаю больше, чем ты думаешь, — заявила я, хоть и сознавала, что это ребячество: спроси он меня, что же такое я знаю, мне было бы нечего ответить.
Он подпер ладонями подбородок и, помолчав, отозвался:
— Я знаю, что ты знаешь. И раз уж ты кое-что узнала, мне придется сказать тебе все.
Я в изумлении глазела на него.
— Так рассказывай же! — яростно вырвалось у меня. Он снова опустил взгляд.
— Расскажу — и расскажу как только смогу. Но не все сразу. — Он вдруг взорвался: — Всего сразу мне не выдержать! Имей терпение!
Но взгляд его выражал мольбу, а не обвинение. Я подошла к нему и обняла его склоненную голову.
Март в Тоскане бывает холодным и ветреным, однако отец решил, что небольшая поездка по округе не помешает после миланских четырехдневных разговоров — для меня его профессия всегда была «разговорами». На этот раз его не пришлось упрашивать взять меня с собой.
— Флоренция прекрасна, особенно в межсезонье, — говорил он как-то утром, выезжая со мной из Милана к югу. — Я хотел бы показать ее тебе. Но сперва надо побольше узнать о ее истории и лучше изучить живопись — иначе половина удовольствия пропадет. А вот сельская Тоскана — это да. Радует глаз и успокаивает — сама увидишь.
Я кивнула, поудобней устраиваясь на пассажирском сиденье арендованного «фиата». Отец заразил меня своей любовью к свободе, и мне нравилось смотреть, как он распускает галстук и расстегивает воротничок, направляясь к новым местам. «Фиат» тихонько гудел, катясь по гладкой северной автостраде.
— Так или иначе, я уже много лет кормлю Массимо и Джулию обещаниями заехать к ним. Они бы не простили мне, если бы мы проехали мимо, не заглянув в гости.
Он откинулся назад и заложил ногу на ногу.
— Они довольно странные люди — пожалуй, можно назвать их оригиналами, — но очень добрые. Ты не против?
— Я же сказала, что согласна, — напомнила я. Обычно мне больше нравилось быть с отцом вдвоем, чем общаться с незнакомыми, при которых неизменно просыпалась моя врожденная застенчивость, однако ему явно хотелось повидать старых друзей. Впрочем, мягкое движение «фиата» нагоняло на меня сон, я устала от поездки по железной дороге. Этим утром меня постигло событие, задержка которого вечно беспокоила моего доктора и в предвидении которого миссис Клэй напихала мне полный чемодан ватных прокладок. Впервые обнаружив его последствия в вагонном туалете, я чуть не расплакалась от неожиданности: пятно на перемычке «благоразумных» теплых трусиков походило на отпечаток большого пальца убийцы. Отцу я ничего не сказала. За окном машины речные долины и деревушки на холмах превратились в смутную панораму, а потом расплылись и исчезли.
Так и не проснувшись как следует, я съела завтрак в городке, состоявшем из кафе и темных баров, у дверей которых сворачивались и разворачивались клубки уличных котов. Зато в сумерках, когда два десятка крепостей на высоких холмах столпились над нами, словно на тесной фреске, я ожила. Несущиеся по ветру вечерние облака прорвались на горизонте полоской заката — над морем, сказал отец, над Гибралтаром и другими местами, в которых мы когда-нибудь побываем. Городок над нами пристроился на отвесной скале, его улочки круто карабкались вверх, а переулки поднимались узкими каменными ступенями. Отец сворачивал то вправо, то влево; раз мы проехали мимо траттории, и луч света из приоткрытой двери упал на холодную мостовую. Наконец мы плавно перевалили вершину холма.
— Где-то здесь, если не ошибаюсь.
Отец свернул в узенький переулок, вдоль которого стражей выстроились темные кипарисы.
— Вилла Монтефоллиноко в Монтепердуто. Монтепердуто — это город, помнишь?
Я помнила. За завтраком мы рассматривали карту, и отец водил пальцем вокруг кофейной чашки:
— Вот Сиена. Смотри от нее. Тут мы уже в Тоскане, и сразу попадаем в Умбрию. Вот Монтепульчано, знаменитый старинный город, а на следующем холме — наш Монтепердуто.
Названия застревали у меня в голове, однако «монте» означало гору, и мы были среди гор, будто внутри витрины с раскрашенными горами, как в магазинах игрушек в Альпах, через которые я уже дважды проезжала.
В непроглядной тьме вилла показалась мне маленькой: длинный приземистый крестьянский дом, сложенный из дикого камня, с красной крышей, занавешенной ветвями кипарисов и смоковниц, и въездом, отмеченным парой покосившихся каменных столбов. В окнах первого этажа горел свет, и я вдруг почувствовала, как проголодалась и измучилась от своего подросткового недомогания, которое придется скрывать от хозяев. Отец достал из багажника наши вещи, и я поплелась следом за ним.
— Даже колокольчик все тот же, — с удовольствием отметил он, дернув за короткий шнурок над дверью и приглаживая в темноте прическу.
На звонок ответил не человек — ураган! Хозяин обнимал отца, хлопал по спине, звонко расцеловал в обе щеки и слишком низко склонился, чтобы пожать мне руку. Ладонь у него оказалась необъятно широкой и горячей, и он обнял меня за плечи, чтобы ввести в дом. В полутемной, заставленной старинной мебелью передней он взревел, как бык:
— Джулия! Джулия, скорей! Смотри, какие гости! Сюда! — Его английский был шумным, уверенным и пылким.
Вошла, улыбаясь, высокая женщина. Она сразу понравилась мне тем, что начала с улыбки и не стала сгибаться, чтобы со мной поздороваться. Рука у нее была такой же теплой, как у мужа, и она тоже поцеловала отца в обе щеки, покачивая головой в такт плавному течению итальянской речи.
— А тебе, — обратилась она ко мне по-английски, — мы дадим отдельную комнату, хорошую, ладно?
— Ладно, — радостно согласилась я, утешаясь мыслью, что комната окажется в надежной близости от отцовской и из нее видна будет долина, по склону которой мы так долго карабкались к городку.
Покончив с ужином, накрытым в вымощенной камнем столовой, взрослые откинулись назад и вздохнули.
— Джулия, — объявил мой отец, — ты с каждым годом стряпаешь все искуснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76