Он по моей просьбе прочел и выправил их; хотя он и не мог судить о верности или ошибочности моих умозаключений, касающихся торговли в античном Средиземноморье, зато писал он, как ангел — из тех ангелов, тонкость которых позволяет им собираться на острие иглы, — и часто предлагал мне стилистические поправки. Я предвкушал час, посвященный дружеской критике, потом стакан Шерри и тот чудный миг, когда верный друг протягивает ноги к камину и спрашивает, как дела. Я не стал бы рассказывать ему о своих натянутых до звона нервах, но мы могли бы поговорить о чем-нибудь — да обо всем на свете.
Ожидая его, я пошевелил кочергой огонь, подложил еще поленце, выставил на стол два стакана и осмотрел приборы. В моих комнатах кабинет совмещался с гостиной, и я позаботился, чтобы в нем царили уют и порядок, соответствующие обстановке прошлого века. За день я успел провернуть несколько дел, к шести часам поужинал и разобрал оставшиеся бумаги. Темнело уже рано, и в сгустившихся сумерках закапал тусклый косой дождь. Такие осенние вечера не нагоняли на меня уныние, а казались даже приятными, и я ощутил разве что легчайшую дрожь предчувствия, когда в поисках чтения, чтобы занять десять минут, рука моя наткнулась на древний том, которого я так долго избегал. Я оставил его на полке над письменным столом среди более безобидных изданий. Теперь же я уселся за стол, снова ощутив ладонями мягкость старинной замши переплета, и открыл книгу.
Я немедленно ощутил некоторую странность. Запах, исходивший от страниц, не был знакомым мне тонким ароматом старой бумаги и потрескавшегося пергамена. Это было зловоние разложения, ужасная тошнотворная вонь тухлого мяса или гниющего трупа. Прежде я никогда не ощущал его и потому склонился ниже, недоверчиво принюхался и тотчас захлопнул книгу. Через полминуты я открыл ее снова, и снова желудок у меня сжался от поднимавшегося от страниц смрада. Маленький томик словно жил в моих руках, но запах его был запахом смерти.
Это отвратительное зловоние воскресило все страхи, пережитые мною при возвращении с континента, и только большим усилием воли я сумел утихомирить свои расходившиеся нервы. Старые книги подвержены, как известно, гниению, а я этим летом носил ее под дождем. Этим, несомненно, и объяснялось появление запаха. Вероятно, мне следовало снова отнести том в отдел редкой книги и узнать, как можно очистить его и устранить запах.
Я сознательно, усилием воли подавил естественный порыв немедленно отбросить книгу, снова убрать ее подальше. Из чувства противоречия впервые за много недель я заставил себя вернуться к изображению на развороте: к распростершему крылья дракону, скалящему клыки над девизом на вымпеле. И тогда я с пугающей ясностью словно увидел его заново и впервые понял — никогда я не отличался особой остротой зрительной памяти, однако некое натяжение возбужденных нервов заставило меня обратить внимание на очертания всего зверя с его расправленными крыльями и загнутым петлей хвостом. В приступе любопытства я вытащил и перерыл привезенные из Стамбула бумаги, забытые в ящике стола. Вскрыв пакет, я быстро отыскал нужный лист: вырванную из моего блокнота страничку со сделанным в архиве наброском — копией первой из найденных там карт.
Как ты помнишь, всего там было три карты, возрастающие по масштабу, так что одна и та же местность изображалась все более подробно. Эта местность, даже срисованная моей неопытной рукой, имела вполне определенные очертания. Они, как ни смотри, изображали зверя с симметрично расправленными крыльями. Длинная река, вытекавшая из нее на юго-запад, повторяла изгиб драконова хвоста. Я разглядывал гравюру, и руки у меня странно подрагивали. Гребенчатый хвост дракона оканчивался стрелкой, указывавшей — здесь я чуть не ахнул вслух, забыв все долгие недели лечения от прежней мании, — на место, соответствующее в моей карте расположению проклятой гробницы.
Очевидное сходство двух изображений было слишком разительным, чтобы оказаться совпадением. Как я мог еще в архиве не заметить, что область, изображенная на карте, в точности повторяла силуэт моего дракона, словно он, раскинув крылья, парил над ней и отбрасывал свою тень на землю? Значит, гравюра, над которой я столько раздумывал перед поездкой, содержала определенный смысл, сообщение? Она должна была грозить и запугивать, должна была увековечить силу и власть. Однако для настойчивого читателя она могла оказаться и ключом: хвост указывал на гробницу, как палец человека указывает ему в грудь, говоря: «Это я. Я здесь». Но кто же был там, в той центральной точке, в той «проклятой гробнице»? Ответ дракон сжимал в своих хищных когтях: " Drakulya".
В горле у меня встал едкий комок, словно собственная моя кровь готова была прорваться наружу. Вся моя выучка историка советовала удержаться от поспешных заключений, но убежденность была сильнее доводов разума. Ни одна из карт не изображала озера Снагов, где, как считалось, похоронен был Влад Дракула. Следовательно, Цепеш — Дракула — покоится в другом месте — в месте, названия которого не сохранилось даже в легендах. Но где же? Этот вопрос невольно вырвался у меня сквозь стиснутые зубы. И почему могила его окружена такой тайной?
Я сидел там, пытаясь сложить кусочки головоломки, когда за стеной, в коридоре колледжа послышались шаги — шаркающая, милая походка Хеджеса, — и я рассеянно подумал, что надо бы спрятать бумаги, отворить дверь, разлить шерри и настроиться на задушевный разговор. Я уже приподнялся, собирая листки, когда услышал наступившую тишину. Это было как заминка в мелодии: нота, прозвучавшая на долю такта дольше, чем нужно, и режущая слух сильней, чем явная фальшь. Знакомые, добродушные шаги затихли у моей двери, но Хеджес не постучался, как обычно. Вместо не прозвучавшего стука в дверь резко стукнуло мое сердце. Сквозь шелест бумаги и журчание воды в водосточной трубе над потемневшим окном я услышал гул — гул крови в ушах. Я уронил книгу, кинулся к наружной двери, отпер ее и распахнул.
Хеджес был там, за дверью, но он лежал навзничь на гладком полу, запрокинув назад голову, и тело его было как-то свернуто набок, будто его свалил страшной силы удар. Мысль, что я не слышал ни крика, ни звука падения, принесла с собой припадок тошноты. Глаза его были открыты и смотрели мимо меня. Бесконечно долгое мгновенье я думал, что он мертв. Потом голова его шевельнулась и он застонал. Я склонился к нему:
— Хеджес!
Он снова застонал и быстро заморгал глазами.
— Ты меня слышишь? — задохнулся я, чуть не всхлипывая от облегчения, что друг жив.
В этот миг голова его склонилась, открыв кровяное пятно сбоку шеи. Ранка была невелика, но казалась глубокой. Такую рану могла бы оставить прыгнувшая и рванувшая клыком собака. Кровь струей лилась на воротник и на пол у его плеча.
— Помогите! — закричал я.
Думаю, за века существования этих обитых дубовыми панелями стен никто так дерзко не нарушал здесь тишину. Я не знал, услышит ли кто-нибудь мой крик: в этот вечер большинство моих коллег ужинали у ректора. Потом дверь в дальнем конце коридора распахнулась и из комнаты выбежал камердинер профессора Джереми Форестера — славный малый по имени Рональд Эгг. (Он уже оставил место.) Он, видимо, с первого взгляда все понял, глаза у него вылезли на лоб, однако он тут же принялся, опустившись на колени, перевязывать рану на шее Хеджеса носовым платком.
— Вот, — сказал он мне, — надо его усадить, сэр, чтобы кровь отлила от раны, если только нет других повреждений.
Он тщательно ощупал с ног до головы напрягшееся тело Хеджеса, и, убедившись, что в остальном мой друг невредим, мы усадили его, прислонив к стене. Он тяжело склонился набок, закрыв глаза, и я подпер его плечом.
— Я за доктором, — сказал Рональд и убежал по коридору.
Я пальцем нащупал пульс: голова Хеджеса упала на мое плечо, но сердце билось ровно. Мне все хотелось привести его в чувство.
— Что случилось, Хеджес? Тебя кто то ударил? Ты меня слышишь, Хеджес?
Он открыл глаза, взглянул на меня. Лицо его перекосилось, обмякло и посинело с одной стороны, но говорил он разборчиво:
— Он велел сказать тебе…
— Что? Кто?
— Велел сказать тебе, что не терпит нарушителей границ.
Голова Хеджеса откинулась к стене — его большая прекрасная голова, скрывавшая один из лучших умов Англии. Я обнял его, и кожа у меня на руках пошла мурашками.
— Кто, Хеджес? Кто это тебе сказал? Это он тебя ранил? Ты его разглядел?
В уголках губ у него пузырилась слюна, а пальцы сжимались в кулаки и разжимались снова.
— Не терпит нарушителей, — выдавил он.
— Лежи-ка спокойно, — уговаривал я. — Не разговаривай. Сейчас будет врач. Попробуй расслабиться и дышать ровно.
— Господи, — бормотал Хеджес, — аллитерации у Поупа. Милой нимфы… спорный вопрос…
Я уставился на него, чувствуя, как сводит все внутри.
— Хеджес?
— "Похищение локона", — продолжал Хеджес. — Разумеется. Университетский врач, пригласивший меня в больницу, сообщил, что, помимо ранения, Хеджес перенес удар.
— Вызванный шоком. Эта рана на шее, — добавил он перед дверью палаты, где лежал Хеджес, — кажется, нанесена острым предметом, скорее всего острым клыком какого-то животного. Вы не держите собаку?
— Разумеется, нет. В здание колледжа собаки не допускаются. Доктор покачал головой:
— Чрезвычайно странно. Я предположил бы, что на него по пути к вам напало какое-то животное, и в результате шока наступил инсульт, к которому, видимо, пациент был предрасположен. Он мало что соображает, хотя и выговаривает разборчивые слова. Поскольку он получил рану, боюсь, без следствия не обойдется, но мне представляется, виновником случившегося окажется чей-нибудь злобный сторожевой пес. Постарайтесь вычислить, какой дорогой он мог к вам добираться.
Следствие так ни к чему и не привело, однако и меня не заподозрили, поскольку полиция не сумела найти ни мотивов, ни свидетельств того, что я сам нанес рану Хеджесу. Сам он не мог давать показаний, и в конце концов происшествие отнесли к «несчастным случаям» — как мне показалось, только ради того, чтобы избежать пятна на репутации следователей. Однажды, навещая Хеджеса в санатории, я попросил его подумать над следующими словами: «Я не терплю нарушителей границ».
Он обратил на меня отсутствующий взгляд, коснулся вялыми опухшими пальцами ранки на шее.
— Если так, Босуэлл, — произнес он ровным невыразительным тоном. — Если нет, уходи.
Через несколько дней он скончался от второго удара, случившегося ночью. Санаторий не сообщал о наличии новых наружных повреждений. Когда ректор пришел ко мне с этим известием, я поклялся, что буду трудиться без устали, чтобы отомстить за Хеджеса, если только сумею найти способ.
У меня не хватает духу описывать подробности отпевания, состоявшегося в церкви Тринити-колледжа: сдавленные рыдания старика-отца, когда хор мальчиков начал прекрасную череду псалмов в утешение живущим, и бессильный гнев, который я испытал при взгляде на гостью на подносе. Хеджеса похоронили в родной деревеньке в Дорсете, и в ясный ноябрьский день я в одиночестве посетил его могилу. Надгробие гласило: «Покойся в мире» — то самое, что выбрал бы и я, если бы мне пришлось выбирать. К моему бесконечному облегчению, это тишайшее из сельских кладбищ, и пастор в церкви говорил о погребении Хеджеса так спокойно, как говорил бы о любой из покойных местных знаменитостей. Я не услышал в пивной на главной улице никаких историй об английских вриколаках, хотя разбрасывал самые прозрачные намеки. В конце концов, на Хеджеса было всего одно нападение, между тем как Стокер утверждает, что для заражения живого проклятием не-умерших необходимо несколько. Я полагаю, что его жизнь была принесена в жертву только ради предостережения — мне. И тебе также, злосчастный читатель.
В глубочайшей горести твой, Бартоломео Росси».
Отец помешивал льдинки в стакане — чтобы занять чем-то руки и успокоить дрожь. Полуденная жара сменилась прохладой венецианского вечера, и через пьяццу протянулись длинные тени туристов и зданий. Туча испуганных чем-то голубей взлетела с мостовой и закружилась над головами. Меня наконец пробрал озноб от всех этих прохладительных напитков. Вдалеке кто-то смеялся, а над густой тучей голубей слышались крики чаек. К нам, сидевшим за столиком, бочком подошел молодой парень в белой рубашке и синих джинсах. На плече у него висела холщовая сумка, а рубашка пестрела кляксами краски.
— Покупаете картины, signore ? — спросил он, улыбнувшись.
На площадях и в переулках полным-полно было таких же начинающих художников. За день нам уже третий раз предлагали купить виды Венеции; отец едва взглянул на картину. Парень, по-прежнему улыбаясь и не желая уходить, не дождавшись хотя бы похвалы своей работе, повернул мольберт ко мне, и я сочувственно кивнула, разглядывая его. Он тут же захромал к другим туристам, а я сидела, покрывшись холодным потом, и смотрела ему в спину.
На яркой акварели виднелось наше кафе и краешек «Флориана» в ярком и спокойном предвечернем свете. Должно быть, художник работал где-то за моей спиной, но довольно близко к столикам: в цветных пятнах я узнала свою красную соломенную шляпку и рядом коричневый и синий — цвета отцовского костюма. Изящная непринужденная техника передавала настроение летней праздности, и туристу приятно было бы увезти с собой такой сувенир на память о безоблачном дне на побережье Адриатики. Но мне бросилась в глаза фигура человека, сидевшего чуть поодаль от отца: широкоплечая, с темной головой — черное пятно среди карнавальных расцветок тентов и скатертей. А я твердо помнила, что тот столик весь день пустовал.
ГЛАВА 13
Следующий маршрут опять увел нас с отцом на восток, за Юлийские Альпы. Городок Костаньевица — Каштановый — в самом деле был полон каштанов, уже опадавших под ноги, так что, неосторожно опустив ногу на мостовую, можно было запросто наткнуться на колючку. Перед домом мэра, построенным когда-то для австро-венгерского чиновника, вся земля была усыпана ощетинившимися зелеными ежиками каштановой скорлупы.
Мы с отцом прогуливались не спеша, радуясь теплому осеннему деньку — на местном наречии «цыганскому лету», как сказала нам одна женщина в магазине, — и я размышляла над различием западного мира, оставшегося в нескольких сотнях километров от нас, с этим, восточным, чуть к югу от Эмоны. Здесь один магазин нельзя было отличить от другого, и продавщицы казались мне похожими как близнецы, в своих небесно-синих рабочих халатах и цветастых шарфиках. Они улыбались нам из-за полупустых прилавков, блестя золотыми или стальными зубами. Мы купили для своего пикника необъятную плитку шоколада, добавив ее к припасенным заранее салями, черному хлебу и сыру, а отец прихватил еще бутылки своего любимого «наранхи»: апельсинового напитка, напомнившего мне о Рагузе, Эмоне, Венеции.
Последняя встреча в Загребе окончилась накануне, а я к этому времени успела переписать начисто домашнюю работу по истории. Отец хотел, чтобы я начала учить еще и немецкий, и я с радостью согласилась: не ради его настояний, а несмотря на них; я собиралась назавтра начать заниматься по книжке, купленной в магазине иностранной литературы в Амстердаме. На мне было короткое зеленое платье с желтыми гольфами, отец улыбался, вспоминая какой-то непонятный для меня дипломатический розыгрыш на утреннем совещании, и бутылки «наранхи» позванивали в сетке. Перед нами протянулся низкий каменный мостик через реку Костан. Я заторопилась туда, чтобы увидеть все первой, пока не подошел отец.
Недалеко за мостом изгиб реки скрывал ее от взгляда, а в излучине примостился крошечный замок, некий славянский «шато», размером не больше особняка, с лебедями, плававшими под стеной и чистившими перья на берегу. На моих глазах какая-то женщина в голубом халате открыла наружу верхнее окно, так что стекла в частом переплете мигнули на солнце, и вытряхнула пыльную тряпку. Под мостом теснились над глинистым обрывом молодые ивы, и ласточки влетали и вылетали из дырочек в отвесном береге под их корнями. В замковом парке я высмотрела каменную скамью (подальше от лебедей, которых все еще побаивалась) со склонившимся над ней каштаном. От стены замка к ней протянулась прохладная тень, а чистому костюму отца не грозила здесь никакая опасность, так что он мог просидеть дольше, чем собирался, и рассказывать, рассказывать…
— Пока я дома просматривал письма, — сказал отец, вытирая жирные после салями руки матерчатой салфеткой, — где-то на задворках сознания у меня зародилась мысль, не имевшая отношения к трагическому исчезновению Росси. Отложив письмо, описывавшее несчастье с его другом Хеджесом, я несколько минут чувствовал себя так дурно, что не мог сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Ожидая его, я пошевелил кочергой огонь, подложил еще поленце, выставил на стол два стакана и осмотрел приборы. В моих комнатах кабинет совмещался с гостиной, и я позаботился, чтобы в нем царили уют и порядок, соответствующие обстановке прошлого века. За день я успел провернуть несколько дел, к шести часам поужинал и разобрал оставшиеся бумаги. Темнело уже рано, и в сгустившихся сумерках закапал тусклый косой дождь. Такие осенние вечера не нагоняли на меня уныние, а казались даже приятными, и я ощутил разве что легчайшую дрожь предчувствия, когда в поисках чтения, чтобы занять десять минут, рука моя наткнулась на древний том, которого я так долго избегал. Я оставил его на полке над письменным столом среди более безобидных изданий. Теперь же я уселся за стол, снова ощутив ладонями мягкость старинной замши переплета, и открыл книгу.
Я немедленно ощутил некоторую странность. Запах, исходивший от страниц, не был знакомым мне тонким ароматом старой бумаги и потрескавшегося пергамена. Это было зловоние разложения, ужасная тошнотворная вонь тухлого мяса или гниющего трупа. Прежде я никогда не ощущал его и потому склонился ниже, недоверчиво принюхался и тотчас захлопнул книгу. Через полминуты я открыл ее снова, и снова желудок у меня сжался от поднимавшегося от страниц смрада. Маленький томик словно жил в моих руках, но запах его был запахом смерти.
Это отвратительное зловоние воскресило все страхи, пережитые мною при возвращении с континента, и только большим усилием воли я сумел утихомирить свои расходившиеся нервы. Старые книги подвержены, как известно, гниению, а я этим летом носил ее под дождем. Этим, несомненно, и объяснялось появление запаха. Вероятно, мне следовало снова отнести том в отдел редкой книги и узнать, как можно очистить его и устранить запах.
Я сознательно, усилием воли подавил естественный порыв немедленно отбросить книгу, снова убрать ее подальше. Из чувства противоречия впервые за много недель я заставил себя вернуться к изображению на развороте: к распростершему крылья дракону, скалящему клыки над девизом на вымпеле. И тогда я с пугающей ясностью словно увидел его заново и впервые понял — никогда я не отличался особой остротой зрительной памяти, однако некое натяжение возбужденных нервов заставило меня обратить внимание на очертания всего зверя с его расправленными крыльями и загнутым петлей хвостом. В приступе любопытства я вытащил и перерыл привезенные из Стамбула бумаги, забытые в ящике стола. Вскрыв пакет, я быстро отыскал нужный лист: вырванную из моего блокнота страничку со сделанным в архиве наброском — копией первой из найденных там карт.
Как ты помнишь, всего там было три карты, возрастающие по масштабу, так что одна и та же местность изображалась все более подробно. Эта местность, даже срисованная моей неопытной рукой, имела вполне определенные очертания. Они, как ни смотри, изображали зверя с симметрично расправленными крыльями. Длинная река, вытекавшая из нее на юго-запад, повторяла изгиб драконова хвоста. Я разглядывал гравюру, и руки у меня странно подрагивали. Гребенчатый хвост дракона оканчивался стрелкой, указывавшей — здесь я чуть не ахнул вслух, забыв все долгие недели лечения от прежней мании, — на место, соответствующее в моей карте расположению проклятой гробницы.
Очевидное сходство двух изображений было слишком разительным, чтобы оказаться совпадением. Как я мог еще в архиве не заметить, что область, изображенная на карте, в точности повторяла силуэт моего дракона, словно он, раскинув крылья, парил над ней и отбрасывал свою тень на землю? Значит, гравюра, над которой я столько раздумывал перед поездкой, содержала определенный смысл, сообщение? Она должна была грозить и запугивать, должна была увековечить силу и власть. Однако для настойчивого читателя она могла оказаться и ключом: хвост указывал на гробницу, как палец человека указывает ему в грудь, говоря: «Это я. Я здесь». Но кто же был там, в той центральной точке, в той «проклятой гробнице»? Ответ дракон сжимал в своих хищных когтях: " Drakulya".
В горле у меня встал едкий комок, словно собственная моя кровь готова была прорваться наружу. Вся моя выучка историка советовала удержаться от поспешных заключений, но убежденность была сильнее доводов разума. Ни одна из карт не изображала озера Снагов, где, как считалось, похоронен был Влад Дракула. Следовательно, Цепеш — Дракула — покоится в другом месте — в месте, названия которого не сохранилось даже в легендах. Но где же? Этот вопрос невольно вырвался у меня сквозь стиснутые зубы. И почему могила его окружена такой тайной?
Я сидел там, пытаясь сложить кусочки головоломки, когда за стеной, в коридоре колледжа послышались шаги — шаркающая, милая походка Хеджеса, — и я рассеянно подумал, что надо бы спрятать бумаги, отворить дверь, разлить шерри и настроиться на задушевный разговор. Я уже приподнялся, собирая листки, когда услышал наступившую тишину. Это было как заминка в мелодии: нота, прозвучавшая на долю такта дольше, чем нужно, и режущая слух сильней, чем явная фальшь. Знакомые, добродушные шаги затихли у моей двери, но Хеджес не постучался, как обычно. Вместо не прозвучавшего стука в дверь резко стукнуло мое сердце. Сквозь шелест бумаги и журчание воды в водосточной трубе над потемневшим окном я услышал гул — гул крови в ушах. Я уронил книгу, кинулся к наружной двери, отпер ее и распахнул.
Хеджес был там, за дверью, но он лежал навзничь на гладком полу, запрокинув назад голову, и тело его было как-то свернуто набок, будто его свалил страшной силы удар. Мысль, что я не слышал ни крика, ни звука падения, принесла с собой припадок тошноты. Глаза его были открыты и смотрели мимо меня. Бесконечно долгое мгновенье я думал, что он мертв. Потом голова его шевельнулась и он застонал. Я склонился к нему:
— Хеджес!
Он снова застонал и быстро заморгал глазами.
— Ты меня слышишь? — задохнулся я, чуть не всхлипывая от облегчения, что друг жив.
В этот миг голова его склонилась, открыв кровяное пятно сбоку шеи. Ранка была невелика, но казалась глубокой. Такую рану могла бы оставить прыгнувшая и рванувшая клыком собака. Кровь струей лилась на воротник и на пол у его плеча.
— Помогите! — закричал я.
Думаю, за века существования этих обитых дубовыми панелями стен никто так дерзко не нарушал здесь тишину. Я не знал, услышит ли кто-нибудь мой крик: в этот вечер большинство моих коллег ужинали у ректора. Потом дверь в дальнем конце коридора распахнулась и из комнаты выбежал камердинер профессора Джереми Форестера — славный малый по имени Рональд Эгг. (Он уже оставил место.) Он, видимо, с первого взгляда все понял, глаза у него вылезли на лоб, однако он тут же принялся, опустившись на колени, перевязывать рану на шее Хеджеса носовым платком.
— Вот, — сказал он мне, — надо его усадить, сэр, чтобы кровь отлила от раны, если только нет других повреждений.
Он тщательно ощупал с ног до головы напрягшееся тело Хеджеса, и, убедившись, что в остальном мой друг невредим, мы усадили его, прислонив к стене. Он тяжело склонился набок, закрыв глаза, и я подпер его плечом.
— Я за доктором, — сказал Рональд и убежал по коридору.
Я пальцем нащупал пульс: голова Хеджеса упала на мое плечо, но сердце билось ровно. Мне все хотелось привести его в чувство.
— Что случилось, Хеджес? Тебя кто то ударил? Ты меня слышишь, Хеджес?
Он открыл глаза, взглянул на меня. Лицо его перекосилось, обмякло и посинело с одной стороны, но говорил он разборчиво:
— Он велел сказать тебе…
— Что? Кто?
— Велел сказать тебе, что не терпит нарушителей границ.
Голова Хеджеса откинулась к стене — его большая прекрасная голова, скрывавшая один из лучших умов Англии. Я обнял его, и кожа у меня на руках пошла мурашками.
— Кто, Хеджес? Кто это тебе сказал? Это он тебя ранил? Ты его разглядел?
В уголках губ у него пузырилась слюна, а пальцы сжимались в кулаки и разжимались снова.
— Не терпит нарушителей, — выдавил он.
— Лежи-ка спокойно, — уговаривал я. — Не разговаривай. Сейчас будет врач. Попробуй расслабиться и дышать ровно.
— Господи, — бормотал Хеджес, — аллитерации у Поупа. Милой нимфы… спорный вопрос…
Я уставился на него, чувствуя, как сводит все внутри.
— Хеджес?
— "Похищение локона", — продолжал Хеджес. — Разумеется. Университетский врач, пригласивший меня в больницу, сообщил, что, помимо ранения, Хеджес перенес удар.
— Вызванный шоком. Эта рана на шее, — добавил он перед дверью палаты, где лежал Хеджес, — кажется, нанесена острым предметом, скорее всего острым клыком какого-то животного. Вы не держите собаку?
— Разумеется, нет. В здание колледжа собаки не допускаются. Доктор покачал головой:
— Чрезвычайно странно. Я предположил бы, что на него по пути к вам напало какое-то животное, и в результате шока наступил инсульт, к которому, видимо, пациент был предрасположен. Он мало что соображает, хотя и выговаривает разборчивые слова. Поскольку он получил рану, боюсь, без следствия не обойдется, но мне представляется, виновником случившегося окажется чей-нибудь злобный сторожевой пес. Постарайтесь вычислить, какой дорогой он мог к вам добираться.
Следствие так ни к чему и не привело, однако и меня не заподозрили, поскольку полиция не сумела найти ни мотивов, ни свидетельств того, что я сам нанес рану Хеджесу. Сам он не мог давать показаний, и в конце концов происшествие отнесли к «несчастным случаям» — как мне показалось, только ради того, чтобы избежать пятна на репутации следователей. Однажды, навещая Хеджеса в санатории, я попросил его подумать над следующими словами: «Я не терплю нарушителей границ».
Он обратил на меня отсутствующий взгляд, коснулся вялыми опухшими пальцами ранки на шее.
— Если так, Босуэлл, — произнес он ровным невыразительным тоном. — Если нет, уходи.
Через несколько дней он скончался от второго удара, случившегося ночью. Санаторий не сообщал о наличии новых наружных повреждений. Когда ректор пришел ко мне с этим известием, я поклялся, что буду трудиться без устали, чтобы отомстить за Хеджеса, если только сумею найти способ.
У меня не хватает духу описывать подробности отпевания, состоявшегося в церкви Тринити-колледжа: сдавленные рыдания старика-отца, когда хор мальчиков начал прекрасную череду псалмов в утешение живущим, и бессильный гнев, который я испытал при взгляде на гостью на подносе. Хеджеса похоронили в родной деревеньке в Дорсете, и в ясный ноябрьский день я в одиночестве посетил его могилу. Надгробие гласило: «Покойся в мире» — то самое, что выбрал бы и я, если бы мне пришлось выбирать. К моему бесконечному облегчению, это тишайшее из сельских кладбищ, и пастор в церкви говорил о погребении Хеджеса так спокойно, как говорил бы о любой из покойных местных знаменитостей. Я не услышал в пивной на главной улице никаких историй об английских вриколаках, хотя разбрасывал самые прозрачные намеки. В конце концов, на Хеджеса было всего одно нападение, между тем как Стокер утверждает, что для заражения живого проклятием не-умерших необходимо несколько. Я полагаю, что его жизнь была принесена в жертву только ради предостережения — мне. И тебе также, злосчастный читатель.
В глубочайшей горести твой, Бартоломео Росси».
Отец помешивал льдинки в стакане — чтобы занять чем-то руки и успокоить дрожь. Полуденная жара сменилась прохладой венецианского вечера, и через пьяццу протянулись длинные тени туристов и зданий. Туча испуганных чем-то голубей взлетела с мостовой и закружилась над головами. Меня наконец пробрал озноб от всех этих прохладительных напитков. Вдалеке кто-то смеялся, а над густой тучей голубей слышались крики чаек. К нам, сидевшим за столиком, бочком подошел молодой парень в белой рубашке и синих джинсах. На плече у него висела холщовая сумка, а рубашка пестрела кляксами краски.
— Покупаете картины, signore ? — спросил он, улыбнувшись.
На площадях и в переулках полным-полно было таких же начинающих художников. За день нам уже третий раз предлагали купить виды Венеции; отец едва взглянул на картину. Парень, по-прежнему улыбаясь и не желая уходить, не дождавшись хотя бы похвалы своей работе, повернул мольберт ко мне, и я сочувственно кивнула, разглядывая его. Он тут же захромал к другим туристам, а я сидела, покрывшись холодным потом, и смотрела ему в спину.
На яркой акварели виднелось наше кафе и краешек «Флориана» в ярком и спокойном предвечернем свете. Должно быть, художник работал где-то за моей спиной, но довольно близко к столикам: в цветных пятнах я узнала свою красную соломенную шляпку и рядом коричневый и синий — цвета отцовского костюма. Изящная непринужденная техника передавала настроение летней праздности, и туристу приятно было бы увезти с собой такой сувенир на память о безоблачном дне на побережье Адриатики. Но мне бросилась в глаза фигура человека, сидевшего чуть поодаль от отца: широкоплечая, с темной головой — черное пятно среди карнавальных расцветок тентов и скатертей. А я твердо помнила, что тот столик весь день пустовал.
ГЛАВА 13
Следующий маршрут опять увел нас с отцом на восток, за Юлийские Альпы. Городок Костаньевица — Каштановый — в самом деле был полон каштанов, уже опадавших под ноги, так что, неосторожно опустив ногу на мостовую, можно было запросто наткнуться на колючку. Перед домом мэра, построенным когда-то для австро-венгерского чиновника, вся земля была усыпана ощетинившимися зелеными ежиками каштановой скорлупы.
Мы с отцом прогуливались не спеша, радуясь теплому осеннему деньку — на местном наречии «цыганскому лету», как сказала нам одна женщина в магазине, — и я размышляла над различием западного мира, оставшегося в нескольких сотнях километров от нас, с этим, восточным, чуть к югу от Эмоны. Здесь один магазин нельзя было отличить от другого, и продавщицы казались мне похожими как близнецы, в своих небесно-синих рабочих халатах и цветастых шарфиках. Они улыбались нам из-за полупустых прилавков, блестя золотыми или стальными зубами. Мы купили для своего пикника необъятную плитку шоколада, добавив ее к припасенным заранее салями, черному хлебу и сыру, а отец прихватил еще бутылки своего любимого «наранхи»: апельсинового напитка, напомнившего мне о Рагузе, Эмоне, Венеции.
Последняя встреча в Загребе окончилась накануне, а я к этому времени успела переписать начисто домашнюю работу по истории. Отец хотел, чтобы я начала учить еще и немецкий, и я с радостью согласилась: не ради его настояний, а несмотря на них; я собиралась назавтра начать заниматься по книжке, купленной в магазине иностранной литературы в Амстердаме. На мне было короткое зеленое платье с желтыми гольфами, отец улыбался, вспоминая какой-то непонятный для меня дипломатический розыгрыш на утреннем совещании, и бутылки «наранхи» позванивали в сетке. Перед нами протянулся низкий каменный мостик через реку Костан. Я заторопилась туда, чтобы увидеть все первой, пока не подошел отец.
Недалеко за мостом изгиб реки скрывал ее от взгляда, а в излучине примостился крошечный замок, некий славянский «шато», размером не больше особняка, с лебедями, плававшими под стеной и чистившими перья на берегу. На моих глазах какая-то женщина в голубом халате открыла наружу верхнее окно, так что стекла в частом переплете мигнули на солнце, и вытряхнула пыльную тряпку. Под мостом теснились над глинистым обрывом молодые ивы, и ласточки влетали и вылетали из дырочек в отвесном береге под их корнями. В замковом парке я высмотрела каменную скамью (подальше от лебедей, которых все еще побаивалась) со склонившимся над ней каштаном. От стены замка к ней протянулась прохладная тень, а чистому костюму отца не грозила здесь никакая опасность, так что он мог просидеть дольше, чем собирался, и рассказывать, рассказывать…
— Пока я дома просматривал письма, — сказал отец, вытирая жирные после салями руки матерчатой салфеткой, — где-то на задворках сознания у меня зародилась мысль, не имевшая отношения к трагическому исчезновению Росси. Отложив письмо, описывавшее несчастье с его другом Хеджесом, я несколько минут чувствовал себя так дурно, что не мог сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76