Там его познакомили с Генри Фоксом – маленьким грустным человечком, и тремя древними дамами, имена которых он так и не смог запомнить до конца вечера. Слыша, как Ник Хикс безостановочно сыплет именами, он понял, что если пробудет рядом с ним хотя бы еще минуту, то не сумеет себя сдержать. Тогда он пробормотал невнятные извинения и ушел на кухню.
Фробишер, любившая его не меньше Эмили, едва взглянув, приставила Роуленда к работе. Теперь в этом доме все не так, как раньше, сообщила она, и он может оказаться полезным. Он может открыть вот это вино, подержать супницу, пока она будет процеживать в нее алгонкинский суп. Наконец он может зажечь свечи в столовой, но она предупреждает, что в комнате сквозняк, а свечи с характером, поэтому они все время гаснут.
Роуленд перешел в столовую – мрачноватую, полутемную холодную комнату. Он поплотнее задернул шторы, потом начал одну за другой зажигать свечи в подсвечниках. В этой комнате, освещаемой зыбким пламенем свечей, он ощущал странное беспокойство, ему казалось, что если он обернется, то кого-то увидит. Последняя свеча никак не хотела разгораться. Роуленд терпеливо чиркал спичками, и, когда свеча наконец зажглась, он вдруг услышал посторонний звук. Роуленд обернулся, явственно ощутив чье-то присутствие, но комната была пуста.
Он обжег пальцы, уронил спичку, прислушался. По стенам скользили тени, два голоса – мужской и женский – шептали о прошлых потерях и одиноком будущем. Потом раздался звук, похожий на звук льющейся воды, а когда он наклонился над столом, до него донесся новый голос, заглушавший жалобный шепот.
Не так быстро, как Линдсей, но Роуленд различил детский плач. Что-то скользнуло по его руке, и он вздрогнул. Его сердце было полно безысходного горя. Теперь он не слышал ничего, кроме тишины – тишины, полной ожидания. Он уже сомневался в том, что правильно определил взволновавший его звук, и ощутил нечто вроде разочарования, ибо был уверен, абсолютно уверен, что слышал невозможное – зов сына, которого у него никогда не было.
– Джонатан, попробуй поесть, – сказала Наташа Лоуренс. – Пожалуйста, дорогой, попытайся. Анжелика так старалась.
Ее сын наколол на вилку крошечный кусочек индейки, положил в рот и долго жевал. Наконец он сделал глотательное движение и низко опустил голову над тарелкой.
– Наташа, не надо его заставлять, – тихо сказал Томас Корт. – Анжелики нет, и она все равно не увидит, ест он или нет.
– Дело не в этом. – Жена нервно передернула плечами. – Это наш первый праздничный обед в новой квартире. Я так старалась, чтобы все было хорошо, я хотела…
– Сладкий картофель очень хорош, – миролюбиво перебил ее Корт. – Можно мне еще?
Как только Наташа вышла из комнаты, глаза отца и сына встретились. Корт приложил палец к губам и переложил большую часть содержимого тарелки Джонатана на свою. Когда она вернулась, оба размеренно жевали.
Корт, у которого начисто отсутствовал аппетит, время от времени окидывал взглядом столовую. Он так и не получил приглашения осмотреть квартиру, он видел лишь несколько комнат – белый холл и белую гостиную, где они с Наташей ссорились накануне. И вот теперь он получил возможность взглянуть на столовую. Как сообщила Наташа, дизайнер, рекомендованный Жюльетт Маккехни, декорировал ее по собственному вкусу.
По воле этого неизвестного Корту человека стены были выкрашены в темно-красный цвет. Мебель, старинная, тяжелая, Бог знает где приобретенная, была черной. Корт сидел напротив жены за безбрежным столом из мореного дуба, сына он едва видел за рядом тяжелых подсвечников. Пространства между мебелью заполняли причудливые растительные аранжировки, белые орхидеи взывали к нему с низкого столика, белые орхидеи с зияющими зевами глазели на него с картины Наташиной матери, висевшей над камином. За решеткой тлел огонь, чадящий дымом, огонь, который не давал и не мог давать тепла.
Комната казалась Корту неуютной, рождала тревогу и смятение. Ему было жалко Наташу и жалко сына, который должен был считать этот обширный мавзолей своим домом. Он подумал о маленьком, уродливом домике, в котором прошло его детство. Свой дом он никогда не любил и при малейшей возможности сбегал в кинотеатр, находившийся в двух милях.
Этот кинотеатр, с его убогим звуком, старым поцарапанным экраном, публикой, приходившей туда не за тем, чтобы смотреть фильм, был единственной радостью его детства. Частные сыщики, лихие ковбои, вампиры, зомби и супермены – все отбросы киноиндустрии вечер за вечером проходили перед его глазами. До сих пор в его душе иногда просыпалась внезапная тоска по этим гангстерам и их любовницам, апачам, собирающимся на горизонте, крутым диалогам и широкополым шляпам. Он видел себя мальчиком, завороженно устремившим глаза на экран и шепотом повторявшим заученный наизусть диалог, изучавшим магический язык кино.
Он был уверен, что когда-нибудь полностью овладеет этой магией. И только теперь, когда он стал признанным мастером, когда здоровье было утрачено, а жизнь испорчена, он начал понимать, каким ненасытным аппетитом обладает монстр, которому он служит. Этот монстр поглотил его заживо – а каков результат? Лишь отдаленное приближение к идеалу.
Одним из его грехов, но одновременно и величайшим даром, было то, что призраки его работы были для него большей реальностью, чем все существующее. Жена не раз обвиняла его в том, что он живет в параллельном мире. Даже сейчас воздух в столовой был полон этих призраков, они теребили его за рукав, молили дать им воплощение. Он слышал два мужских голоса, о чем-то споривших, слышал женские шаги. Именно таким призрачным путем к нему приходили идеи фильмов. Всех, кроме последнего, подумал он. Он тряхнул головой и вернулся в красную комнату. Наташа поднялась из-за стола.
– Джонатану пора спать, – сказала она. – Я только уложу его и вернусь. Ты можешь перейти в гостиную. Дорогой, поцелуй папу.
Корт ждал, не предложит ли она пойти вместе с ними и ему. Видя, что предложения не последует, он встал и протянул руки навстречу сыну. Джонатан стоял с напряженным и бледным лицом. Он взглянул на мать, потом бросился в объятия отца и прижался к нему.
– Папа, завтра утром ты здесь будешь? Ты будешь здесь, когда я проснусь?
– Нет, дорогой, – ответил Корт, скрывая свои чувства. – Завтра утром я уже начну работать. Я уеду еще до того, как ты проснешься. Помни, скоро мы все вместе поедем в Англию. А теперь – марш в кровать. – Он крепко обнял сына, передал его матери и потом долго слушал их удалявшиеся шаги. Он вернулся в белую гостиную, подошел к камину, разворошил угли, и пламя ожило.
Корт взял кейс, который принес с собой – с факсами, фотографиями, документами, которые теперь сыпались на него ежедневно. Сегодня вечером он должен был показать их Наташе и все ей рассказать. Где ей следует сидеть во время этого объяснения? Он оглядел комнату, как если бы это была съемочная площадка, поставил освещение, убрал раздражавшую его подушку. Он прорепетировал умиротворяющие фразы – в конце концов, самое важное было то, что тайны Джозефа Кинга больше не существовало. Теперь им занимались власти, и скорый арест был неминуем. Главное, он должен подчеркнуть, что отныне Наташа и Джонатан в безопасности.
Однако он не чувствовал себя в безопасности. Эту реакцию он приписывал многим годам беспокойства и атмосфере «Конрада» вообще и этой квартиры в частности. Он винил также кинематографические приемы, которыми всегда был насыщен его мозг. В фильме, непрерывно прокручивавшемся у него в голове, зло не желало умирать: с пола поднимался поверженный враг; из могилы высовывалась цепкая рука; как раз в тот момент, когда герой обнимал героиню, гас свет и раздавался скрип двери.
Дверь действительно скрипнула. Он, нахмурившись, прошел через холл, посмотрел в глубину тусклого коридора, который, судя по чертежам Хиллиарда Уайта, вел к внутренней лестнице, ведущей на верхний уровень, где были расположены спальни Наташи и Джонатана. На планах квартиры этот коридор проходил строго по центру, а сейчас Корт видел, что он вовсе не прямой и смещен в сторону. Он загибался под углом, которого на плане не было, а справа вместо предполагаемой комнаты была стена. Он скользнул взглядом по картине Наташиной матери, висевшей на стене. Эта картина вызывала в нем наибольшее отвращение, на ней была изображена мужская рука, сжимающая мясистый стебель отвратительного белого цветка. Вдобавок картина висела криво. Корт потянулся, чтобы ее поправить, но вдруг услышал за стеной настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал штукатурку, отчаянно стараясь выбраться наружу. Корт, выросший в сельской местности, сразу понял, что это крыса.
Мальчиком он стрелял крыс в амбаре у своего дяди. Это было непросто, потому что крысы были ловкими и быстрыми. Они умирали не сразу – долго извивались, кувыркались и визжали. Это было отвратительно, но он смотрел как завороженный. Особенно мерзко было собирать дохлых крыс – его преследовал суеверный страх, он боялся, что какая-нибудь из них оживет и укусит его. Он обнаружил также, что живые крысы уносят куда-то трупы. Они делали это ловко и смело, их не отпугивало даже его приближение. Корт не понимал, зачем они это делают: устраивают ли собратьям пышные похороны или пожирают их. Он стоял, уставившись на стену, на лбу выступили капельки пота. Все детские страхи ожили в нем. Но скрежещущий звук внезапно оборвался.
– Джонатан, ты хочешь, чтобы я почитала, или рассказать тебе историю? – спросила Мария, когда шаги Наташи замерли в отдалении. Хлопнула дверь. Мария включила ночную лампочку. Джонатану было с ней хорошо – не так хорошо, как с родителями или Анжеликой, но все равно хорошо. Он уже привык к Марии.
Специальностью Марии были сказки, и знала она их очень много. Она рассказала ему о Гензеле и Гретель, о Красной Шапочке, о Рапунцеле, о Золушке и Спящей Красавице, заколдованной злой мачехой, которая, по словам Марии, была ведьмой.
Мария очень убедительно изображала ведьм. Джонатан от души наслаждался этими представлениями в «Карлейле» в обществе Анжелики. Но ему не особенно хотелось, чтобы это происходило здесь, в «Конраде». В «Конраде» никогда не бывало спокойно и тихо, всегда слышались какие-то странные звуки – как раз тогда, когда он укладывался спать.
– Мы можем посмотреть новую книгу про животных, – несколько неуверенно предложил он. – Мне папа подарил на День Благодарения. – Помолчав, он продолжал: – Папа сейчас внизу с мамой. Может быть, он станет у нас жить.
– Это будет просто чудесно, правда? – обрадовалась Мария.
Она сняла очки – чтобы лучше видеть его. Раньше Джонатан никогда не видел ее без очков с толстыми и выпуклыми линзами, а теперь, когда увидел, подумал, что у нее странные глаза – близко посаженные и желтоватые. Он всегда думал, что глаза у Марии карие. Он так и сказал.
– Карие, зеленые, голубые… – Мария захлопнула книгу. – Контактные линзы. Все цвета радуги. В наше время глаза можно покупать в магазине. А ты не знал?
– Не знал.
– Толстая, худая, блондинка, брюнетка, бледная, загорелая… – Мария рассмеялась. – Женщина может стать какой угодно. Это магия, мистер Зоркий Глаз. – Она ущипнула его за руку.
Джонатану не понравилось, как она это сказала, да и ущипнула она его довольно чувствительно. Он с сомнением взглянул на нее. Он бы не удивился, если бы узнал, что Мария волшебница. Она приходила к его матери в «Карлейл» делать ей массаж перед спектаклем с кучей разных баночек, в которых были мази. Однажды Мария сказала ему, что мази волшебные. А когда он рассказал об этом матери, та улыбнулась: «В своем роде волшебные. Они хорошо пахнут и помогают мне расслабиться».
Джонатан потянул носом. Мария едва уловимо пахла своими мазями, и он узнал запахи розмарина и лаванды. Однако они не вполне скрывали другой, более резкий запах. Это мог быть запах крови или пота – от Марии пахло волнением, возбуждением. Он потянул ее за рукав.
– Мария, твои специальные мази – они волшебные? Ты их сама делаешь?
– Конечно. Я их мешаю, мешаю, мешаю…
– А что ты в них кладешь?
– Глаза тритона и вороньи лапки. Улитки, ракушки и зеленые лягушки. Конфеты, пирожные, сласти всевозможные. – Она закашлялась. – Когда-то у меня был маленький мальчик. Знаешь, что с ним случилось? Сначала он рос у меня в животе. Ты знаешь, что маленькие дети живут в животе?
Он бросил на нее презрительный взгляд.
– Конечно, знаю. Про это написано в моих книжках. Человеческие дети остаются там девять месяцев. У маленьких зверей это время гораздо меньше, а у слонов…
– Ну, мой маленький мальчик не оставался там девять месяцев, мистер Умник. – Она снова ущипнула его. – Он был там всего три месяца. – Она похлопала себя по животу. – Ему как раз хватило времени, чтобы отрастить пальчики на руках и на ногах, и глазки, и ушки. А потом – знаешь что? Потом пришел дядя доктор и высосал, вырезал, выковырнул его оттуда. Потом его положили в ведро, потому что он стал как фарш. Красный фарш.
Джонатан замер, притих как мышь. Сегодня с Марией было что-то не так. Дело было не только в том, что она говорила ужасные вещи, дело было в том, как она их говорила. Она все время открывала и закрывала рот, как рыба, пыхтела, а рот у нее был весь перекошенный, страшный. Она начала плакать, но она делала это не так, как его мать, которая плакала беззвучно, у нее только слезы катились по щекам. Мария плакала очень громко, и лицо у нее при этом кривилось и дергалось. Джонатану совсем не хотелось до нее дотрагиваться, но он встал на колени в кроватке и обнял ее за шею.
– Мария, не плачь. Пожалуйста, не плачь. – Он заткнул уши руками и изо всех сил старался не думать о мальчике, который превратился в красный фарш. – Мария, давай я позову маму.
– Нет, не надо. – Она перестала плакать так же внезапно, как начала. Теперь она улыбалась. – Все в порядке. Просто я иногда скучаю по нему, по моему маленькому мальчику. Ему сейчас было бы пять лет. Ты мог бы с ним играть, как с младшим братиком, он бы тебе понравился. А теперь ложись. Я тебя укрою.
Джонатан хотел возразить, но не смел ослушаться – ему было страшно. Он лег в постель и вытянулся.
– Засыпай поскорее, слышишь? – Она наклонилась над ним, ее желтые глаза светились, а изо рта пахнуло чем-то горьким и мятным.
– Я засну, засну, – торопливо проговорил Джонатан. Он старался не думать о том, что ему хочется в туалет, а ему ужасно хотелось, но он боялся об этом сказать. Мария взяла его за руку и начала отгибать пальцы один за другим. Это было не очень больно, только чуть-чуть.
– И я хочу, чтобы ты лежал тихо-тихо и не звал меня, когда я буду смотреть телевизор. Я хочу посмотреть телевизор и не хочу, чтобы ты мне мешал. Знаешь, что я сделаю, если ты мне помешаешь?
Джонатан помотал головой.
– Я открою дверь того шкафа в холле и выпущу домового. Его зовут Джозеф, и я велю ему с тобой разобраться. Тебе это не понравится. Знаешь, что он делает с гадкими мальчишками, маленькими всезнайками вроде тебя? Он их ест. Он съедает их пальцы, и уши – это его любимая еда. А потом он откусывает им пиписки, так что остается большая дыра, и тогда он начинает высасывать их внутренности – и сердце, и легкие, и печень. Он их глотает, как фарш. А теперь спи крепко, моя прелесть, – рассмеялась она и выключила свет.
Джонатан лежал в темноте, боясь пошевелиться. Писать хотелось еще сильнее. Он сказал себе, что домовых не бывает, а в шкафу лежат простыни. Потом он услышал шаги в коридоре. Он смотрел в темноту, вцепившись в плюшевого медведя. Вдруг по его ногам потекла теплая струя. Сначала он почувствовал облегчение, но потом стало холодно. Он напряженно прислушивался, но шаги стихли.
Он гадал, действительно ли Мария смотрит телевизор. Если да, то она сидит спиной к двери, и тогда, если идти тихо-тихо, можно пробраться мимо нее незамеченным. Потом он побежит вниз, к папе и маме, и все им расскажет. Они очень рассердятся на Марию, и она больше никогда не придет к нему и не станет его пугать.
Очень осторожно Джонатан откинул одеяло. Держа в объятиях медведя, он добрался до двери и выглянул наружу. Он услышал звук включенного телевизора, но дверь в комнату, к счастью, оказалась закрытой. Он проскользнул мимо, прижимаясь спиной к стене. Пижама внизу была мокрой, липла к ногам, и ему было очень холодно. Медленно пробирался он мимо маленькой гостиной, мимо ванных комнат. Дверь в спальню матери была приоткрыта, свет из нее падал в коридор.
Он стоял в прямоугольнике света, боясь пошевелиться. Мария была в спальне матери, где она не имела права находиться. Он слышал, как она бормочет и разговаривает сама с собой. Она что-то делала в постели матери, он слышал какие-то ужасные хриплые звуки. Вдруг он увидел поднятую руку и в ней что-то блестящее. Потом рука исчезла.
Пот затекал ему в глаза, он открыл было рот, чтобы закричать, но издал лишь слабый писк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Фробишер, любившая его не меньше Эмили, едва взглянув, приставила Роуленда к работе. Теперь в этом доме все не так, как раньше, сообщила она, и он может оказаться полезным. Он может открыть вот это вино, подержать супницу, пока она будет процеживать в нее алгонкинский суп. Наконец он может зажечь свечи в столовой, но она предупреждает, что в комнате сквозняк, а свечи с характером, поэтому они все время гаснут.
Роуленд перешел в столовую – мрачноватую, полутемную холодную комнату. Он поплотнее задернул шторы, потом начал одну за другой зажигать свечи в подсвечниках. В этой комнате, освещаемой зыбким пламенем свечей, он ощущал странное беспокойство, ему казалось, что если он обернется, то кого-то увидит. Последняя свеча никак не хотела разгораться. Роуленд терпеливо чиркал спичками, и, когда свеча наконец зажглась, он вдруг услышал посторонний звук. Роуленд обернулся, явственно ощутив чье-то присутствие, но комната была пуста.
Он обжег пальцы, уронил спичку, прислушался. По стенам скользили тени, два голоса – мужской и женский – шептали о прошлых потерях и одиноком будущем. Потом раздался звук, похожий на звук льющейся воды, а когда он наклонился над столом, до него донесся новый голос, заглушавший жалобный шепот.
Не так быстро, как Линдсей, но Роуленд различил детский плач. Что-то скользнуло по его руке, и он вздрогнул. Его сердце было полно безысходного горя. Теперь он не слышал ничего, кроме тишины – тишины, полной ожидания. Он уже сомневался в том, что правильно определил взволновавший его звук, и ощутил нечто вроде разочарования, ибо был уверен, абсолютно уверен, что слышал невозможное – зов сына, которого у него никогда не было.
– Джонатан, попробуй поесть, – сказала Наташа Лоуренс. – Пожалуйста, дорогой, попытайся. Анжелика так старалась.
Ее сын наколол на вилку крошечный кусочек индейки, положил в рот и долго жевал. Наконец он сделал глотательное движение и низко опустил голову над тарелкой.
– Наташа, не надо его заставлять, – тихо сказал Томас Корт. – Анжелики нет, и она все равно не увидит, ест он или нет.
– Дело не в этом. – Жена нервно передернула плечами. – Это наш первый праздничный обед в новой квартире. Я так старалась, чтобы все было хорошо, я хотела…
– Сладкий картофель очень хорош, – миролюбиво перебил ее Корт. – Можно мне еще?
Как только Наташа вышла из комнаты, глаза отца и сына встретились. Корт приложил палец к губам и переложил большую часть содержимого тарелки Джонатана на свою. Когда она вернулась, оба размеренно жевали.
Корт, у которого начисто отсутствовал аппетит, время от времени окидывал взглядом столовую. Он так и не получил приглашения осмотреть квартиру, он видел лишь несколько комнат – белый холл и белую гостиную, где они с Наташей ссорились накануне. И вот теперь он получил возможность взглянуть на столовую. Как сообщила Наташа, дизайнер, рекомендованный Жюльетт Маккехни, декорировал ее по собственному вкусу.
По воле этого неизвестного Корту человека стены были выкрашены в темно-красный цвет. Мебель, старинная, тяжелая, Бог знает где приобретенная, была черной. Корт сидел напротив жены за безбрежным столом из мореного дуба, сына он едва видел за рядом тяжелых подсвечников. Пространства между мебелью заполняли причудливые растительные аранжировки, белые орхидеи взывали к нему с низкого столика, белые орхидеи с зияющими зевами глазели на него с картины Наташиной матери, висевшей над камином. За решеткой тлел огонь, чадящий дымом, огонь, который не давал и не мог давать тепла.
Комната казалась Корту неуютной, рождала тревогу и смятение. Ему было жалко Наташу и жалко сына, который должен был считать этот обширный мавзолей своим домом. Он подумал о маленьком, уродливом домике, в котором прошло его детство. Свой дом он никогда не любил и при малейшей возможности сбегал в кинотеатр, находившийся в двух милях.
Этот кинотеатр, с его убогим звуком, старым поцарапанным экраном, публикой, приходившей туда не за тем, чтобы смотреть фильм, был единственной радостью его детства. Частные сыщики, лихие ковбои, вампиры, зомби и супермены – все отбросы киноиндустрии вечер за вечером проходили перед его глазами. До сих пор в его душе иногда просыпалась внезапная тоска по этим гангстерам и их любовницам, апачам, собирающимся на горизонте, крутым диалогам и широкополым шляпам. Он видел себя мальчиком, завороженно устремившим глаза на экран и шепотом повторявшим заученный наизусть диалог, изучавшим магический язык кино.
Он был уверен, что когда-нибудь полностью овладеет этой магией. И только теперь, когда он стал признанным мастером, когда здоровье было утрачено, а жизнь испорчена, он начал понимать, каким ненасытным аппетитом обладает монстр, которому он служит. Этот монстр поглотил его заживо – а каков результат? Лишь отдаленное приближение к идеалу.
Одним из его грехов, но одновременно и величайшим даром, было то, что призраки его работы были для него большей реальностью, чем все существующее. Жена не раз обвиняла его в том, что он живет в параллельном мире. Даже сейчас воздух в столовой был полон этих призраков, они теребили его за рукав, молили дать им воплощение. Он слышал два мужских голоса, о чем-то споривших, слышал женские шаги. Именно таким призрачным путем к нему приходили идеи фильмов. Всех, кроме последнего, подумал он. Он тряхнул головой и вернулся в красную комнату. Наташа поднялась из-за стола.
– Джонатану пора спать, – сказала она. – Я только уложу его и вернусь. Ты можешь перейти в гостиную. Дорогой, поцелуй папу.
Корт ждал, не предложит ли она пойти вместе с ними и ему. Видя, что предложения не последует, он встал и протянул руки навстречу сыну. Джонатан стоял с напряженным и бледным лицом. Он взглянул на мать, потом бросился в объятия отца и прижался к нему.
– Папа, завтра утром ты здесь будешь? Ты будешь здесь, когда я проснусь?
– Нет, дорогой, – ответил Корт, скрывая свои чувства. – Завтра утром я уже начну работать. Я уеду еще до того, как ты проснешься. Помни, скоро мы все вместе поедем в Англию. А теперь – марш в кровать. – Он крепко обнял сына, передал его матери и потом долго слушал их удалявшиеся шаги. Он вернулся в белую гостиную, подошел к камину, разворошил угли, и пламя ожило.
Корт взял кейс, который принес с собой – с факсами, фотографиями, документами, которые теперь сыпались на него ежедневно. Сегодня вечером он должен был показать их Наташе и все ей рассказать. Где ей следует сидеть во время этого объяснения? Он оглядел комнату, как если бы это была съемочная площадка, поставил освещение, убрал раздражавшую его подушку. Он прорепетировал умиротворяющие фразы – в конце концов, самое важное было то, что тайны Джозефа Кинга больше не существовало. Теперь им занимались власти, и скорый арест был неминуем. Главное, он должен подчеркнуть, что отныне Наташа и Джонатан в безопасности.
Однако он не чувствовал себя в безопасности. Эту реакцию он приписывал многим годам беспокойства и атмосфере «Конрада» вообще и этой квартиры в частности. Он винил также кинематографические приемы, которыми всегда был насыщен его мозг. В фильме, непрерывно прокручивавшемся у него в голове, зло не желало умирать: с пола поднимался поверженный враг; из могилы высовывалась цепкая рука; как раз в тот момент, когда герой обнимал героиню, гас свет и раздавался скрип двери.
Дверь действительно скрипнула. Он, нахмурившись, прошел через холл, посмотрел в глубину тусклого коридора, который, судя по чертежам Хиллиарда Уайта, вел к внутренней лестнице, ведущей на верхний уровень, где были расположены спальни Наташи и Джонатана. На планах квартиры этот коридор проходил строго по центру, а сейчас Корт видел, что он вовсе не прямой и смещен в сторону. Он загибался под углом, которого на плане не было, а справа вместо предполагаемой комнаты была стена. Он скользнул взглядом по картине Наташиной матери, висевшей на стене. Эта картина вызывала в нем наибольшее отвращение, на ней была изображена мужская рука, сжимающая мясистый стебель отвратительного белого цветка. Вдобавок картина висела криво. Корт потянулся, чтобы ее поправить, но вдруг услышал за стеной настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал штукатурку, отчаянно стараясь выбраться наружу. Корт, выросший в сельской местности, сразу понял, что это крыса.
Мальчиком он стрелял крыс в амбаре у своего дяди. Это было непросто, потому что крысы были ловкими и быстрыми. Они умирали не сразу – долго извивались, кувыркались и визжали. Это было отвратительно, но он смотрел как завороженный. Особенно мерзко было собирать дохлых крыс – его преследовал суеверный страх, он боялся, что какая-нибудь из них оживет и укусит его. Он обнаружил также, что живые крысы уносят куда-то трупы. Они делали это ловко и смело, их не отпугивало даже его приближение. Корт не понимал, зачем они это делают: устраивают ли собратьям пышные похороны или пожирают их. Он стоял, уставившись на стену, на лбу выступили капельки пота. Все детские страхи ожили в нем. Но скрежещущий звук внезапно оборвался.
– Джонатан, ты хочешь, чтобы я почитала, или рассказать тебе историю? – спросила Мария, когда шаги Наташи замерли в отдалении. Хлопнула дверь. Мария включила ночную лампочку. Джонатану было с ней хорошо – не так хорошо, как с родителями или Анжеликой, но все равно хорошо. Он уже привык к Марии.
Специальностью Марии были сказки, и знала она их очень много. Она рассказала ему о Гензеле и Гретель, о Красной Шапочке, о Рапунцеле, о Золушке и Спящей Красавице, заколдованной злой мачехой, которая, по словам Марии, была ведьмой.
Мария очень убедительно изображала ведьм. Джонатан от души наслаждался этими представлениями в «Карлейле» в обществе Анжелики. Но ему не особенно хотелось, чтобы это происходило здесь, в «Конраде». В «Конраде» никогда не бывало спокойно и тихо, всегда слышались какие-то странные звуки – как раз тогда, когда он укладывался спать.
– Мы можем посмотреть новую книгу про животных, – несколько неуверенно предложил он. – Мне папа подарил на День Благодарения. – Помолчав, он продолжал: – Папа сейчас внизу с мамой. Может быть, он станет у нас жить.
– Это будет просто чудесно, правда? – обрадовалась Мария.
Она сняла очки – чтобы лучше видеть его. Раньше Джонатан никогда не видел ее без очков с толстыми и выпуклыми линзами, а теперь, когда увидел, подумал, что у нее странные глаза – близко посаженные и желтоватые. Он всегда думал, что глаза у Марии карие. Он так и сказал.
– Карие, зеленые, голубые… – Мария захлопнула книгу. – Контактные линзы. Все цвета радуги. В наше время глаза можно покупать в магазине. А ты не знал?
– Не знал.
– Толстая, худая, блондинка, брюнетка, бледная, загорелая… – Мария рассмеялась. – Женщина может стать какой угодно. Это магия, мистер Зоркий Глаз. – Она ущипнула его за руку.
Джонатану не понравилось, как она это сказала, да и ущипнула она его довольно чувствительно. Он с сомнением взглянул на нее. Он бы не удивился, если бы узнал, что Мария волшебница. Она приходила к его матери в «Карлейл» делать ей массаж перед спектаклем с кучей разных баночек, в которых были мази. Однажды Мария сказала ему, что мази волшебные. А когда он рассказал об этом матери, та улыбнулась: «В своем роде волшебные. Они хорошо пахнут и помогают мне расслабиться».
Джонатан потянул носом. Мария едва уловимо пахла своими мазями, и он узнал запахи розмарина и лаванды. Однако они не вполне скрывали другой, более резкий запах. Это мог быть запах крови или пота – от Марии пахло волнением, возбуждением. Он потянул ее за рукав.
– Мария, твои специальные мази – они волшебные? Ты их сама делаешь?
– Конечно. Я их мешаю, мешаю, мешаю…
– А что ты в них кладешь?
– Глаза тритона и вороньи лапки. Улитки, ракушки и зеленые лягушки. Конфеты, пирожные, сласти всевозможные. – Она закашлялась. – Когда-то у меня был маленький мальчик. Знаешь, что с ним случилось? Сначала он рос у меня в животе. Ты знаешь, что маленькие дети живут в животе?
Он бросил на нее презрительный взгляд.
– Конечно, знаю. Про это написано в моих книжках. Человеческие дети остаются там девять месяцев. У маленьких зверей это время гораздо меньше, а у слонов…
– Ну, мой маленький мальчик не оставался там девять месяцев, мистер Умник. – Она снова ущипнула его. – Он был там всего три месяца. – Она похлопала себя по животу. – Ему как раз хватило времени, чтобы отрастить пальчики на руках и на ногах, и глазки, и ушки. А потом – знаешь что? Потом пришел дядя доктор и высосал, вырезал, выковырнул его оттуда. Потом его положили в ведро, потому что он стал как фарш. Красный фарш.
Джонатан замер, притих как мышь. Сегодня с Марией было что-то не так. Дело было не только в том, что она говорила ужасные вещи, дело было в том, как она их говорила. Она все время открывала и закрывала рот, как рыба, пыхтела, а рот у нее был весь перекошенный, страшный. Она начала плакать, но она делала это не так, как его мать, которая плакала беззвучно, у нее только слезы катились по щекам. Мария плакала очень громко, и лицо у нее при этом кривилось и дергалось. Джонатану совсем не хотелось до нее дотрагиваться, но он встал на колени в кроватке и обнял ее за шею.
– Мария, не плачь. Пожалуйста, не плачь. – Он заткнул уши руками и изо всех сил старался не думать о мальчике, который превратился в красный фарш. – Мария, давай я позову маму.
– Нет, не надо. – Она перестала плакать так же внезапно, как начала. Теперь она улыбалась. – Все в порядке. Просто я иногда скучаю по нему, по моему маленькому мальчику. Ему сейчас было бы пять лет. Ты мог бы с ним играть, как с младшим братиком, он бы тебе понравился. А теперь ложись. Я тебя укрою.
Джонатан хотел возразить, но не смел ослушаться – ему было страшно. Он лег в постель и вытянулся.
– Засыпай поскорее, слышишь? – Она наклонилась над ним, ее желтые глаза светились, а изо рта пахнуло чем-то горьким и мятным.
– Я засну, засну, – торопливо проговорил Джонатан. Он старался не думать о том, что ему хочется в туалет, а ему ужасно хотелось, но он боялся об этом сказать. Мария взяла его за руку и начала отгибать пальцы один за другим. Это было не очень больно, только чуть-чуть.
– И я хочу, чтобы ты лежал тихо-тихо и не звал меня, когда я буду смотреть телевизор. Я хочу посмотреть телевизор и не хочу, чтобы ты мне мешал. Знаешь, что я сделаю, если ты мне помешаешь?
Джонатан помотал головой.
– Я открою дверь того шкафа в холле и выпущу домового. Его зовут Джозеф, и я велю ему с тобой разобраться. Тебе это не понравится. Знаешь, что он делает с гадкими мальчишками, маленькими всезнайками вроде тебя? Он их ест. Он съедает их пальцы, и уши – это его любимая еда. А потом он откусывает им пиписки, так что остается большая дыра, и тогда он начинает высасывать их внутренности – и сердце, и легкие, и печень. Он их глотает, как фарш. А теперь спи крепко, моя прелесть, – рассмеялась она и выключила свет.
Джонатан лежал в темноте, боясь пошевелиться. Писать хотелось еще сильнее. Он сказал себе, что домовых не бывает, а в шкафу лежат простыни. Потом он услышал шаги в коридоре. Он смотрел в темноту, вцепившись в плюшевого медведя. Вдруг по его ногам потекла теплая струя. Сначала он почувствовал облегчение, но потом стало холодно. Он напряженно прислушивался, но шаги стихли.
Он гадал, действительно ли Мария смотрит телевизор. Если да, то она сидит спиной к двери, и тогда, если идти тихо-тихо, можно пробраться мимо нее незамеченным. Потом он побежит вниз, к папе и маме, и все им расскажет. Они очень рассердятся на Марию, и она больше никогда не придет к нему и не станет его пугать.
Очень осторожно Джонатан откинул одеяло. Держа в объятиях медведя, он добрался до двери и выглянул наружу. Он услышал звук включенного телевизора, но дверь в комнату, к счастью, оказалась закрытой. Он проскользнул мимо, прижимаясь спиной к стене. Пижама внизу была мокрой, липла к ногам, и ему было очень холодно. Медленно пробирался он мимо маленькой гостиной, мимо ванных комнат. Дверь в спальню матери была приоткрыта, свет из нее падал в коридор.
Он стоял в прямоугольнике света, боясь пошевелиться. Мария была в спальне матери, где она не имела права находиться. Он слышал, как она бормочет и разговаривает сама с собой. Она что-то делала в постели матери, он слышал какие-то ужасные хриплые звуки. Вдруг он увидел поднятую руку и в ней что-то блестящее. Потом рука исчезла.
Пот затекал ему в глаза, он открыл было рот, чтобы закричать, но издал лишь слабый писк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45