И какой же марки? – сдержанно спросил я.
Тогда я еще не очень хорошо знал ее – только что вернулся в свой родной дом вместе с семьей из Сингапура. Это произошло в июне, значит, Ребекка вышла замуж за Максима месяца за четыре до того. И мы встречались с ней всего раза два. Она меня заинтересовала, как самая юная особа из тогдашнего окружения. И мне показалось, что ее восторг несколько преувеличен и предназначен, чтобы поддеть меня. А когда она кого-нибудь поддразнивала, этот человек обычно выглядел довольно глупо, так что с ней следовало держаться настороже.
В тот день они с Максимом приехали под вечер. Я полагал, что Элизабет, которой нравилась Ребекка, захочет показать свой сад. Молодожены приняли наше приглашение, но показать Ребекке розы поручили мне. Максим, который видел их тысячу раз, остался разговаривать с Элизабет. Это поручение не доставило мне радости: в тот вечер я был не в настроении и размашисто шагал по дорожкам, перечисляя французские названия сортов. Меня почему-то сковывало присутствие молодой жены Максима. Она произвела на меня впечатление манерной и странной, ее высказывания всегда звучали неожиданно.
Когда она остановилась возле розового куста, вдыхая аромат прекрасных цветов, я украдкой рассмотрел ее. Ничего не понимая в женских нарядах, я все же отметил элегантность и изысканность ее на вид простого платья. Позже Элизабет со вздохом сказала, что оно от парижской фирмы «Шанель» и сшито по последней моде. Изящную шейку Ребекки облегало знаменитое ожерелье де Уинтеров – розовый жемчуг, который почти совпадал по цвету с ее кожей. Я пристально смотрел на это ожерелье, пытаясь найти самое точное определение его цвета. И наконец выудил в памяти нужное слово – «нимфа».
Смутившись, я двинулся дальше, собираясь продолжить прогулку по розарию, но Ребекка не торопилась следовать за мной. Она медленно переходила от одного куста к другому, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Она показалась мне чересчур серьезной, напряженной и… очень юной. Я вдруг обратил внимание, какая она при ее высоком росте тоненькая и хрупкая. Она вдруг стала похожа на ребенка, на опечаленного ребенка, которого каким-то образом занесло в чужие края, где никто не знает ее родного языка, обычаев ее страны и не понимает ее.
И в тот же самый миг во мне вспыхнуло необъяснимое желание защитить ее, и это обескуражило меня. Ребекка подняла голову и посмотрела в мою сторону. И меня неприятно поразила мысль, что она умеет читать мысли и способна видеть и мою глупость, и абсурдные желания. Ни единым словом или жестом она не выказала своего понимания, но я почему-то испытал желание отомстить. Поэтому холодно и резко спросил, какое именно вино она имеет в виду, чтобы поставить ее на место. Ребекка слегка нахмурилась. Взгляд ее необычных глаз задержался на мне, и она произнесла название марки вина – ее французское произношение было таким же безукоризненным, как и мое, – и добавила, что очень хорошо знает этот сорт, поскольку ее отец очень любил его.
Это был один-единственный раз, когда Ребекка при мне упомянула про своего отца, но я тогда не представлял, насколько неожиданным было ее признание. И она ушла, оставив меня в некоторой растерянности.
Спустившись в свой винный погреб, я нашел бутылку того самого вина, которое она назвала, откупорил ее, наполнил бокал и поднес к кусту роз, возле которого мы стояли. Вино по цвету оказалось точно такого же оттенка. Очень немногие женщины умеют точно выражать свою мысль, как я имел возможность убедиться. Но еще меньшее число из них могло высказать что-то дельное относительно вина. И с того момента я стал обращать на Ребекку гораздо больше внимания, чем прежде.
– Вы проверили? Я оказалась права? – спросила она при нашей следующей встрече.
Это произошло уже на приеме в Мэндерли несколько недель спустя. День выдался довольно жарким. На Ребекке снова было очень изысканное белое платье, ее лицо, плечи и руки немного загорели. Это меня удивило. В те времена женщины не любили загорать и старались сохранить белизну кожи, что считалось признаком аристократичности. Со временем эта мода изменилась, но Ребекка уже тогда поступала так, как считала нужным, как ей нравилось самой. Например, не надевала перчаток и шляпы. И это меня тоже поражало.
– Да, проверил. И вы оказались правы, – ответил я. Сначала я хотел сделать вид, что не понимаю, о чем идет речь. Она задала вопрос неожиданно, без какой-либо подготовки или преамбулы, но каким-то образом я почувствовал, что это испытание, и мне захотелось пройти его.
– Хорошо. – Она едва заметно кивнула, но я не понял, что именно она одобрила: то, что я признал ее правоту, или то, что счел нужным проверить ее утверждение. – Вы решили, что я притворяюсь, – сказала Ребекка и взяла меня под руку. – Не стоит отрицать. У вас имелись на то все основания. Ведь вы совершенно не знаете меня.
Я ответил что-то в весьма напыщенном тоне. Не помню, что именно, и даже не хочу вспоминать, но, кажется, похвалил ее с отеческим видом, добавив: «моя дорогая» таким тоном, каким мог говорить человек весьма преклонных лет. В то время мне исполнилось сорок шесть, и я был, в сущности, ненамного старше ее мужа, но почему-то мне казалось более безопасным, если я буду делать вид, будто гожусь ей в отцы. И этой маской я пользовался в течение десяти лет, общаясь с ней.
– Рада, что не ошиблась, – продолжала Ребекка, делая вид, что не заметила моей высокопарности. – Если бы я ошиблась, вы бы постарались высвободить свою руку. Отныне, надеюсь, вы уже никогда не будете подозревать меня в притворстве. Иначе каким же образом мы станем друзьями? А мне не хочется напрасно терять время. Мне очень нужны друзья, но, посмотрите сами, кроме вас, здесь нет ни одного достойного претендента.
С насмешливым видом она кивнула в сторону гостей, стоявших на террасе рядом с Максимом и его сестрой Беатрис. Там был Фрэнк Кроули – друг Максима со времен Первой мировой войны, а теперь управляющий поместьем, несколько старых дев, в том числе и мои нынешние хроникеры Элинор и Джоселин Бриггс – дочери Евангелины Гренвил, и, конечно, несколько выводков из семейств местных обитателей. Еще я заметил там Бишопа и других мужчин – все в панамах и костюмах, которые носил я по привычке, приобретенной в Сингапуре. И, кажется, мне здесь в этом подражали, что меня несколько раздражало.
Я хорошо помню их всех и сейчас. Многие из них были довольно скучными, и я старался избегать разговоров с ними, гуляя в саду. Наверное, Ребекка заметила, что я прячусь от ее гостей. Польстив мне (хотя знаю, что не в ее правилах льстить кому бы то ни было), она ушла к гостям, поскольку обязана была уделять и им свое внимание. С того дня – благодаря моим розам – мы стали друзьями.
И сейчас я поискал глазами этот куст с «божественным запахом». С какой стороны тропинки он располагается: слева или справа? Таблички с названиями сортов давно исчезли, и я уже не знал наверняка, где они. Благодаря моим собственным правилам ухода кусты розы с тех пор сильно видоизменились. Там, где прежде ветви гнулись под тяжестью бутонов, теперь стояли невысокие, мне до колена, ровно подстриженные, вытянувшиеся в линеечку, как на параде, кусты. Догадываюсь, что далеко не всем это бы пришлось по вкусу.
Но я не позволил себе отвлекаться на поиски заветного куста, который я сейчас расценивал как своего рода знамение в наших отношениях. В последнее время я очень многое воспринимал как предзнаменование и обращал внимание на приметы. Время от времени я ловил себя на том, что стараюсь не проходить под лестницей или что стучу по дереву, словно дятел. Это меня огорчало. Я становился суеверным, что могло свидетельствовать о размягчении мозгов (до чего неприятно даже мысленно произносить такую фразу). Мне не хотелось превращаться в потерявшего способность мыслить старика. И поэтому я, не замедляя шага, прошел к себе в кабинет и скомандовал:
– Баркер, лежать.
Пес отвернулся, всем своим видом демонстрируя независимость от хозяина, но затем лег и тотчас задремал.
Сначала я намеревался поговорить с Греем – учитывая мой нынешний настрой, я мог бы воспользоваться его интересом к Мэндерли и приобрести в его лице помощника. Но, уже протянув руку к трубке, я передумал и решил сначала посмотреть пакет, полученный утром. Почему-то, словно догадываясь, что произойдет, когда я взломаю печати и вскрою конверт, я медлил и оттягивал этот момент.
В конверте лежала небольшая тетрадь для записей в черной обложке – очень похожая на привычные общие школьные тетради. Только одна необычная деталь бросалась в глаза. Тетрадь была крепко обвязана кожаным шнурком, опутавшим ее, как паутиной.
Отчего уже тогда, когда я даже не успел прикоснуться к ней, она показалась мне до странного знакомой?
Наконец я распутал узел, и изнутри выпала открытка с видом Мэндерли. На открытке не было ничего написано, как и в самой тетради. Я нахмурился. Очень странное послание от анонима.
Кто мог прислать пустую тетрадь и зачем?
Положив тетрадь на стол, заваленный бумагами, чтобы перелистать ее с самого начала, я сразу же обнаружил на первой странице фотографию, на которой была запечатлена маленькая девочка лет семи или восьми. Ее пышные волосы беспорядочно падали на плечи, как у цыганки. Огромные глаза смотрели прямо на меня. Губы – явно подкрашенные – казались ярче, чем обычно бывают в жизни.
Я ничего не имел против того, чтобы женщины пользовались косметикой. Но девочка с накрашенными губами? Я тут же сообразил, что ее, наверное, нарядили для какого-то любительского спектакля или костюмированного бала. Рассмотрев фотографию в лупу, я заметил за спиной девочки два прозрачных крыла, украшенных блестками.
Фея? Ангел? Трудно определить, кого именно изображала эта девочка, но выражение ее лица было далеко не ангельским. Когда сделали эту фотографию? Судя по заднику (холст с нарисованной пышной листвой и вазой – такие пользовались популярностью в фотостудиях по крайней мере сорок лет назад), маленькая фея надела свои крылышки году в 1910-м или 1912-м, перед Первой мировой войной.
Я не узнал ее. И обязан снова написать об этом. Я не узнал ее. Трудно понять, почему я не сразу заметил сходство, тем более что за эти двадцать пять лет не прошло и дня, чтобы я не думал о ней. Тем более что эти глаза и волосы не похожи ни на чьи другие.
Но осознал я это только в тот момент, когда мой взгляд упал на выведенный детской рукой заголовок на пустой странице с росчерком и завитками – «История Ребекки».
Я даже вздрогнул. Кому пришло в голову мучить меня сейчас и почему? Стыдно признаться, но сначала я подумал, что это сама Ребекка прислала мне пакет, что это послание из могилы. И на какое-то мгновение застыл, как статуя. Я смотрел на заголовок в тетради и на лист бумаги, на котором вывел те же самые слова своей собственной рукой.
Когда мне удалось успокоиться и удары сердце стали чуть ровнее, я снова принялся рассматривать открытку. Она была приклеена на последней странице. Но клей высох, и открытка выпала из тетради. Я повидал немало открыток с видами Мэндерли, но такая мне попалась впервые. Непонятно только, почему она оказалась в этой тетрадке. Ребекка никогда не бывала здесь в детстве, с какой же стати она приклеила ее к своим запискам?
Адрес на конверте был написан другой – не ее рукой, это я отметил после того, как прошел первый шок. Марка и конверт самые обычные. Такие можно приобрести в любом почтовом отделении, в любом сельском магазине, точно такие же лежали и на моем письменном столе. Я снова взялся за лупу. Одна из букв на почтовой марке могла читаться и как Е и как К.
Вдруг меня осенила догадка, и я тотчас позвонил Теренсу Грею. Мне никак не удавалось определить, какие чувства я испытываю по отношению к этому «настойчивому следопыту», как иной раз, придя в дурное расположение духа, я называл его. Не он ли отправил конверт? Если да, то почему?
– Что-нибудь случилось, полковник Джулиан? – спросил Грей после того, как мы обменялись традиционными замечаниями о погоде. – Надеюсь, ничего дурного? Вы чем-то взволнованы?
Оставив его вопрос без ответа, я предложил ему прогуляться после обеда. Я не обмолвился ни словом о конверте, который прислал мне аноним, ничего не поведал ни о крылатой девочке, ни о своих снах. Грей, как я и предполагал, охотно принял мое предложение.
– Я буду у вас сразу после ленча, – сказал он. – Я думал, что вы уже в курсе. Элли мне позвонила утром. Так что увидимся в двенадцать тридцать. Жду встречи с нетерпением, полковник Джулиан. Мне надо рассказать вам кое-что очень важное. Сегодня мне из Лондона позвонил Джек Фейвел. Наконец-то он дал согласие встретиться. А еще я повидался вчера с Фрицем, съездил к нему в дом престарелых, о котором вы упоминали…
– Куда вы съездили? – переспросил я.
– К Фрицу. Он очень слаб, но вы ошибались насчет его памяти. Он не впал в маразм. Тот, кто рассказывал вам это, ошибался. Фриц все помнит очень отчетливо. Мы проговорили с ним около двух часов, и я узнал кое-что очень важное…
Нет, пережить еще один шок за столь короткое время – это уж слишком. Только сегодня утром я вычеркнул Фрица из списка свидетелей – человек, которому исполнился девяносто один год, никогда не любил Ребекку. Он оставался слишком консервативным, и ее новшества были ему не по нутру. И если он еще не выжил из ума, то его наветы, намеки и обвинения нельзя принимать на веру.
Какое право имел Грей встречаться с Фрицем без меня?
То, что он решился на такой шаг, внушало мне беспокойство. Грей и без того уже побывал в Лондоне, чтобы найти дом Ребекки, и я до сих пор не знал, зачем это ему понадобилось. А теперь он договорился с этим лжецом Фейвелом. Мало ему одного Фрица! Фриц очень многое знал обо мне, как и о семействе де Уинтер. Проговорить с ним два часа? Можно представить, сколько вздора тот успел намолоть.
Меня не раз охватывали сомнения: не хитрит ли со мной Грей. Конечно, Элли я старался не сообщать о своих подозрениях. Она полагает, что я читаю слишком много детективных историй, и находит меня чересчур мнительным. К тому же ее так радуют визиты Грея. Не потому, что он такой привлекательный молодой человек, не потому, что он все еще холост, а, как она уверяет, потому, что он очень хорошо ко мне относится.
– Он принимает тебя таким, какой ты есть, – как-то сказала Элли, – и это очень кстати. У тебя появилась возможность поговорить с кем-нибудь о прошлом Мэндерли. Тем более что и его самого это интересует. Он поможет тебе встряхнуться – ты сам так говорил мне.
Утром она снова повторила эти же самые слова… А еще я заметил, что Элли успела переодеться. Ради Терри она преобразилась, стала вдруг на десять лет моложе и выглядела в десять раз привлекательней, чем вчера. Но каким образом она так быстро преобразилась? Каким образом с женщинами случаются такого рода превращения? Во-первых, она сняла брюки, которые обычно носит, и надела короткую юбку и легкую блузку, достала жемчужные бусы моей жены. Чистая свежая кожа, прямой, открытый взгляд производили впечатление невинности и легкого озорства. Она вся так и светилась.
Мне так хотелось видеть свою дочь счастливой. И я очень боялся, что ее что-нибудь ранит.
Элли, моя милая Элли – единственное, что у меня осталось в жизни. Элизабет умерла во время войны после долгой болезни. Самолет моего сына Джонатана упал во время сражения, за две недели до прекращения военных действий, и его тело не было найдено. Старшая дочь Лили, которая начала самостоятельную жизнь, умерла в Австралии во время родов. И ее сын пережил мать всего на две недели.
Потери обрушивались на меня одна за другой. У меня хватило душевных и физических сил пережить их и смириться с ними. Но теперь я очень боялся за Элли. Как бы чего не случилось и с ней. Я очень много передумал о моей Элли этим утром, когда ждал появления к ленчу Теренса Грея.
Остаток времени я провел довольно бестолково: то пытался писать у себя в кабинете, то шел в сад, то путался на кухне у Элли под ногами. Мне никак не удавалось ни на чем сосредоточиться. Беспокоило будущее Элли. Девочка на фотографии заставила меня еще острее ощутить свой возраст, почувствовать бремя лет. Прав ли я, задумав написать записки? Быть может, мне стоит больше думать не о прошлом, а о нынешнем, о настоящем?
Вдруг мне пришла в голову мысль: если я приступлю к исполнению задуманного, то благодаря этому Грей будет чаще навещать нас. И Элли сможет видеться с ним. Мало удовольствия для меня, но доставит радость ей: мы жили довольно уединенно, и Элли редко выходила из дома. Идея показалась мне привлекательной.
И тут-то я увидел, как в дом входит Грей. Когда я вошел следом за ним, Элли, которая все утро хлопотала на кухне, пригласила его разделить нашу скромную трапезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Тогда я еще не очень хорошо знал ее – только что вернулся в свой родной дом вместе с семьей из Сингапура. Это произошло в июне, значит, Ребекка вышла замуж за Максима месяца за четыре до того. И мы встречались с ней всего раза два. Она меня заинтересовала, как самая юная особа из тогдашнего окружения. И мне показалось, что ее восторг несколько преувеличен и предназначен, чтобы поддеть меня. А когда она кого-нибудь поддразнивала, этот человек обычно выглядел довольно глупо, так что с ней следовало держаться настороже.
В тот день они с Максимом приехали под вечер. Я полагал, что Элизабет, которой нравилась Ребекка, захочет показать свой сад. Молодожены приняли наше приглашение, но показать Ребекке розы поручили мне. Максим, который видел их тысячу раз, остался разговаривать с Элизабет. Это поручение не доставило мне радости: в тот вечер я был не в настроении и размашисто шагал по дорожкам, перечисляя французские названия сортов. Меня почему-то сковывало присутствие молодой жены Максима. Она произвела на меня впечатление манерной и странной, ее высказывания всегда звучали неожиданно.
Когда она остановилась возле розового куста, вдыхая аромат прекрасных цветов, я украдкой рассмотрел ее. Ничего не понимая в женских нарядах, я все же отметил элегантность и изысканность ее на вид простого платья. Позже Элизабет со вздохом сказала, что оно от парижской фирмы «Шанель» и сшито по последней моде. Изящную шейку Ребекки облегало знаменитое ожерелье де Уинтеров – розовый жемчуг, который почти совпадал по цвету с ее кожей. Я пристально смотрел на это ожерелье, пытаясь найти самое точное определение его цвета. И наконец выудил в памяти нужное слово – «нимфа».
Смутившись, я двинулся дальше, собираясь продолжить прогулку по розарию, но Ребекка не торопилась следовать за мной. Она медленно переходила от одного куста к другому, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Она показалась мне чересчур серьезной, напряженной и… очень юной. Я вдруг обратил внимание, какая она при ее высоком росте тоненькая и хрупкая. Она вдруг стала похожа на ребенка, на опечаленного ребенка, которого каким-то образом занесло в чужие края, где никто не знает ее родного языка, обычаев ее страны и не понимает ее.
И в тот же самый миг во мне вспыхнуло необъяснимое желание защитить ее, и это обескуражило меня. Ребекка подняла голову и посмотрела в мою сторону. И меня неприятно поразила мысль, что она умеет читать мысли и способна видеть и мою глупость, и абсурдные желания. Ни единым словом или жестом она не выказала своего понимания, но я почему-то испытал желание отомстить. Поэтому холодно и резко спросил, какое именно вино она имеет в виду, чтобы поставить ее на место. Ребекка слегка нахмурилась. Взгляд ее необычных глаз задержался на мне, и она произнесла название марки вина – ее французское произношение было таким же безукоризненным, как и мое, – и добавила, что очень хорошо знает этот сорт, поскольку ее отец очень любил его.
Это был один-единственный раз, когда Ребекка при мне упомянула про своего отца, но я тогда не представлял, насколько неожиданным было ее признание. И она ушла, оставив меня в некоторой растерянности.
Спустившись в свой винный погреб, я нашел бутылку того самого вина, которое она назвала, откупорил ее, наполнил бокал и поднес к кусту роз, возле которого мы стояли. Вино по цвету оказалось точно такого же оттенка. Очень немногие женщины умеют точно выражать свою мысль, как я имел возможность убедиться. Но еще меньшее число из них могло высказать что-то дельное относительно вина. И с того момента я стал обращать на Ребекку гораздо больше внимания, чем прежде.
– Вы проверили? Я оказалась права? – спросила она при нашей следующей встрече.
Это произошло уже на приеме в Мэндерли несколько недель спустя. День выдался довольно жарким. На Ребекке снова было очень изысканное белое платье, ее лицо, плечи и руки немного загорели. Это меня удивило. В те времена женщины не любили загорать и старались сохранить белизну кожи, что считалось признаком аристократичности. Со временем эта мода изменилась, но Ребекка уже тогда поступала так, как считала нужным, как ей нравилось самой. Например, не надевала перчаток и шляпы. И это меня тоже поражало.
– Да, проверил. И вы оказались правы, – ответил я. Сначала я хотел сделать вид, что не понимаю, о чем идет речь. Она задала вопрос неожиданно, без какой-либо подготовки или преамбулы, но каким-то образом я почувствовал, что это испытание, и мне захотелось пройти его.
– Хорошо. – Она едва заметно кивнула, но я не понял, что именно она одобрила: то, что я признал ее правоту, или то, что счел нужным проверить ее утверждение. – Вы решили, что я притворяюсь, – сказала Ребекка и взяла меня под руку. – Не стоит отрицать. У вас имелись на то все основания. Ведь вы совершенно не знаете меня.
Я ответил что-то в весьма напыщенном тоне. Не помню, что именно, и даже не хочу вспоминать, но, кажется, похвалил ее с отеческим видом, добавив: «моя дорогая» таким тоном, каким мог говорить человек весьма преклонных лет. В то время мне исполнилось сорок шесть, и я был, в сущности, ненамного старше ее мужа, но почему-то мне казалось более безопасным, если я буду делать вид, будто гожусь ей в отцы. И этой маской я пользовался в течение десяти лет, общаясь с ней.
– Рада, что не ошиблась, – продолжала Ребекка, делая вид, что не заметила моей высокопарности. – Если бы я ошиблась, вы бы постарались высвободить свою руку. Отныне, надеюсь, вы уже никогда не будете подозревать меня в притворстве. Иначе каким же образом мы станем друзьями? А мне не хочется напрасно терять время. Мне очень нужны друзья, но, посмотрите сами, кроме вас, здесь нет ни одного достойного претендента.
С насмешливым видом она кивнула в сторону гостей, стоявших на террасе рядом с Максимом и его сестрой Беатрис. Там был Фрэнк Кроули – друг Максима со времен Первой мировой войны, а теперь управляющий поместьем, несколько старых дев, в том числе и мои нынешние хроникеры Элинор и Джоселин Бриггс – дочери Евангелины Гренвил, и, конечно, несколько выводков из семейств местных обитателей. Еще я заметил там Бишопа и других мужчин – все в панамах и костюмах, которые носил я по привычке, приобретенной в Сингапуре. И, кажется, мне здесь в этом подражали, что меня несколько раздражало.
Я хорошо помню их всех и сейчас. Многие из них были довольно скучными, и я старался избегать разговоров с ними, гуляя в саду. Наверное, Ребекка заметила, что я прячусь от ее гостей. Польстив мне (хотя знаю, что не в ее правилах льстить кому бы то ни было), она ушла к гостям, поскольку обязана была уделять и им свое внимание. С того дня – благодаря моим розам – мы стали друзьями.
И сейчас я поискал глазами этот куст с «божественным запахом». С какой стороны тропинки он располагается: слева или справа? Таблички с названиями сортов давно исчезли, и я уже не знал наверняка, где они. Благодаря моим собственным правилам ухода кусты розы с тех пор сильно видоизменились. Там, где прежде ветви гнулись под тяжестью бутонов, теперь стояли невысокие, мне до колена, ровно подстриженные, вытянувшиеся в линеечку, как на параде, кусты. Догадываюсь, что далеко не всем это бы пришлось по вкусу.
Но я не позволил себе отвлекаться на поиски заветного куста, который я сейчас расценивал как своего рода знамение в наших отношениях. В последнее время я очень многое воспринимал как предзнаменование и обращал внимание на приметы. Время от времени я ловил себя на том, что стараюсь не проходить под лестницей или что стучу по дереву, словно дятел. Это меня огорчало. Я становился суеверным, что могло свидетельствовать о размягчении мозгов (до чего неприятно даже мысленно произносить такую фразу). Мне не хотелось превращаться в потерявшего способность мыслить старика. И поэтому я, не замедляя шага, прошел к себе в кабинет и скомандовал:
– Баркер, лежать.
Пес отвернулся, всем своим видом демонстрируя независимость от хозяина, но затем лег и тотчас задремал.
Сначала я намеревался поговорить с Греем – учитывая мой нынешний настрой, я мог бы воспользоваться его интересом к Мэндерли и приобрести в его лице помощника. Но, уже протянув руку к трубке, я передумал и решил сначала посмотреть пакет, полученный утром. Почему-то, словно догадываясь, что произойдет, когда я взломаю печати и вскрою конверт, я медлил и оттягивал этот момент.
В конверте лежала небольшая тетрадь для записей в черной обложке – очень похожая на привычные общие школьные тетради. Только одна необычная деталь бросалась в глаза. Тетрадь была крепко обвязана кожаным шнурком, опутавшим ее, как паутиной.
Отчего уже тогда, когда я даже не успел прикоснуться к ней, она показалась мне до странного знакомой?
Наконец я распутал узел, и изнутри выпала открытка с видом Мэндерли. На открытке не было ничего написано, как и в самой тетради. Я нахмурился. Очень странное послание от анонима.
Кто мог прислать пустую тетрадь и зачем?
Положив тетрадь на стол, заваленный бумагами, чтобы перелистать ее с самого начала, я сразу же обнаружил на первой странице фотографию, на которой была запечатлена маленькая девочка лет семи или восьми. Ее пышные волосы беспорядочно падали на плечи, как у цыганки. Огромные глаза смотрели прямо на меня. Губы – явно подкрашенные – казались ярче, чем обычно бывают в жизни.
Я ничего не имел против того, чтобы женщины пользовались косметикой. Но девочка с накрашенными губами? Я тут же сообразил, что ее, наверное, нарядили для какого-то любительского спектакля или костюмированного бала. Рассмотрев фотографию в лупу, я заметил за спиной девочки два прозрачных крыла, украшенных блестками.
Фея? Ангел? Трудно определить, кого именно изображала эта девочка, но выражение ее лица было далеко не ангельским. Когда сделали эту фотографию? Судя по заднику (холст с нарисованной пышной листвой и вазой – такие пользовались популярностью в фотостудиях по крайней мере сорок лет назад), маленькая фея надела свои крылышки году в 1910-м или 1912-м, перед Первой мировой войной.
Я не узнал ее. И обязан снова написать об этом. Я не узнал ее. Трудно понять, почему я не сразу заметил сходство, тем более что за эти двадцать пять лет не прошло и дня, чтобы я не думал о ней. Тем более что эти глаза и волосы не похожи ни на чьи другие.
Но осознал я это только в тот момент, когда мой взгляд упал на выведенный детской рукой заголовок на пустой странице с росчерком и завитками – «История Ребекки».
Я даже вздрогнул. Кому пришло в голову мучить меня сейчас и почему? Стыдно признаться, но сначала я подумал, что это сама Ребекка прислала мне пакет, что это послание из могилы. И на какое-то мгновение застыл, как статуя. Я смотрел на заголовок в тетради и на лист бумаги, на котором вывел те же самые слова своей собственной рукой.
Когда мне удалось успокоиться и удары сердце стали чуть ровнее, я снова принялся рассматривать открытку. Она была приклеена на последней странице. Но клей высох, и открытка выпала из тетради. Я повидал немало открыток с видами Мэндерли, но такая мне попалась впервые. Непонятно только, почему она оказалась в этой тетрадке. Ребекка никогда не бывала здесь в детстве, с какой же стати она приклеила ее к своим запискам?
Адрес на конверте был написан другой – не ее рукой, это я отметил после того, как прошел первый шок. Марка и конверт самые обычные. Такие можно приобрести в любом почтовом отделении, в любом сельском магазине, точно такие же лежали и на моем письменном столе. Я снова взялся за лупу. Одна из букв на почтовой марке могла читаться и как Е и как К.
Вдруг меня осенила догадка, и я тотчас позвонил Теренсу Грею. Мне никак не удавалось определить, какие чувства я испытываю по отношению к этому «настойчивому следопыту», как иной раз, придя в дурное расположение духа, я называл его. Не он ли отправил конверт? Если да, то почему?
– Что-нибудь случилось, полковник Джулиан? – спросил Грей после того, как мы обменялись традиционными замечаниями о погоде. – Надеюсь, ничего дурного? Вы чем-то взволнованы?
Оставив его вопрос без ответа, я предложил ему прогуляться после обеда. Я не обмолвился ни словом о конверте, который прислал мне аноним, ничего не поведал ни о крылатой девочке, ни о своих снах. Грей, как я и предполагал, охотно принял мое предложение.
– Я буду у вас сразу после ленча, – сказал он. – Я думал, что вы уже в курсе. Элли мне позвонила утром. Так что увидимся в двенадцать тридцать. Жду встречи с нетерпением, полковник Джулиан. Мне надо рассказать вам кое-что очень важное. Сегодня мне из Лондона позвонил Джек Фейвел. Наконец-то он дал согласие встретиться. А еще я повидался вчера с Фрицем, съездил к нему в дом престарелых, о котором вы упоминали…
– Куда вы съездили? – переспросил я.
– К Фрицу. Он очень слаб, но вы ошибались насчет его памяти. Он не впал в маразм. Тот, кто рассказывал вам это, ошибался. Фриц все помнит очень отчетливо. Мы проговорили с ним около двух часов, и я узнал кое-что очень важное…
Нет, пережить еще один шок за столь короткое время – это уж слишком. Только сегодня утром я вычеркнул Фрица из списка свидетелей – человек, которому исполнился девяносто один год, никогда не любил Ребекку. Он оставался слишком консервативным, и ее новшества были ему не по нутру. И если он еще не выжил из ума, то его наветы, намеки и обвинения нельзя принимать на веру.
Какое право имел Грей встречаться с Фрицем без меня?
То, что он решился на такой шаг, внушало мне беспокойство. Грей и без того уже побывал в Лондоне, чтобы найти дом Ребекки, и я до сих пор не знал, зачем это ему понадобилось. А теперь он договорился с этим лжецом Фейвелом. Мало ему одного Фрица! Фриц очень многое знал обо мне, как и о семействе де Уинтер. Проговорить с ним два часа? Можно представить, сколько вздора тот успел намолоть.
Меня не раз охватывали сомнения: не хитрит ли со мной Грей. Конечно, Элли я старался не сообщать о своих подозрениях. Она полагает, что я читаю слишком много детективных историй, и находит меня чересчур мнительным. К тому же ее так радуют визиты Грея. Не потому, что он такой привлекательный молодой человек, не потому, что он все еще холост, а, как она уверяет, потому, что он очень хорошо ко мне относится.
– Он принимает тебя таким, какой ты есть, – как-то сказала Элли, – и это очень кстати. У тебя появилась возможность поговорить с кем-нибудь о прошлом Мэндерли. Тем более что и его самого это интересует. Он поможет тебе встряхнуться – ты сам так говорил мне.
Утром она снова повторила эти же самые слова… А еще я заметил, что Элли успела переодеться. Ради Терри она преобразилась, стала вдруг на десять лет моложе и выглядела в десять раз привлекательней, чем вчера. Но каким образом она так быстро преобразилась? Каким образом с женщинами случаются такого рода превращения? Во-первых, она сняла брюки, которые обычно носит, и надела короткую юбку и легкую блузку, достала жемчужные бусы моей жены. Чистая свежая кожа, прямой, открытый взгляд производили впечатление невинности и легкого озорства. Она вся так и светилась.
Мне так хотелось видеть свою дочь счастливой. И я очень боялся, что ее что-нибудь ранит.
Элли, моя милая Элли – единственное, что у меня осталось в жизни. Элизабет умерла во время войны после долгой болезни. Самолет моего сына Джонатана упал во время сражения, за две недели до прекращения военных действий, и его тело не было найдено. Старшая дочь Лили, которая начала самостоятельную жизнь, умерла в Австралии во время родов. И ее сын пережил мать всего на две недели.
Потери обрушивались на меня одна за другой. У меня хватило душевных и физических сил пережить их и смириться с ними. Но теперь я очень боялся за Элли. Как бы чего не случилось и с ней. Я очень много передумал о моей Элли этим утром, когда ждал появления к ленчу Теренса Грея.
Остаток времени я провел довольно бестолково: то пытался писать у себя в кабинете, то шел в сад, то путался на кухне у Элли под ногами. Мне никак не удавалось ни на чем сосредоточиться. Беспокоило будущее Элли. Девочка на фотографии заставила меня еще острее ощутить свой возраст, почувствовать бремя лет. Прав ли я, задумав написать записки? Быть может, мне стоит больше думать не о прошлом, а о нынешнем, о настоящем?
Вдруг мне пришла в голову мысль: если я приступлю к исполнению задуманного, то благодаря этому Грей будет чаще навещать нас. И Элли сможет видеться с ним. Мало удовольствия для меня, но доставит радость ей: мы жили довольно уединенно, и Элли редко выходила из дома. Идея показалась мне привлекательной.
И тут-то я увидел, как в дом входит Грей. Когда я вошел следом за ним, Элли, которая все утро хлопотала на кухне, пригласила его разделить нашу скромную трапезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52