Мы некоторое время молча рассматривали друг друга. У нее был какой-то нездоровый, желтоватый цвет лица, словно у восковой фигуры. Но после того, как она рассмотрела меня, на ее щеках заиграло нечто вроде румянца. Она судорожно сжала пальцы в дешевых перчатках. Опустив глаза, я заметила, что чулки ее аккуратно заштопаны. Все свидетельствовало о ее бедности, но прямая спина и упрямая линия рта намекали на то, что она очень гордая. А ее глаза, – тоскующие о чем-то, страждущие чего-то, как щупальца потянулись ко мне.
И голос, когда мы заговорили, тоже показался мне до чрезвычайности странным. Сначала я вообще не поняла, на английском ли языке она говорит или на каком другом. Только потом я узнала, что это диалект западной части Англии. Фразы звучали отрывисто и резко, скрипучий голос разрывал и кромсал предложения, как торговка потрошит рыбу. В нем отсутствовали эмоции, но они угадывались за каждым словом, как мины, готовые взорваться от неосторожного прикосновения. И я подумала, как будет интересно попробовать передразнить эту манеру говорить.
– Ребекка Девлин… Ребекка Девлин, – сказала она, сжав мою руку. – Дай мне посмотреть на тебя. Бедный ребенок. Какие у тебя темные волосы – я сразу так и подумала. Скажи маме, что я здесь. Скажи ей – Миллисент отправила меня сюда сразу, как только получила письмо. Скажи ей…
– Кто ты такая? – довольно резко оборвала ее я, потому что терпеть не могла, когда меня называли «бедным ребенком».
Обычно людей обижал такой грубый тон, но эта женщина, напротив, вдруг посмотрела на меня обожающим взглядом, словно ей доставило удовольствие то, как я поставила ее на место. В ее глазах читалось подобострастие, переходящее в фанатичное восхищение. И оно мне не понравилось.
– Копия матери! Теперь я увидела сходство между вами! Меня зовут Эдит Дэнверс. И моя мать нянчила твою маму, когда та была маленькой. Неужели она не рассказывала?
Я более внимательно рассмотрела ее. Мама очень редко что мне рассказывала из своего прошлого, должна признаться.
– Твоя мама должна помнить меня, – продолжала Эдит. – Тебе надо только сказать: Дэнни ждет внизу. Мы уже приготовили для вас комнату в «Святой Агнессе», и, если мама примет наше предложение, я с радостью помогу упаковать вещи.
Поднявшись наверх, я разбудила маму и передала ей услышанное. Глаза у нее при имени Дэнни округлились.
– О боже! – воскликнула она. – Эдит прилипчива как банный лист. Ее мать – милейшая женщина, но дочь! К сожалению, нам в нашем положении не из чего выбирать. Придется идти вниз. Подай мне, пожалуйста, платье. Нет, нет, не это старое. Я надену шелковое, чтобы произвести впечатление…
И после того как я помогла ей причесаться и уложить волосы, она выглядела такой величественной, уверенной в себе и прекрасной. Какая же она была актриса! Нет, боюсь, что не на сцене. На подмостках она всегда оставалась немного напряженной и постоянно следила за собой. Но за пределами сцены она умела сыграть любую роль, и ей всегда удавалось очаровать кого угодно. Ни единой фальшивой ноты, никакой неискренности ни одна душа не могла уловить, когда она хотела выдать себя за кого-то. И в тот день она спускалась по лестнице, как графиня, и обратилась к восковой фигуре, застывшей внизу, с великодушной приветливостью. Никому в эту минуту не пришло бы в голову, что она терпеть не может Эдит!
Напряженная, застывшая маска на лице Дэнни при виде мамы вдруг начала таять, как лед под лучами солнца. Глаза увлажнились, и она с трудом заговорила от переполнявших ее чувств. Какая вассальная зависимость! Мне даже стало ее жаль.
– О, мисс Изольда, – сказала Дэнни. – Не верю своим глазам… Как долго мы не виделись. Мама сказала, если мы хоть что-то можем сделать…
– Дражайшая Миллисент – я так буду рада повидаться с ней, – ответила мама. – Ты, конечно же, поможешь нам собрать вещи. У тебя это так хорошо получается, я помню, а я даже представить себе не могу, что выдержу еще одну ночь в этой ужасной гостинице…
– Конечно, мадам, – услужливым тоном тотчас отозвалась Дэнни. Так определились наши отношения на последующие семь лет.
С торжествующим видом Дэнни ввела нас в «Святую Агнессу» – и это оказалась вовсе не церковь, как я сочла из названия, а очень чистый, очень опрятный дом, где все было продумано до мелочей. Миллисент утверждала, что у него порядок, как на корабле, но по бристольской моде.
Дом располагался на некотором возвышении, так что можно было видеть Плимут и то, как по морю движутся военные корабли. На спинке каждого кресла лежали кружевные салфеточки, горшочки с азиатскими ландышами стояли на всех подоконниках, и там подавали английские блюда. Как только мы вошли, Миллисент тотчас угостила нас горячими тостами с селедочной икрой, а потом познакомила со своим мужем – довольно старым мужчиной со вставными челюстями, опрятно одетым и с платком вокруг шеи. Он болел какой-то странной болезнью, и ему незаметно подавали виски.
Эдит разливала чай, и я видела, что она стыдится того, что нам подали тосты с селедочной икрой, что у отца вставные зубы и что у матери передник в рюшечках.
– Дорогая, ты забыла про вытиралочки, – спохватилась Миллисент.
– Салфетки, мама, – процедила сквозь зубы Эдит. – Я их уже достала. Терпеть не могу запах этой икры.
И я подумала, если мы останемся здесь, я умру от голода. Но мама держалась непринужденно и весело, хотя я уже к тому времени научилась различать тревожные сигналы. Она теряла присущее ей присутствие духа и могла в любое время снова впасть в тоску.
Каждый день после обеда она надевала свое лучшее голубовато-серое платье и тончайшие перчатки. Слегка румянила щеки, сдвигала прелестную шляпку чуть-чуть набок, что ей очень шло – вуаль она не носила, – и с очень решительным видом отправлялась куда-то.
Эдит Дэнверс уже успела вернуться в тот дом, где она работала в услужении, а я оставалась с Миллисент – необычайно сердечной женщиной. Она достала лавандовую воду и капнула мне ее на запястье – у меня осталось впечатление, что от воды пахнет кошками. Она позволяла мне приходить к ней на кухню и помогать, открыла свой секрет варки овощей – с небольшой щепоткой соды. Я стояла возле табуретки, на которой Миллисент устанавливала тазик с горячей водой, и перемывала грязные тарелки после еды. Или возле стола, на котором она ежедневно устраивала жертвоприношение целой грудой овощей и по ходу рассказывала мне разные истории, описывала, например, своих жильцов. Это были два клерка – один из них часто уходил в плавание, другой был заядлым театралом.
Но она никогда ничего не говорила про моего отца Девлина – увы, она ни разу даже не упомянула его имени, зато с упоением перечисляла мне всех предков по материнской линии, а это был довольно древний английский род.
Мама – младшая в семье, где было три прелестные дочери. К сожалению, младшая немного припоздала, обронила Миллисент непонятную для меня фразу. Старшая сестра стала леди Бриггс, живет в красивом доме под названием «Сант-Винноуз» не очень далеко отсюда, и у нее две милые дочки – Элинор и Джоселин. Ее муж богат, как Крез. Но он родом не из такой знатной семьи, как его жена и как моя мама, – по одной из ветвей Гренвилы находятся даже в родстве с королевским домом. К сожалению, это не единственный недостаток Бриггса – он довольно упрямый, узколобый человек, но он был состоятелен, а в молодости считался привлекательным. Вот Евангелина и отдала ему свое сердце. Как у всех женщин рода Гренвилов, у нее был решительный характер, и она отличалась настойчивостью.
– Вторая сестра, ныне уже покойная, сделала самую выгодную партию – вышла замуж за соседа, владельца Мэндерли, – рассказывала Миллисент, мелко кромсая овощи. – Бедная Вирджиния – пусть она покоится с миром – родила двух детей: Беатрису и Максимилиана – сына и наследника. Но ей не дано было увидеть, как растет ее ненаглядный сыночек, у нее началась лихорадка, когда ему исполнилось три года. Умерла в одночасье! – вздохнула Миллисента. – И его воспитала бабушка. Бедняжка Вирджиния никогда не была строгой, даже с детьми. Она была такой чувствительной и впечатлительной – и я всегда говорила, что Мэндерли не для нее. Слишком мрачное место. Туда только на экскурсии ходить. И слишком близко от моря. А во время шторма… Скажу тебе, Ребекка, ты бы не захотела оказаться там во время шторма.
– Я видела фотографию Мэндерли, – ответила я. – Кто-то прислал ее маме. И мне показалось, что это очень красивый дом.
Миллисент отложила нож.
– Да, красивый, – несколько взволнованно ответила она и покраснела, – по-своему… Смотря на чей вкус.
– Наверное, мама сегодня отправилась туда, – продолжала я, испытующе глядя на нее. Я сгорала от нетерпения узнать, куда она направилась, поскольку знала, что не дождусь от нее признания. – Мне так кажется. А что ты думаешь?
Миллисент возразила, она считала, что это было бы неразумно: ведь там умерла бедная Вирджиния, так что этот особняк вызовет у нее только самые печальные воспоминания, так что лучше не ходить туда. Но чем больше пыталась разуверить меня Миллисент, тем меньше я верила ей.
– Ты была в Мэндерли? – спросила я у мамы, когда та наконец вернулась.
Мы сидели в спальне. На стене висело распятие, а в углу разинул черную мраморную пасть камин. Она вернулась бледной и утомленной и тотчас легла в постель. Но когда я задала свой вопрос, мама, будто ее подкинуло пружиной, вскочила и начала расхаживать по комнате:
– Нет, конечно! С чего ты взяла? Как тебе это вообще пришло в голову? Кто тебе подсунул эту идею? Ради бога, Бекка, мне и без того хватает волнений!
– Никто не подсовывал. Просто Миллисент рассказывала мне про твою сестру Вирджинию, и я решила, что…
– Забудь, – резко сказала мама. – Бедная Вирджиния умерла. Я ненавижу этот дом. И всех его обитателей. В том числе Лайонела с его ведьмой-матерью. Она так третировала мою сестру и всегда терпеть не могла меня. Она постаралась, чтобы сделать меня несчастной. Старая карга! Глупая злая старуха. Даже если она постучится перед смертью ко мне в дверь, я ей не открою. Почему она не умерла много лет назад, она так давно овдовела, и почему она не последовала за своим мужем?! Я от всей души желаю ей смерти. И тогда бы все сразу изменилось. Мы с Лайонелом были друзьями, когда я была еще молода, а бедная Вирджиния всегда болела. Он так переживал из-за нее… Мы бы и сейчас остались с ним друзьями, если бы не его ведьма-мать…
– Но как ты могла дружить с ним? Ты же сказала, что ненавидишь его?
– Мы могли бы снова стать друзьями, не перебивай меня, Бекка… А сейчас он болен – так мне говорили. И уже очень давно болен… Что же мне теперь делать? Куда нам податься? Мы не можем оставаться здесь, у нас осталось так мало денег. Мне нечем заплатить Миллисент. Не станем же мы жить здесь из милости, из милости моей собственной няни. Евангелина не может – или не хочет – помочь нам. Она заявила, что я не должна появляться в родном доме. Моя собственная сестра обращается со мной, как с прокаженной… И с этим ничего не поделаешь. Ее не переделаешь. Как же нам быть?
Она разрыдалась и снова рухнула на кровать, отвернувшись к стене, на которой висело распятие. Я никогда не видела ее прежде в таком состоянии и почувствовала, как вся дрожу. Мне не удавалось ничего придумать, как помочь ей. Если бы я знала правду, мне было бы легче…
Поэтому я просто приготовила маме чай, плеснула в него успокоительных капель, потом села рядом и начала гладить ее, пока она не заснула. Да, я пошла на это, мой дорогой! А когда убедилась, что сон ее крепок, отыскала серебряный ключик – он хранился в шкатулке с драгоценностями, – отперла ящичек ее дорожного письменного прибора и достала письма, перевязанные розовой ленточкой.
Сначала он писал каждую неделю, потом каждые две недели, затем каждый месяц, и вдруг последовало долгое молчание. К тому времени, как мне исполнилось четыре года, приходили короткие записки каждые полгода. Последнее письмо было залито мамиными слезами, оно пришло около года назад.
Письмо было не очень длинное, к счастью, написанное по-детски крупными буквами, так что я могла разобрать каждое слово. И я вся затрепетала.
Я тебе открою, что мне удалось узнать: человек, который так обожал мою маму, – был Лайонел де Уинтер, муж ее умершей сестры, мой дядя. Он писал маме очень давно – еще задолго до моего рождения. И он писал ей еще тогда, когда мой отец Девлин был жив – за месяц до того, как он отправился в свое роковое плавание. Разве имел право Лайонел называть замужнюю женщину «моей любимой»? – подумала я. Если бы мой отец узнал об этом, он бы убил его на месте.
Интересно, замечала ли мама, как со временем изменился тон писем? И задевало ли это ее? Вместо «любимой» он стал писать «моя дорогая девочка», затем «дорогая Изольда». Сначала он «рвался к ней», «и днем и ночью думал только о том, как бы увидеться», затем ему «очень хотелось повидаться с ней, когда обстоятельства изменятся», через какое-то время он стал говорить, что «попытается встретиться», наконец пообещал, «что всегда готов прийти на помощь и, чтобы подбодрить ее, будет посылать ее любимые вещицы».
В последние годы он в основном жаловался. Лайонел устал сражаться на домашнем фронте, и его раздражение выливалось и на «его дорогую Изольду»: неужели она не понимает, что мужчины терпеть не могут без конца объясняться, это становится невыносимым. От его воли ничего не зависит, и он ни в чем не виноват. Да, он понимает, как ей трудно и что иногда она чувствует себя одинокой, но в ее миленьком домике во Франции не так уж и плохо. И если она вернется в Англию, начнутся разговоры. В особенности если она вернется с ребенком. Люди начнут судачить, придут к неверным заключениям, и ее все будут избегать. Он заканчивал советом выбросить эту идею из головы.
Я украла это последнее письмо, чтобы, перечитывая его, подпитывать свою ненависть. И только это письмо и сохранилось, потому что остальные были уничтожены после смерти мамы. Наверное, это Дэнни постаралась. И я понимала, что этот человек – жалкая и ничтожная личность. Эти письма матери писал Лайонел де Уинтер – отец моего мужа.
«Моя дорогая, хочу сказать тебе от всего сердца, что всегда обожал тебя и буду обожать до конца дней. Ты самый дорогой мне человек во всех смыслах, но ты такая упрямая. Хотя я всегда откровенно предупреждал: преграды между нами воздвиг не я, Изольда. Конечно, сейчас проще всего сказать: ты была совсем юной и влюбилась безоглядно, но мое предательство удручает меня намного больше, чем тебя. Я чувствую свою вину, дорогая, и не пытаюсь снять с себя ее груз. Ты помнишь тот день в домике на берегу?
И ты, похоже, еще не понимала или не представляла во всей полноте, что меня мучает: больная, вечно жалующаяся жена, мегера-мать, одиночество и скука. Жизнь казалась такой гнусной. И я не мог не откликнуться на твою молодость, веселость и сострадание ко мне. Все мужчины испытывают потребность, и если не могут удовлетворить ее законным путем, то способны встать на опасную дорогу. В этих случаях винить мужчину нельзя.
Я пообещал, что постараюсь все устроить, и собирался сделать это, но обстоятельства помешали. Нет, я не «похоронил тебя заживо», как ты считаешь, Изольда, – ты жила довольно комфортно, насколько я понимаю. И это твоя семья решила разделить нас после смерти Вирджинии. Это они вынудили тебя уехать во Францию. Ни я, ни моя мать не отвечаем за это решение, хотя я знаю, что ты почему-то перекладываешь вину на нас. Потом ты так стремительно и необдуманно выскочила замуж. Меня уязвил твой шаг, от которого я тебя настойчиво отговаривал, если употреблять самые мягкие выражения. Попробуй вспомнить сама, это могло бы изменить положение.
Я тебе ничем не обязан, дорогая, и по сравнению с твоей собственной семьей оказывал тебе намного больше внимания и заботы.
К тому же вынужден признаться, что все это время я был нездоров. Несколько месяцев я лежал, испытывая мучительную боль, что вызывало у меня депрессию. И я написал завещание, чтобы таким образом обеспечить твое будущее, насколько это в моих силах. Поверь, это было очень непросто. Тебе должно перейти поместье и большая часть денег, я поставил подпись, и поверенный заверил ее печатью. Думаю, что ты примешь это с благодарностью и перестанешь сердиться и обижаться на то, что я не в состоянии переплыть Ла-Манш и повидаться с тобой, и если ты попытаешься вникнуть, то поймешь, почему.
Если со мной что-то случится, ты ни в чем больше не будешь нуждаться. Я не забыл про тебя, хотя ты уверяешь меня в обратном! Но, умоляю, не упоминай об этом в своих письмах. В доме есть люди (ты знаешь, кого я имею в виду), которые способны просматривать личные письма. На самом деле, Изольда, я даже думаю, что будет намного лучше, если ты станешь писать реже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52