Другой поворот: «Они сдерут с меня шкуру». Третий поворот, причиняющим острую боль в затылке: «Ведь это — фашист. Кто заплатит больше, тот его и купит».
Фашист, совершивший три убийства, не ведает угрызений совести. Крики избиваемых дубинкой людей не производят на него впечатления. Но Нези не знает, что даже для фашиста существует приказ. Когда Карлино, расхваставшись, рассказал своим товарищам, какое дельце он хочет обделать, один из фашистских главарей заявил ему, что Синьора «священна и неприкосновенна». Вот тебе раз! Карлино живет напротив Синьоры, но он даже не подозревал о том, что она выплачивает фашистской федерации налог в сумме пятисот лир ежемесячно.
— Лучше вот что, — сказал командир. — В твоем районе есть один колбасник — Альфредо Кампольми. Он отказался сделать чрезвычайный взнос в нашу кассу. Ты не мог бы уговорить его? По-хорошему, конечно!
Свет разгоревшегося дня озаряет уже не только вершины холмов, но и равнину. Солнце с каждым часом припекает все сильнее. Оно ярко освещает луга в Курэ, врывается в дома и упорно хочет высушить последние струйки воды в реке Муньоне, по берегам которой пасутся стада.
Милена уже на ногах. Сегодня она начнет работать в колбасной. Касса установлена справа от входа, у стены,
за полукруглым барьером. Милена будет сидеть, словно под балдахином — спиной к полкам, заставленным консервными банками «Манфреди ди Колорно», у которых на этикетках алеет громадный помидор. Убирая с подоконника кувшин с молоком, выставленный с вечера на свежий воздух, Милена видит, как на заводе Берта сторож отворяет настежь ворота. Фабричные трубы уже дымят. Неподалеку — картонажная мастерская, где до прошлого года работала Аурора.
Для работы за кассой Милена сшила себе белый халат с вышитым воротником. Вчера вечером она была вместе с мужем в лавке и поняла, как действует механизм кассы. Все это для Милены пока еще только игра. Она приготовила книгу, которую будет читать в «мертвые часы» — от трех до пяти. В это время Альфредо обычно дремлет в комнате за лавкой. Предстоящая работа вызывает у Милены радостное беспокойство — так волнуются дети перед началом спектакля.
Милена — это мягкая глина, которой каждый нажим пальца может придать новую форму и выражение. Годы ее детства и юности прошли на виа дель Корно, и она прожила их, как невинная голубка, свившая гнездо на клетке льва. Из-под крылышка матери Милена вступила в жизнь робким и невинным существом. Теперь ее формирует Альфредо.
Милена будит мужа и подает ему в постель горячий кофе с румяными поджаренными гренками.
Солнце уже стоит высоко… Смолк утренний перезвон будильников. Отелло отпер угольную лавку. Кузнец почистил лошадь. Чтобы отворить дверь своей каморки, сапожнику пришлось столкнуть с порога серую кошечку. Карлино сказал матери, что сегодня он не пойдет на службу. Потом спустился в угольную лавку и сообщил Нези о том, что он взял Синьору под свое покровительство. Он даже вернул угольщику аванс в тысячу лир.
Нези оторопел, от злости у него перехватило дыхание.
— Из всех рыжих честным был только один — Христос. Да и тот подлец! — все время повторял он.
Отелло спросил, не болен ли он. Нези в ответ швырнул в сына пресс-папье.
Когда Карлино вошел в колбасную, Милена развлекалась тем, что, желая набить себе руку, выбивала на чеках — 0.00. Покупателей еще не было, и Альфредо замачивал на завтра вяленую треску: завтра пятница, постный день и день, когда в лавку заходят приезжающие в город фатторе. Альфредо вытер руки о передник и спросил:
— Чем могу служить, синьор бухгалтер?
Карлино дружелюбно болтал с Миленой. Они знали, друг друга с детских лет. В детстве Карлино, видя Милену у окна, делал вид, что хочет запустить в нее камешком. Девочке нравилась эта игра: она нарочно выглядывала из окна, чтобы Карлино ее попугал. Потом Карлино убежала в Фиуме, к Д'Аннунцио, об этом говорила вся улица. Ми-лена дрожала за. Карлино, как за «юного ломбардского разведчика» . Впоследствии она избегала Карлино, потому что он «избивал людей», но в ее памяти сохранился образ, навеянный чтением романа «Сердце».
— К вашим услугам, синьор бухгалтер, — повторил Альфредо.
Карлино был мил и любезен. Он сказал:
— Оказывается, вы, синьор Кампольми, взяли себе жену с виа дель Корно! Вы похитили лучшего из наших «ангелов-хранителей»!
Но Альфредо не понравился такой комплимент.
— Что прикажете? — еще раз спросил он.
— Собственно, ничего, — сказал Карлино, вдруг став серьезным. — Я просто хотел кой о чем информировать вас.
В лавку вошла женщина, спросила сто граммов томатной пасты и пятьдесят — масла.
— Не угодно ли вам пройти сюда, синьор бухгалтер, — сказал Альфредо. Они заперлись в задней комнате.
Милена никак не могла представить себе, о чем они могут разговаривать. Потом подумала: он избивает людей. Сердце у нее сильно забилось, и, сама того не замечая, она вышла из-за кассы. Но тут в дверях показался Карлино. Альфредо шел следом за ним, глаза у него были мрачные, как в тот вечер, когда умер его отец.
Потом все время приходили и уходили покупатели, Милена и Альфредо ни на минуту не оставались одни. Покупатели словно сговорились: едва затворялась дверь за одним, тотчас являлся другой. Ручка кассы вертелась не переставая почти до часа дня. Альфредо избегал взгляда жены. Женщина, купившая пятьдесят граммов масла, шепнула Милене: «Скажите мужу, чтоб не ссорился с этими типами. Они сейчас в силе». Около двух опустили жалюзи, сели завтракать в задней комнате, и Альфредо сказал:
— Я отказался дать денег фашистам. Вот Карлино и приходил припугнуть меня. Они полагают, что я такой же податливый, как отец. А я ответил этому Карлино, что если им нужны деньги, пусть сами их зарабатывают. Правильно я поступил?
А Милена? Милена ответила:
— Ну, конечно. Мы ведь в поте лица добываем каждую копейку!
Неужели достаточно несколько часов посидеть за кассой в колбасной, чтобы из ангела превратиться в торговку?
— Ну, а он что? — спросила она.
— Он сказал, что мы еще встретимся. Но теперь не двадцать первый год! Теперь они уже не избивают людей. Главное — проявить твердость!
Они позавтракали. Поцеловались через стол. Потом Альфредо растянулся на койке, а Милена, забыв о своей книге, воспользовалась этим, чтобы подсчитать утреннюю выручку. Она еще ничего не знала о валовой и чистой прибыли. На минуту ей показалось, что вся выручка составляет их доход. Едва муж встал, как она спросила:
— Во что нам обходятся сто граммов кровяной колбасы?
Но вместо того чтоб ответить ей, Альфредо сказал, что он передумал: лучше заплатить столько, сколько фашисты потребовали. И даже надо поскорее подать заявление о приеме в их партию.
Глава шестая
«Портрет дамы». Дощечка с этой подписью еще сохранилась на рамке. Но сейчас в рамку вставлена картинка с видом на Висячий мост у Кашинэ. Синьора купила ее у продавца случайных вещей, торгующего на ступеньках здания суда. Этот мост вошел в историю — на нем был убит фашист Джованни Берта, отец которого владеет заводами в Курэ. После этого картина приобрела ценность. Синьора повесила ее над комодом. На комоде теперь стоит вентилятор, который проветривает все углы комнаты. Как это ни странно, но Синьора за последний месяц точно расцвела. Голос стал звучать по-человечески (теперь не одна только Джезуина понимает ее); по временам руки у нее как будто розовеют, словно кровь вновь пульсирует в них. Черные круги под глазами тоже стали меньше, и если раньше они наводили на мысль о смерти, то теперь оставляют впечатление безудержной порочности. Достаточно уж этих признаков, чтобы предположить, что ее здоровье улучшилось. Отделение слюны стало почти нормальным, уменьшилась бессонница, и температура не поднимается выше тридцати семи; последний анализ крови дал хороший результат. Врач должен был признать, что в состоянии здоровья его пациентки произошло «непредвиденное улучшение». Но больше всего улучшилось моральное состояние больной. Оно поднялось выше флюгера на Палаццо Веккьо, подтверждая, что для Синьоры наступили хорошие времена. Впрочем, Синьора никогда не сомневалась, что к ней вернется душевное спокойствие, что она вновь изведает острый вкус мести и сладость наслаждения. Месть носила имя Нези, а наслаждение звалось Лилианой.
Аурора росла у нее на глазах; Синьора наблюдала за ее физическим развитием, смотрела на нее взглядом знатока, каким Мачисте смотрел на лошадей. Она по-матерински увещевала девочку, давала мудрые советы, заставляла делать уколы от малокровия, угощала мороженым и трубочками со взбитыми сливками.
И вот, когда девушка расцвела, Нези украл ее. Он присвоил себе юное создание, которое Синьора взращивала и холила так старательно, так усердно, с такой ревнивой заботливостью. Столь же заботливо некоторые старушки ухаживают за любимой канарейкой, за кошкой, а то и за индюком, откармливая его к рождеству.
Синьора два года ждала удобного случая, чтобы отомстить. Она не представляет себе, как можно прощать оскорбление; она нисколько не походила на безропотных, покорных судьбе божьих старушек. Те старушки прожили совсем другую жизнь. Обычно это лицемерные старые девы, вдовы пенсионеров, бабушки, за плечами которых скучное, однообразное существование, без всяких чувств, без треволнений, но зато согретое теплом домашнего очага. Природа наделила их ограниченным умом, самыми заурядными чувствами, заурядной внешностью. Полученное воспитание научило их соблюдать правила той морали, которая поддерживает в мире равновесие и в панике отступает перед бесстрашным полчищем разврата. Синьора же как раз маршал этой страшной армии. Ее моральные и физические качества представляли собой яркий образец извращения нормальных человеческих свойств. Простота превратилась у нее в распущенность, естественность — в притворство, а в то же время красота достигла совершенства.
Привлеченные красотой ее тела, мужчины прошли по жизни этой сложной, чувственной и неистовой натуры, словно клоуны по цирковой арене; только что затихли крики и шум, и вот уже воцарилась мертвая тишина, начинает свое выступление акробат под куполом цирка. Сердце Синьоры («Да есть ли у Синьоры сердце?» — часто спрашивала себя Джезуина) в юности тревожно билось в страхе перед пустотой, а затем потускнело, как жемчужина под лучами солнца.
Поблекла, увяла и красота ее, но сохранилось любовное неистовство, и тогда Синьора стала искать утешения в нежных и кротких существах. Вычеркнув мужчин из своей жизни и не находя исхода обуревавшим ее страстям, Синьора остановила свое внимание на девушках. Своеобразный протест? Нет, потребность спастись от любовного одиночества, открывавшегося перед ней. Выход этот Синьора заранее себе наметила с присущей ей твердостью. Она, всегда высоко ценила себя, признавала за собой особое право на наслаждение и особенно дорожила им, если оно было завоевано ею. По своей природе она любила борьбу и даже была тут своего рода поэтом. Что бы по-настоящему насладиться цветком, ей нужно было самой его сорвать или срезать с куста ножницами. К тому же, искусственно возбудив в себе новую любовную страсть, она мечтала видеть возле себя «подлинное и естественное целомудрие».
Женщина многоопытная, словно древняя прорицательница, Синьора целыми днями ходила по детским приютам города. Из множества девочек, показанных Синьоре монахинями, она выбрала ту, которая понравилась ей больше всех. Черноволосой, сероглазой девочке было тринадцать лет, звали ее Джезуина. Синьора вызволила ее из мрачной спальни сиротского приюта и заключила в золотую клетку на виа дель Корно. Вся улица восхищалась добротой Синьоры: монахини внесли ее имя в почетный список благодетельниц.
Джезуина росла под ее неусыпным попечением, стала ее собственностью, ее «вещью», может быть, самой дорогой для воспитательницы, но оказалась в самой тиранической ее власти, стала самым угнетенным существом. С тех пор прошло двенадцать лет, и теперь Джезуина уже взрослая женщина.
«Ты приелась мне», — говорила Синьора-владычица прямо в глаза своей воспитаннице. И Синьора пожелала обладать Ауророй. Но старик Нези похитил ее. На некоторое время Джезуина вновь приобрела свою ценность. Мы еще встретимся с Джезуиной. Это случится, когда ее жизнь будет неразрывно связана с жизнью остальных корнокейцев.
Наша повесть — это история их жизни, а пока Джезуина держится в стороне от соседей. Она смотрит на них с высоты своего подоконника и, как учила ее Синьора, презирает их. В угоду Синьоре Джезуина следит за каждым словом и жестом обитателей улицы, не испытывая, впрочем, от этого никакого удовольствия. Она ведет себя, как верноподданный, в любую минуту готовый удовлетворить каприз своего монарха.
Зато с каким беспокойством и удивлением следит она за нежданным интересом, появившимся у Синьоры к Ли-лиане. Синьора прямо-таки влюблена в Лилиану, хоть это и противоречит всем ее принципам и выработанному ею моральному кодексу: ведь Лилиана не только жена, то есть женщина, «отравленная ядом мужчины», но далее мать, а чувство материнства Синьора презирает больше всего, и, несмотря на все это, Синьора влюбилась в жену Джулио. Стоит ли доискиваться причин ее влюбленности? Да и разве такая особа, как Синьора, позволит расспрашивать себя? Способна ли она на откровенность?
Поразмыслив над тем, что мы знаем о характере Синьоры, можно сделать один твердый вывод: в случае с Лилианой она впервые поддалась старческой слабости. И, может быть, сама того не замечая, она неосмотрительно сделала первый шаг на пути к пропасти, к своей гибели.
Синьора оправдывает себя следующим образом:
«Я докажу, что моя любовь созидает, тогда как любовь мужчины разрушает. То самое растение, которое в руках мужчины постепенно увядает, в моих руках возрождается и расцветает».
На пороге своей безумной страсти Синьора как бы хочет помериться силами с самим создателем. И в этом она тоже следует своему призванию сверхчеловека. Но ведь она — Синьора, а ее фаворитка всего лишь жена поднадзорного уголовника. Неблагодарный материал для лепки!
Лилиана каждый день вместе с дочкой навещает Синьору. Приходя и уходя, Лилиана целует ее. Так требует Синьора. В первый раз, когда Лилиана поцеловала ее к щеку, холодную, влажную и белую как мел, она заметила, что пудра на лице Синьоры лежала плотным, словно гипс, слоем, потрескавшимся во многих местах.
Прикосновение к неожиданно холодному лицу неприятно поразило Лилиану. Ей пришла в голову непочтительная мысль; она подумала, что Синьора размалевана, словно карнавальный фонарик. Лилиана даже покраснела от этой мысли. Она изо всех сил старалась вызвать в себе чувство признательности к Синьоре, между тем ее присутствие пугало Лилиану, а лицо вызывало страх — казалось, что это лицо опытного мучителя. А взгляд глубоко запавших черных глаз Синьоры обшаривает тебя с ног до головы и медленно усыпляет, словно взгляд гипнотизера. Он притягивает тебя все ближе и в конце концов завораживает.
Близ Синьоры Лилиана лишается всякой власти над собой. И чем мягче и сердечнее становится Синьора, тем больше теряет Лилиана контроль над своими поступками и делает все, что пожелает Синьора. Лилиана садится на кровать и целует ее, как она теперь понимает, уже совсем не невинно. Страх и ужас охватывают Лилиану, когда она остается одна в маленькой комнатке над кузницей Мачисте. Дочка спит, а мать еще не привыкла засыпать раньше, чем пройдет ночной обход. В низкой, тесной комнате душно, и Лилиана напрасно ищет прохлады у распахнутого окна. Она вся в испарине, но боится пошевелиться, чтобы не разбудить девочку. Ей жалко себя, и часто она изливает свое горе в слезах.
Лилиана вспоминает родное селение, которое Сьеве делит пополам, а длинный мост вновь соединяет. Сьеве — широкая река, не уже, чем Арно, но она редко бывает полноводной. Уже в апреле ее русло становится похожим на вымощенную булыжником мостовую. Приподнимешь камень покрупнее, а из-под него лягушки прыгают. Их ловят, потрошат, дают полежать денек, потом готовят на ужин. Мама мастерица жарить их. Отец и братья страшно любят жареных лягушек. По воскресеньям в деревне служат мессу, в кино показывают картину, а три раза в году бывает «большая ярмарка».
Было, однако, много и неприятного. Работай, за младшими братьями присматривай, а еда — фасоль да шпинат. Да еще свекла, но и той не стало, когда отец, ломовой извозчик на Кьянти-Руффино , свалился с воза и попал под лошадь. Хозяева сказали, что он был пьян, и в виде особого благодеяния выдали пособие — недельный заработок. Сущие гроши, которые ушли у матери на поездки во Флоренцию, в больницу, где лежал отец. Лилиане было тогда шестнадцать лет, и она еще ни разу не бывала в городе.
Возвратился домой отец, и на стол вернулись хлеб и шпинат, шпинат и чечевица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Фашист, совершивший три убийства, не ведает угрызений совести. Крики избиваемых дубинкой людей не производят на него впечатления. Но Нези не знает, что даже для фашиста существует приказ. Когда Карлино, расхваставшись, рассказал своим товарищам, какое дельце он хочет обделать, один из фашистских главарей заявил ему, что Синьора «священна и неприкосновенна». Вот тебе раз! Карлино живет напротив Синьоры, но он даже не подозревал о том, что она выплачивает фашистской федерации налог в сумме пятисот лир ежемесячно.
— Лучше вот что, — сказал командир. — В твоем районе есть один колбасник — Альфредо Кампольми. Он отказался сделать чрезвычайный взнос в нашу кассу. Ты не мог бы уговорить его? По-хорошему, конечно!
Свет разгоревшегося дня озаряет уже не только вершины холмов, но и равнину. Солнце с каждым часом припекает все сильнее. Оно ярко освещает луга в Курэ, врывается в дома и упорно хочет высушить последние струйки воды в реке Муньоне, по берегам которой пасутся стада.
Милена уже на ногах. Сегодня она начнет работать в колбасной. Касса установлена справа от входа, у стены,
за полукруглым барьером. Милена будет сидеть, словно под балдахином — спиной к полкам, заставленным консервными банками «Манфреди ди Колорно», у которых на этикетках алеет громадный помидор. Убирая с подоконника кувшин с молоком, выставленный с вечера на свежий воздух, Милена видит, как на заводе Берта сторож отворяет настежь ворота. Фабричные трубы уже дымят. Неподалеку — картонажная мастерская, где до прошлого года работала Аурора.
Для работы за кассой Милена сшила себе белый халат с вышитым воротником. Вчера вечером она была вместе с мужем в лавке и поняла, как действует механизм кассы. Все это для Милены пока еще только игра. Она приготовила книгу, которую будет читать в «мертвые часы» — от трех до пяти. В это время Альфредо обычно дремлет в комнате за лавкой. Предстоящая работа вызывает у Милены радостное беспокойство — так волнуются дети перед началом спектакля.
Милена — это мягкая глина, которой каждый нажим пальца может придать новую форму и выражение. Годы ее детства и юности прошли на виа дель Корно, и она прожила их, как невинная голубка, свившая гнездо на клетке льва. Из-под крылышка матери Милена вступила в жизнь робким и невинным существом. Теперь ее формирует Альфредо.
Милена будит мужа и подает ему в постель горячий кофе с румяными поджаренными гренками.
Солнце уже стоит высоко… Смолк утренний перезвон будильников. Отелло отпер угольную лавку. Кузнец почистил лошадь. Чтобы отворить дверь своей каморки, сапожнику пришлось столкнуть с порога серую кошечку. Карлино сказал матери, что сегодня он не пойдет на службу. Потом спустился в угольную лавку и сообщил Нези о том, что он взял Синьору под свое покровительство. Он даже вернул угольщику аванс в тысячу лир.
Нези оторопел, от злости у него перехватило дыхание.
— Из всех рыжих честным был только один — Христос. Да и тот подлец! — все время повторял он.
Отелло спросил, не болен ли он. Нези в ответ швырнул в сына пресс-папье.
Когда Карлино вошел в колбасную, Милена развлекалась тем, что, желая набить себе руку, выбивала на чеках — 0.00. Покупателей еще не было, и Альфредо замачивал на завтра вяленую треску: завтра пятница, постный день и день, когда в лавку заходят приезжающие в город фатторе. Альфредо вытер руки о передник и спросил:
— Чем могу служить, синьор бухгалтер?
Карлино дружелюбно болтал с Миленой. Они знали, друг друга с детских лет. В детстве Карлино, видя Милену у окна, делал вид, что хочет запустить в нее камешком. Девочке нравилась эта игра: она нарочно выглядывала из окна, чтобы Карлино ее попугал. Потом Карлино убежала в Фиуме, к Д'Аннунцио, об этом говорила вся улица. Ми-лена дрожала за. Карлино, как за «юного ломбардского разведчика» . Впоследствии она избегала Карлино, потому что он «избивал людей», но в ее памяти сохранился образ, навеянный чтением романа «Сердце».
— К вашим услугам, синьор бухгалтер, — повторил Альфредо.
Карлино был мил и любезен. Он сказал:
— Оказывается, вы, синьор Кампольми, взяли себе жену с виа дель Корно! Вы похитили лучшего из наших «ангелов-хранителей»!
Но Альфредо не понравился такой комплимент.
— Что прикажете? — еще раз спросил он.
— Собственно, ничего, — сказал Карлино, вдруг став серьезным. — Я просто хотел кой о чем информировать вас.
В лавку вошла женщина, спросила сто граммов томатной пасты и пятьдесят — масла.
— Не угодно ли вам пройти сюда, синьор бухгалтер, — сказал Альфредо. Они заперлись в задней комнате.
Милена никак не могла представить себе, о чем они могут разговаривать. Потом подумала: он избивает людей. Сердце у нее сильно забилось, и, сама того не замечая, она вышла из-за кассы. Но тут в дверях показался Карлино. Альфредо шел следом за ним, глаза у него были мрачные, как в тот вечер, когда умер его отец.
Потом все время приходили и уходили покупатели, Милена и Альфредо ни на минуту не оставались одни. Покупатели словно сговорились: едва затворялась дверь за одним, тотчас являлся другой. Ручка кассы вертелась не переставая почти до часа дня. Альфредо избегал взгляда жены. Женщина, купившая пятьдесят граммов масла, шепнула Милене: «Скажите мужу, чтоб не ссорился с этими типами. Они сейчас в силе». Около двух опустили жалюзи, сели завтракать в задней комнате, и Альфредо сказал:
— Я отказался дать денег фашистам. Вот Карлино и приходил припугнуть меня. Они полагают, что я такой же податливый, как отец. А я ответил этому Карлино, что если им нужны деньги, пусть сами их зарабатывают. Правильно я поступил?
А Милена? Милена ответила:
— Ну, конечно. Мы ведь в поте лица добываем каждую копейку!
Неужели достаточно несколько часов посидеть за кассой в колбасной, чтобы из ангела превратиться в торговку?
— Ну, а он что? — спросила она.
— Он сказал, что мы еще встретимся. Но теперь не двадцать первый год! Теперь они уже не избивают людей. Главное — проявить твердость!
Они позавтракали. Поцеловались через стол. Потом Альфредо растянулся на койке, а Милена, забыв о своей книге, воспользовалась этим, чтобы подсчитать утреннюю выручку. Она еще ничего не знала о валовой и чистой прибыли. На минуту ей показалось, что вся выручка составляет их доход. Едва муж встал, как она спросила:
— Во что нам обходятся сто граммов кровяной колбасы?
Но вместо того чтоб ответить ей, Альфредо сказал, что он передумал: лучше заплатить столько, сколько фашисты потребовали. И даже надо поскорее подать заявление о приеме в их партию.
Глава шестая
«Портрет дамы». Дощечка с этой подписью еще сохранилась на рамке. Но сейчас в рамку вставлена картинка с видом на Висячий мост у Кашинэ. Синьора купила ее у продавца случайных вещей, торгующего на ступеньках здания суда. Этот мост вошел в историю — на нем был убит фашист Джованни Берта, отец которого владеет заводами в Курэ. После этого картина приобрела ценность. Синьора повесила ее над комодом. На комоде теперь стоит вентилятор, который проветривает все углы комнаты. Как это ни странно, но Синьора за последний месяц точно расцвела. Голос стал звучать по-человечески (теперь не одна только Джезуина понимает ее); по временам руки у нее как будто розовеют, словно кровь вновь пульсирует в них. Черные круги под глазами тоже стали меньше, и если раньше они наводили на мысль о смерти, то теперь оставляют впечатление безудержной порочности. Достаточно уж этих признаков, чтобы предположить, что ее здоровье улучшилось. Отделение слюны стало почти нормальным, уменьшилась бессонница, и температура не поднимается выше тридцати семи; последний анализ крови дал хороший результат. Врач должен был признать, что в состоянии здоровья его пациентки произошло «непредвиденное улучшение». Но больше всего улучшилось моральное состояние больной. Оно поднялось выше флюгера на Палаццо Веккьо, подтверждая, что для Синьоры наступили хорошие времена. Впрочем, Синьора никогда не сомневалась, что к ней вернется душевное спокойствие, что она вновь изведает острый вкус мести и сладость наслаждения. Месть носила имя Нези, а наслаждение звалось Лилианой.
Аурора росла у нее на глазах; Синьора наблюдала за ее физическим развитием, смотрела на нее взглядом знатока, каким Мачисте смотрел на лошадей. Она по-матерински увещевала девочку, давала мудрые советы, заставляла делать уколы от малокровия, угощала мороженым и трубочками со взбитыми сливками.
И вот, когда девушка расцвела, Нези украл ее. Он присвоил себе юное создание, которое Синьора взращивала и холила так старательно, так усердно, с такой ревнивой заботливостью. Столь же заботливо некоторые старушки ухаживают за любимой канарейкой, за кошкой, а то и за индюком, откармливая его к рождеству.
Синьора два года ждала удобного случая, чтобы отомстить. Она не представляет себе, как можно прощать оскорбление; она нисколько не походила на безропотных, покорных судьбе божьих старушек. Те старушки прожили совсем другую жизнь. Обычно это лицемерные старые девы, вдовы пенсионеров, бабушки, за плечами которых скучное, однообразное существование, без всяких чувств, без треволнений, но зато согретое теплом домашнего очага. Природа наделила их ограниченным умом, самыми заурядными чувствами, заурядной внешностью. Полученное воспитание научило их соблюдать правила той морали, которая поддерживает в мире равновесие и в панике отступает перед бесстрашным полчищем разврата. Синьора же как раз маршал этой страшной армии. Ее моральные и физические качества представляли собой яркий образец извращения нормальных человеческих свойств. Простота превратилась у нее в распущенность, естественность — в притворство, а в то же время красота достигла совершенства.
Привлеченные красотой ее тела, мужчины прошли по жизни этой сложной, чувственной и неистовой натуры, словно клоуны по цирковой арене; только что затихли крики и шум, и вот уже воцарилась мертвая тишина, начинает свое выступление акробат под куполом цирка. Сердце Синьоры («Да есть ли у Синьоры сердце?» — часто спрашивала себя Джезуина) в юности тревожно билось в страхе перед пустотой, а затем потускнело, как жемчужина под лучами солнца.
Поблекла, увяла и красота ее, но сохранилось любовное неистовство, и тогда Синьора стала искать утешения в нежных и кротких существах. Вычеркнув мужчин из своей жизни и не находя исхода обуревавшим ее страстям, Синьора остановила свое внимание на девушках. Своеобразный протест? Нет, потребность спастись от любовного одиночества, открывавшегося перед ней. Выход этот Синьора заранее себе наметила с присущей ей твердостью. Она, всегда высоко ценила себя, признавала за собой особое право на наслаждение и особенно дорожила им, если оно было завоевано ею. По своей природе она любила борьбу и даже была тут своего рода поэтом. Что бы по-настоящему насладиться цветком, ей нужно было самой его сорвать или срезать с куста ножницами. К тому же, искусственно возбудив в себе новую любовную страсть, она мечтала видеть возле себя «подлинное и естественное целомудрие».
Женщина многоопытная, словно древняя прорицательница, Синьора целыми днями ходила по детским приютам города. Из множества девочек, показанных Синьоре монахинями, она выбрала ту, которая понравилась ей больше всех. Черноволосой, сероглазой девочке было тринадцать лет, звали ее Джезуина. Синьора вызволила ее из мрачной спальни сиротского приюта и заключила в золотую клетку на виа дель Корно. Вся улица восхищалась добротой Синьоры: монахини внесли ее имя в почетный список благодетельниц.
Джезуина росла под ее неусыпным попечением, стала ее собственностью, ее «вещью», может быть, самой дорогой для воспитательницы, но оказалась в самой тиранической ее власти, стала самым угнетенным существом. С тех пор прошло двенадцать лет, и теперь Джезуина уже взрослая женщина.
«Ты приелась мне», — говорила Синьора-владычица прямо в глаза своей воспитаннице. И Синьора пожелала обладать Ауророй. Но старик Нези похитил ее. На некоторое время Джезуина вновь приобрела свою ценность. Мы еще встретимся с Джезуиной. Это случится, когда ее жизнь будет неразрывно связана с жизнью остальных корнокейцев.
Наша повесть — это история их жизни, а пока Джезуина держится в стороне от соседей. Она смотрит на них с высоты своего подоконника и, как учила ее Синьора, презирает их. В угоду Синьоре Джезуина следит за каждым словом и жестом обитателей улицы, не испытывая, впрочем, от этого никакого удовольствия. Она ведет себя, как верноподданный, в любую минуту готовый удовлетворить каприз своего монарха.
Зато с каким беспокойством и удивлением следит она за нежданным интересом, появившимся у Синьоры к Ли-лиане. Синьора прямо-таки влюблена в Лилиану, хоть это и противоречит всем ее принципам и выработанному ею моральному кодексу: ведь Лилиана не только жена, то есть женщина, «отравленная ядом мужчины», но далее мать, а чувство материнства Синьора презирает больше всего, и, несмотря на все это, Синьора влюбилась в жену Джулио. Стоит ли доискиваться причин ее влюбленности? Да и разве такая особа, как Синьора, позволит расспрашивать себя? Способна ли она на откровенность?
Поразмыслив над тем, что мы знаем о характере Синьоры, можно сделать один твердый вывод: в случае с Лилианой она впервые поддалась старческой слабости. И, может быть, сама того не замечая, она неосмотрительно сделала первый шаг на пути к пропасти, к своей гибели.
Синьора оправдывает себя следующим образом:
«Я докажу, что моя любовь созидает, тогда как любовь мужчины разрушает. То самое растение, которое в руках мужчины постепенно увядает, в моих руках возрождается и расцветает».
На пороге своей безумной страсти Синьора как бы хочет помериться силами с самим создателем. И в этом она тоже следует своему призванию сверхчеловека. Но ведь она — Синьора, а ее фаворитка всего лишь жена поднадзорного уголовника. Неблагодарный материал для лепки!
Лилиана каждый день вместе с дочкой навещает Синьору. Приходя и уходя, Лилиана целует ее. Так требует Синьора. В первый раз, когда Лилиана поцеловала ее к щеку, холодную, влажную и белую как мел, она заметила, что пудра на лице Синьоры лежала плотным, словно гипс, слоем, потрескавшимся во многих местах.
Прикосновение к неожиданно холодному лицу неприятно поразило Лилиану. Ей пришла в голову непочтительная мысль; она подумала, что Синьора размалевана, словно карнавальный фонарик. Лилиана даже покраснела от этой мысли. Она изо всех сил старалась вызвать в себе чувство признательности к Синьоре, между тем ее присутствие пугало Лилиану, а лицо вызывало страх — казалось, что это лицо опытного мучителя. А взгляд глубоко запавших черных глаз Синьоры обшаривает тебя с ног до головы и медленно усыпляет, словно взгляд гипнотизера. Он притягивает тебя все ближе и в конце концов завораживает.
Близ Синьоры Лилиана лишается всякой власти над собой. И чем мягче и сердечнее становится Синьора, тем больше теряет Лилиана контроль над своими поступками и делает все, что пожелает Синьора. Лилиана садится на кровать и целует ее, как она теперь понимает, уже совсем не невинно. Страх и ужас охватывают Лилиану, когда она остается одна в маленькой комнатке над кузницей Мачисте. Дочка спит, а мать еще не привыкла засыпать раньше, чем пройдет ночной обход. В низкой, тесной комнате душно, и Лилиана напрасно ищет прохлады у распахнутого окна. Она вся в испарине, но боится пошевелиться, чтобы не разбудить девочку. Ей жалко себя, и часто она изливает свое горе в слезах.
Лилиана вспоминает родное селение, которое Сьеве делит пополам, а длинный мост вновь соединяет. Сьеве — широкая река, не уже, чем Арно, но она редко бывает полноводной. Уже в апреле ее русло становится похожим на вымощенную булыжником мостовую. Приподнимешь камень покрупнее, а из-под него лягушки прыгают. Их ловят, потрошат, дают полежать денек, потом готовят на ужин. Мама мастерица жарить их. Отец и братья страшно любят жареных лягушек. По воскресеньям в деревне служат мессу, в кино показывают картину, а три раза в году бывает «большая ярмарка».
Было, однако, много и неприятного. Работай, за младшими братьями присматривай, а еда — фасоль да шпинат. Да еще свекла, но и той не стало, когда отец, ломовой извозчик на Кьянти-Руффино , свалился с воза и попал под лошадь. Хозяева сказали, что он был пьян, и в виде особого благодеяния выдали пособие — недельный заработок. Сущие гроши, которые ушли у матери на поездки во Флоренцию, в больницу, где лежал отец. Лилиане было тогда шестнадцать лет, и она еще ни разу не бывала в городе.
Возвратился домой отец, и на стол вернулись хлеб и шпинат, шпинат и чечевица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46