Но только поймите: мой образ мыслей иной, чем у какого-нибудь фатторе. В последнее время я опустился. И пробуждение было слишком уж страшным. Разве я мог первым делом подумать об Олимпии? Понимаете меня теперь?
— Нет! — сказала Джезуина. — Вы хотите передо мной оправдаться, поскольку я женщина. А на самом деле вы вели себя с Олимпией так же, как все мужчины обходятся с женщинами: вышвыривают нас, когда мы им не нужны.
Уго был искренен; в первый раз он говорил с полной откровенностью. И на слова Джезуины он ответил то, что думал, — грубо и так же иронически, как она:
— Вы поете с голоса Синьоры! Попробуйте поразмыслить своим умом!
Но произошло нечто неожиданное: Джезуина не обиделась. Ее ответ заставил Уго призадуматься, и у него вновь родилась надежда на то, что девушка ему поможет.
— Я своим умом думаю, — сказала она. — Но тут как раз один из немногих случаев, когда я согласна с мнением Синьоры.
Он приподнялся, опираясь на здоровую руку, чтобы лучше рассмотреть ее лицо. Он увидел, что Джезуина, несомненно, уверена в том, что говорит; ее лицо было спокойно, как у человека, пришедшего к определенной мысли, обладающего твердой волей и выдержкой. Уго решил, что момент самый подходящий, и рискнул задать вопрос, который лежал у него на сердце.
— Ну а в отношении политики? — спросил он. — Для вас, как и для Синьоры, что красные, что черные — все равно?
Джезуина ответила с той же непосредственностью: — До вчерашнего дня, пожалуй, да. Но если черные творят такие дела, значит, правы красные! — И добавила: — Мачисте был единственным человеком на виа дель Корно, которого я уважала.
— А почему? — спросил Уго, поддаваясь обаянию этого разговора полушепотом в такой необычной обстановке, заинтересовавшись мыслями, до которых додумалась девушка, сидевшая рядом с ним. Он даже разволновался и упрекнул себя в намерении «перетянуть ее на свою сторону» путем ухаживания. Девушка, на которую он никогда не обращал внимания, которую он в своих поверхностных суждениях не отделял от Синьоры, теперь доказала ему, что нельзя судить о людях, не зная их. И если у женщины есть чувства, которые легко разбудить, то у нее есть также и сердце, а чтоб узнать его, нужны время, смирение и душевная чистота.
Ответ Джезуины несколько разочаровал Уго, но в то же время волнение его усилилось. Джезуина сказала:
— Мачисте был человек, о котором никогда не распускали сплетен!
Говоря это, она сама почувствовала, что ее мнение о Мачисте было посмертным суждением, родившимся из ее размышлений как протест против той атмосферы интриг, сплетен и нездорового любопытства, к которой ее приучила Синьора. В течение всех этих лет Мачисте был единственным, кто ни разу не доставил удовольствия злобной старухе ни скандалом, ни скверным поступком гили хоть каким-нибудь действием, которое поставило бы его в смешное положение. И даже в трагической смерти кузнеца Джезуина находила косвенное подтверждение того вывода, к которому пришла: истину надо искать именно в том, что ускользает из-под власти Синьоры. И сидя без сна в темноте рядом с другом Мачисте, Джезуина раздумывала об истине, которая смутно открылась ей в смерти Мачисте; теперь она смотрела на Уго как на друга человека, жившего по правде и совести, — верно, и сам он несет в своей душе частичку этой правды и совести. Она готова была слушать его, доверчиво спрашивать, принять дружбу, которую он ей предлагал. Может быть, он протянет ей руку и, опираясь на нее, она перешагнет заколдованный порог дома Синьоры.
Долго говорили они друг с другом откровенно и сердечно. И когда пропел петух, занялась заря, затрезвонили будильники, прошли первые трамваи и послышались первые голоса, Уго уже твердо знал, что Джезуина ему поможет.
На следующий день Джезуина побывала у товарища-литейщика и получила от него инструкции. Фашистские главари не прочь были отречься от преступлений, содеянных черными бандами, так же как отрекались они от убийства Маттеотти. Но если бы даже они арестовали виновных, то и в этом случае (даже еще в большей степени) Уго оставался слишком опасным свидетелем, и фашисты, не остывшие от возбуждения, конечно, испробуют любые средства, чтобы заткнуть ему рот. Поэтому Уго нужно сидеть тихонько, если убежище у него надежное, а в ближайшие дни партия сообщит ему, что делать дальше. Уго должен остаться целым и невредимым, чтобы в нужный момент он мог выступить публично с обвинением против убийц Мачисте. А чтоб легче было держать с ним связь, литейщик сказал Джезуине, что в дальнейшем она будет встречаться с Марио, который живет на той же улице и пока не попал под наблюдение. Марио можно верить, ибо — хоть Уго и не знает этого — Марио тоже коммунист. «Ученик Мачисте!» — сказал литейщик.
Видя, как повернулось дело, Джезуина не удержалась и простодушно рассказала литейщику то, в чем ей признался Уго: как он боялся, что партия усомнилась в его поведении в роковую ночь.
Литейщик улыбнулся и покачал головой: — Видно, когда Уго в голову лезли такие мысли, его здорово била лихорадка, — сказал он. — Не вспомнил даже, что они с Мачисте сначала заехали ко мне на мотоцикле и Мачисте мне все подробно рассказал, так что я успел весь город обегать и оповестить. Успокой его, — добавил старик, которого в литейном цехе прозвали «поэтом». — Напомни ему, что партия — не баба, и верит она не тому, что кажется, а тому, что есть на самом деле. Прежде чем осудить товарища, она должна иметь в руках доказательства — побольше и повернее, чем в суде присяжных. Ведь если коммуниста осудила партия, — тут он взял Джезуину за руку, словно разговаривал со своей дочерью, — то проживи он хоть Мафусаилов век, а все равно не будет у него человеческого лица!
Джезуина растерялась от таких слов. Он улыбнулся.
— Представляешь себе человека без физиономии? — сказал он ей. — Или женщину, у которой волосы сбриты под нулевку? Кто б ее в жены взял?
Джезуина тоже засмеялась.
— Очень много есть женщин, которые носят парик, — ответила она. И подумала при этом, что Синьора носит парик, а Лилиана этого еще не знает. Никто не знает, кроме нее, Джезуины.
Прежде чем вернуться домой, Джезуина вспомнила, что нужно купить Уго сигарет. И по собственной инициативе купила ему пижаму.
Предположения литейщика оказались правильными. Правительство, или кто-то стоящий за его спиной, решило отмежеваться от виновников Ночи Апокалипсиса. Агенты перенесли свое внимание с дома Маргариты на дом Карликн. Но за это время птичка успела упорхнуть, так же как и Освальдо, который больше не показывался в гостинице «Червиа». Однако когда полиция действует всерьез, ей удается поймать дичь; полицейские — это охотники, лишенные фантазии, OHPI кружат и кружат вблизи берлоги и почти всегда добиваются своего. Карлино поймали на крыше его дома, в тайничке, устроенном за клеткой петуха Нези, что вызвало изумление всей улицы и больше всех, казалось, — поразило Отекло. Освальдо арестовали в Монтале Альяна, в доме невесты, а всех прочих — в столь же привычных для них местах. Но на все это потребовалось семь дней, в течение которых продолжалась осада виа дель Корно. Маргариту трижды допрашивали, прежде чем разрешили ей выехать из города. Она заперла дом и передала ключи Марио, который остался жить в каморке наверху. Маргарита уехала в деревню, к замужней сестре, у которой уже бдаиш дети. Кузницу Маргарита доверила Эудженмо; он первое время работал один, а потом взял себе в помощь брата.
Так как опасность для Уго еще не миновала, он просидел в своем убежище целую неделю. И вел себя так тихо и осторожно, что ни Луиза, помогавшая на кухне, ни Лилиана не узнали о его присутствии.
Синьора заявила, что ей нездоровится, и после первого вечера больше не показывалась. Рана Уго заживала, уже на пятый день он мог двигать плечом, не чувствуя особенной боли. Джезуина принесла раскладную кровать и спала на ней в той же комнате у окна. Синьора сама сказала ей:
— Я знаю, ты предпочла бы спать в кухне. Но там тебя увидит Лилиана, а я не хочу, чтобы она знала. Решительно не желаю. — И добавила: — Кроме того, нельзя оставлять его одного. Он такой неуравновешенный и может выкинуть какую-нибудь глупость: выглянет в окно или еще что-нибудь натворит. Потерпи еще несколько дней, плутовка!
Но для Джезуины это уже не было жертвой. Она не ложилась до поздней ночи, и они долго разговаривали — он, лежа на боку в пижаме, которую Джезуина ему подарила, а она, сидя у его изголовья, как в ночь их первой беседы. Они говорили вполголоса, все тише и тише по мере того, как утихал шум на улице. Это был шепот двух сердец, идущих навстречу друг другу с разных сторон, таких далеких, что сначала сближение казалось им самим невозможным. Но постепенно устанавливалась близость, хотя они еще едва различали друг друга под оболочкой столь различного жизненного опыта; она постепенно спадала, словно мох, соскобленный с камня, и открывались их неиспорченные, незапятнанные пороками души. Это были молодые растения, жаждавшие углубиться корнями в плодоносную почву. То, что мы называем любовью, — это встреча двух существ, которые идут друг к другу издалека и берутся за руки, чтобы почерпнуть мужества, потому что путь будет долог и надо дойти до того предела, где начинаются иные края, если только они есть.
И на шестую ночь они соединили свои жизни. Потом занялась заря, зазвенели будильники. Когда Джезуина проснулась, ее щека лежала у него на груди, у сердца, которое билось ровно и сильно. Он лежал на спине, за семь дней у него выросла настоящая борода, и Джезуина подумала: мохнатый мишка-медведь, а мишек так приятно гладить; у них мужественное сердце, и они умеют защищать то, что им принадлежит. Она забеспокоилась, что он лежит на спине, как бы не разбередил рану, но жаль стало его будить. Потом ей захотелось посмотреть, какого цвета у него глаза, и она сама удивилась, что до сих пор не знает этого. И захотелось услышать его голос. Она тихонько поцеловала его в висок. Уго открыл глаза и улыбнулся Джезуине.
— Доброе утро! — он поздоровался с ней так же, как пять вечеров назад, и все же по-иному. И Джезуина почувствовала, что так он может здороваться только с ней.
Глаза у него были большие и светлые. Черный мишка со светлыми глазами. Он прижал ее к себе; их тела хранили одинаковую теплоту.
И в эту минуту торчавший в двери ключ, который они вечером повернули дважды, выпал из замочной скважины; кто-то тихонько отпирал комнату вторым ключом снаружи. И прежде чем они успели сообразить это, дверь открылась и на пороге показалась Синьора.
Она была в своем голубом халате, который отливал серебром на груди и обшлагах. Лицо ее, как всегда, было бело, как мел; черные орбиты глаз подчеркивали эту бледность. Но во взгляде светилась насмешка, а на пунцовых губах играла чуть заметная злорадная улыбка, как у языческой богини, довольной тем, что свершилось ее предначертание.
— Я рада, что вы так быстро поладили! Ну, а так как опасность для него миновала, вставайте и собирайте пожитки! Вы еще успеете уйти, прежде чем улица проснется!
Утро было свежее, туман низко спустился над домами, на дворе стояла холодная осень, предвестница зимы. На виа деи Нери мальчик в молочной Могерини поднимал железную штору; Уго и Джезуина зашли, чтоб погреться и собраться с мыслями. И, садясь за столик, они прежде всего обменялись поцелуем.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Глава шестнадцатая
Потом наступила зима; шли месяцы, и, чтоб избавиться от страха, от мыслей о смерти, каждый старался глубже погрузиться в жизнь.
Кузница перешла к Эудженио: Маргарита так и не вернулась в город. По воскресеньям молодежь часто ездила к ней в деревню, где она с утра до ночи возилась с племянниками — детьми сестры, стараясь отвлечься от своего горя; Маргарита тоже бессознательно тянулась к жизни. Ибо таков наш удел — жить и жить до дня кончины.
Марио был наиболее частым посетителем Маргариты. Однажды с разрешения Альфредо, который все еще был в санатории, ибо ему становилось не лучше, а хуже, приехала и Милена вместе с двумя влюбленными парочками.
Сапожник не преминул публично похвастаться, что его пророчество сбылось: Джезуина сдалась первому же мужчине, который запутался в ее юбках. Теперь все считали, что это к лучшему. Даже женщины говорили, что Джезуина молода и имеет право жить по-своему, тем более что теперь о Синьоре заботится Лилиана, — пусть она хоть этим отплатит за все благодеяния Синьоры.
Уго и Джезуина не вернулись на виа дель Корно. Если мы хотим узнать о них, нам придется самим в скором времени пойти поискать их.
После бурь и туманов пошел слабый снег. Наша улица мерзнет, коченеет, бережет тепло своей крови и утешается, насколько это в ее силах.
Зимой, когда мусорщик Чекки идет на работу, на улице еще совсем темно, окна закрыты, пение петуха из дома Нези словно доносится откуда-то издалека. Свет фонаря меркнет во мгле, нависшей над Палаццо Веккьо, который навеки повернулся спиной к виа дель Корно. В этот час наша улица кажется таким глухим местом, словно заброшенная крепость, а писсуар похож на сторожевую будку. Иногда по ночам ветер приносит с гор на равнину мелкий снег, и тогда улицы устилает тонкая белая пелена, стирающаяся под ногами первых прохожих. Но достаточно этого налета инея, чтоб Чекки обязательно возвестил новость. «Не вставай с постели — снега да метели!» — кричит он в тишине, словно старинный глашатай. Но мало кто его слышит. У корнокейцев привычка — спать, укрывшись с головой одеялом. Ведь в комнатах холодней, чем на улице, воздух сырой, от дыханья идет пар.
Зима — враг бедняков; чем теплее стараешься одеться, тем больше видна твоя нищета. Стадерини надевает два старых пиджака — один на другой. Нанни напяливает старую военную шинель. Чекки носит свою форму не только на работе, но и дома: ему не на что сменить эту голубую куртку с лилиями на отворотах и пуговицах. Землекоп Антонио облачается в какую-то черную хламиду, которая служит ему еще с молодых лет. Матери кутаются в шали, самые пожилые повязывают головы шерстяными платками. Дети ходят в школу простуженные, закутанные в тряпки. Однако на девушках дешевые, но элегантные пальто с цветными поясами; у парней на шее модные шарфы. Когда подул северный ветер, все любопытствовали, наденет ли Отелло меховую куртку, которую старый Нези сшил себе года два назад. Оказалось, что надел, и куртка пришлась ему как раз впору.
Февраль короток да лют, — говорит пословица. В этом месяце барометр обычно стоит «на дожде»; у вдовы Нези разыгрывается ишиас, Элиза мучается с сердцем, а в комнате Синьоры не угасает камин. До наступления марта, когда зацветут герани, которые Маргарита подарила Бьянке, на нашей улице в большом ходу таблетки и микстуры от кашля, мази от цыпок, припарки и ромашковые полосканья.
С первых холодов и до теплых дней корнокейцы проводят долгие зимние вечера по очереди друг у друга, играют в лото и беседуют. В понедельник вечером вся улица собирается у Антонио; во вторник за хозяина — Ривуар, в среду — Бруно, в четверг — супруги Каррези. В пятницу (эта дань богомолкам постепенно стала привычкой) соблюдаются законы церкви, которая предписывает посвящать пятницу благочестивым размышлениям и постничать в этот день; впрочем, у нас что ни день — великий пост. В пятницу ложатся рано, если только нет экстраординарных посещений. В субботу настает очередь Милены принимать у себя соседей. В воскресный вечер прежде все собирались у Мачисте, а теперь идут к Отелло — после смерти отца он принимает гостей с расточительностью, подобающей владельцу солидного предприятия, который может позволить себе подобную роскошь. Идя на вечер в дом Нези, женщинам не нужно ни приносить с собой стульев, ни наполнять грелок раскаленными углями: Аурора разводит для гостей жаркий огонь в камине да еще ставит две жаровни под столом; а на столе красуются оплетенные соломой бутыли с вином, которому Стадерини охотно оказывает честь. Кроме того, подается длинный поднос с шоколадными лепешечками «Виола», что зовутся «чентезимини». Для мужчин, которые всегда едят больше, чем женщины, и к тому же должны закусывать после выпивки, приготовляют и бутерброды. Нанни говорит, что по воскресеньям на виа дель Корно никто не ужинает дома, но его злословие отдает местью: дело в том, что Нанни частенько забывают приглашать.
Но не все могут устраивать у себя такие приемы: у многих в квартире до крайности тесно, многочисленного общества и не пригласишь — половина гостей осталась бы за порогом. Сапожника это нисколько не огорчает, но для мусорщика квартирный вопрос — чистое мученье. К Антонио и к Ривуару нужно приносить стулья и свой уголь да еще вносить по два сольдо, если хочешь выпить чего-нибудь или погрызть засахаренного миндаля: ниже, чем по своей цене, Ривуар уступить не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46