Недавно на собрании выступавший товарищ настойчиво повторял:
— У кого есть фотографии, брошюры, ценные документы — спрячьте их в надежное место. В первую очередь это должны сделать товарищи, наиболее известные полиции.
Мачисте толкнул Уго локтем, как бы желая сказать ему: «Что я тебе говорил!»
Выступавший товарищ был крепыш, невысокого роста — наверно, такого же, как Ленин?
— Возможно, нам придется перейти на нелегальное положение. Да мы, по сути дела, уже полгода находимся в подполье.
Все закивали головой в знак согласия.
— Теперь перейдем к обсуждению.
Тогда поднялся один из товарищей и сказал:
— Не в обиду будь сказано, но мне кажется, что мы своими руками штаны спускаем — нате, порите нас.
Это было сказано очень грубо, но Уго охотно крикнул бы: «Правильно, как раз это и я хотел сказать».
Однако Мачисте как будто предвидел, что Уго собирается вмешаться, и толкнул его в бок. Под конец коренастый товарищ выступил еще раз, и его слова дошли до каждого.
— Нашей партии, так же как и другим оппозиционным партиям, в результате арестов, полицейского надзора, конфискаций нашей литературы безусловно нанесены тяжелые удары.
Тут Уго прервал его. Мачисте не успел удержать приятеля. Уго сказал:
— Даже если нас будет в десять раз меньше, и того хватит. Мы снова создадим отряды «народных смельчаков». Разве не верно, что наши беды начались с тех пор, как мы их распустили? Мы их распустили, а фашисты нас связали.
Товарищ, говоривший насчет порки, крикнул:
— Верно! — Но он остался в одиночестве.
Тот крепыш выступил еще раз и в конце концов убедил даже У го.
Сигарета потухла. В комнате жарко, душно. У го лежит совсем голый, и простыня прилипает к его потному телу.
Он думает. Он не мог бы повторить слово в слово то, что говорил выступавший товарищ, но речь его была убедительной.
«Богачи и буржуи все перешли на сторону фашистов, а попы обеими руками благословляют их».
Разве это ново? Он сказал, что нас осталось мало, а в народе недостаточно развито классовое сознание. Выходит, народ боится попов и синьоров? Конечно, и так будет до тех пор, пока работу ему будут давать одни только попы и синьоры.
Но убедило Уго совсем другое, и сейчас ему нужно как следует продумать слова того товарища, потому что завтра он должен повторить их коммунистам с Меркато . Он закрывает окно, зажигает свет, достает из пиджака карандаш и записную книжку, освобождает себе место на мраморной доске комода и, раздетый, стоя, начинает писать.
«Товарищи, все против нас. Мы допустили ошибки, но мы не должны падать духом. Можно было бы поднять восстание, но пока еще слишком рано, чтобы померяться силами с фашистами и карабинерами. На этот раз король ввел бы осадное положение и солдаты расстреляли бы нас в упор. Кто остался бы тогда продолжать каше дело? Никто. Были бы потеряны драгоценные годы. Поэтому нужно поступить так: продолжать бороться, используя легальные и нелегальные пути. Придет день, когда народ восстанет против существующих порядков и вышвырнет фашистов вон. Мы должны быть в авангарде этой борьбы и в нужный момент стать во главе масс».
Уго повернул портрет Ленина и нежно-шутливо сказал ему:
— Большие у нас неприятности, дорогой Владимир Ильич!
Он потушил свет и лег в постель. Потом он снова встал, зажег свет, взял карандаш и прибавил к написанному:
«И когда придут эти дни, мы опять создадим отряды „народных смельчаков“.
Затем Уго окончательно улегся в постель. Он услышал, как в соседней комнате Беппино жалуется вполголоса, подумал, что Мария тоже спит голая, и почувствовал к ней влечение.
— Нанни, ты здесь? — крикнул в этот момент с улицы бригадьере.
— Сейчас подойду к окну, бригадьере.
— Не беспокойся, прощай.
Уго подумал: «Раз бригадьере так вежлив, то Нанни, наверно, оказал ему какую-нибудь услугу».
И не только Уго, но и все, кто на виа дель Корно страдал бессонницей, Предположили то же самое. Однако не такое это было событие, чтобы усталые люди встрепенулись, постарались (хорошенько осмыслить его своим притупившимся умом и, поборов дремоту, поднялись бы с постели.
Но ведь Синьора вовсе не устала, не утомилась. А главное, ум у нее совсем не притупился.
— Как видите, я пришел минута в минуту, — сказал Эджисто Нези, входя в комнату.
Джезуина/ подвинула ему стул. Нези был весел и немного насмешлив, но лицо его сохраняло услужливое и мрачное выражение. Он надел поверх черной рубашки пиджак, а войдя, снял берет с облысевшей головы. В сравнении с лицом, измазанным углем, она казалась особенно белой. На лбу виднелся красный рубец — борозда, оставленная краем берета, отчетливо отделявшая мертвенно белую лысину от черного пыльного лица, похожего на грязную маску. Нези напоминал актера, уже снявшего парик, но еще не смывшего грим. Он пришел по вызову Синьоры «из почтения к ней».
Нези предполагал, что Синьора позвала его по просьбе Луизы, и заранее приготовил ответ. Он даст ей выговориться (Джезуина будет при разговоре посредником), д потом ответит: «Дорогая Синьора, эта история теперь устарела, и все уже улажено. Я, Нези, дал Ауроре и сыну хорошую квартиру и предоставляю им возможность жить по-барски. Стало быть, я выполнил свой долг и не допущу, чтобы меня шантажировали».
Но «Я— Нези» ошибался, и, будь у него волосы на голове, они встали бы дыбом. Синьора мастерски владела искусством воссоздавать с помощью воображения действительную картину событий. Нези начал беспокоиться с первого мгновения, когда в ответ на его приветствие. Синьора кивнула Джезуине, и та сказала: «Синьора хочет поговорить с вами с глазу на глаз. Подвиньтесь поближе к кровати. Я ухожу».
Вы знаете, что чувствует в таких случаях человек, имеющий за собой вину: ему кажется, что все вокруг уже проведали о его преступлении. У Нези же совесть была черна, как целая гора угля, и грехов у него накопилось достаточно. Он сразу же подумал: наверно, Аурора рассказала матери, что опять забеременела и что он, Нези, заставил ее сделать аборт. Теперь Синьора намеревается его шантажировать от имени Луизы!
Синьора сидела в постели. Ее глаза ослепительно сверкали. Длинной, прозрачной, как у покойника, рукой, унизанной кольцами, она подала угольщику знак приблизиться. Он придвинулся вместе со стулом, но Синьора пригласила его сесть к ней на кровать. В горле у Синьоры как будто вздохнула цикада. Синьора призвала на помощь всю силу своего голоса, на какую только она была способу на, уверенная, что после первых же ее слов слух Нези необычайно обострится. Угольщик сказал, что он может испачкать одеяло, но Синьора жестом успокоила его. Он сел на край кровати, наклонил голову к Синьоре и, подставив ухо, приготовился слушать. Желая прочистить горло, Синьора несколько раз проглотила слюну, кашлянула и, приблизив свои кроваво-красные губы к уху Нези, заговорила. Она старалась, чтобы ее голос звучал как можно громче.
— Джулио передает, что вы можете быть спокойны.
Ее сиплый шепот был услышан, не пропало ни одного слова. Синьора заметила, что угольщика передернуло. У него соскользнула нога, и, чтобы не упасть, ему пришлось уцепиться за одеяло. Он пробормотал:
— Какой Джулио?
Глаза Синьоры загорелись. Она сказала:
— Не к чему затягивать дело — мне и так трудно говорить!
И Синьора добавила несколько хорошо продуманных фраз:
— Поскольку Джулио и Моро не доверяют вам (и, по-моему, правильно делают), они поручили мне потребовать пятьдесят тысяч лир. Я желаю получить их завтра утром, иначе я предупрежу бригадьере. Теперь уж этим несчастным нечего терять. Я больше не раскрою рта. Чтобы завтра утром в этот же час на моей кровати лежало пятьдесят тысяч лир!
Захлебнувшись икотой, она замолчала. В комнату вбежала Джезуина. С укором глядя на Нези, она помогла Синьоре выпить для успокоения несколько глотков лекарства.
Нези весь почернел, в лице ни кровинки. Он осторожно встал, хотел что-то сказать. Но Синьора, поднося стакан к губам, остановила угольщика движением руки. Он нахлобучил берет, втянул, словно черепаха, шею, глаза его злобно сверкнули и налились кровью. Тыча указательным пальцем правой руки в сторону Синьоры, он затворил:
— Послушай, старая шлюха! Голоса у тебя нет, но слышишь ты отлично. Слушай же хорошенько.
Но внезапно, словно мчавшийся паровоз, остановленный тормозом, угольщик умолк, выпрямился, снова снял берет, только взгляд его оставался прежним.
— Последнее слово еще не сказано! Так или иначе, завтра я приду и дам ответ.
Он поклонился с преувеличенной вежливостью, прибавил: «Мое почтение», отворил дверь и вышел.
Глава четвертая
— Сегодня ты веселая. Улыбаешься, будто в лотерею выиграла. Тебе во сне пригрезилась наша свадьба?
— Нет. Да и вообще ко мне во сне грезы не приходят. Я сны вижу с открытыми глазами.
— Так это не сны! Ты просто мечтаешь о чем-нибудь приятном!
— Ну, конечно! О чем же еще мечтать?
— Признайся: ты от меня что-то скрываешь!
— Все равно не скажу, хоть режь меня на кусочки!
— Упрямая ты, Бьянка! Ну, погоди, я тебя усмирю!
— Хочешь себя мужчиной показать?
— Пойдем в ту сторону.
— Нет, Марио, нет. Там очень темно!
— Вот именно поэтому!
— Скажи, Клара, отец доволен новой работой?
— Сегодня вечером он жаловался маме, что платят очень мало.
— Зато на железной дороге заработок верный, даже для поденных.
— Понимаешь, Бруно, у нас семья очень уж большая.
— Ну, а я понравился им?
— Да ведь они тебя еще мальчиком знали!
— Я хочу сказать — в качестве будущего зятя.
— Когда ты ушел, папа мне только одно сказал: ну теперь ты должна себя держать построже.
— Правильно твой папа говорит.
— Почему? Я разве плохо себя веду?
— Плохо — еще ни разу не поцеловала меня.
— Здесь не хочу, здесь слишком светло.
— Ну так что ж? Кому не нравится, пусть отвернется.
— Но мне же надо держать себя построже!
— Конечно. Но со мной-то можно и нарушить регламент.
— Что?
— Регламент. Я тебе потом объясню
— Скажи сейчас же, иначе я уйду домой!
— Поцелуй меня…
— Еще…
— Нет, Марио, хватит и одного поцелуя. Я вся дрожу! И потом, видишь, сюда идут.
— Это влюбленная парочка вроде нас. Смотри, вон остановились у стены и целуются без лишних разговоров!
— Разве ты не видишь, что я еле на ногах стою?
— Прислонись к стене!
— Я тебе серьезно говорю, мне трудно дышать.
— Пойдем куда-нибудь, где воздуху больше, посидим на площади Санта-Кроче.
— Еще… еще…
— Тебе же жарко, Бруно?
— Ну что ты спрашиваешь?
— А что?
— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?
— Что я тебя люблю.
— Так зачем спрашиваешь, жарко мне или нет?
— Просто так, чтобы отвлечься. А то ты никогда не перестанешь целоваться!
— А тебе и начинать бы не хотелось!
— Нехороший!
— Тебе лучше, Бьянка?
— Да, уже прошло.
— Ты меня прямо напугала. Побледнела, как полотно.
— Это от жары.
— С тобой часто так бывает? Ты была у врача?
— Да. Мне прописали уколы. Начну делать с завтрашнего дня.
— Дай слово, что будешь лечиться!
— Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?
— Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.
— А куда я поеду?
— Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.
— И мне придется день-деньской терпеть мачеху.
— Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.
— Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.
— Она груба с тобой?
— Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять минуточек дольше полежу в постели, она уже несет мне чашку теплого молока: «Ты плохо себя чувствуешь, Бьянкина?» Да так ядовито скажет, что хуже всякой пощечины. Даже если мне действительно нездоровится, я скрываю и отнекиваюсь. А тогда отец выходит из себя и кричит, что мачеха мне не служанка и уж если кто кому должен услуживать, так это я обязана приносить ей молоко. То же самое и с мытьем посуды. Я купила себе резиновые перчатки — не хочется портить руки. Какие насмешки на меня посыпались, просто даже передать нельзя! И «графиня»-то я и «неженка». Конечно, «благородная барышня, хочется пофорсить». Кончилось дело тем, что я выбросила эти перчатки за окно. Тогда пошла другая музыка: если отец ворчит, что она переплатила за что-нибудь, мачеха отвечает: «Все-таки вещь куплена, а не в окно деньги выброшены».
— Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.
— Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше — это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.
— Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.
— До тех пор ты меня разлюбишь!
— Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!
— Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!
— Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?
— Я еще слишком молода!
— Ну и тем лучше, что молода!
— Почему лучше?
— Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.
— Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.
— Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!
— Довольно и этого.
— Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?
— Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.
— Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?
— Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?
— Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?
— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.
— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!
— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.
— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?
— Я иду домой!
— Поцелуй меня!
— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!
— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?
— Не буду. Скажешь, когда захочешь.
— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?
— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!
— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.
— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.
— Придешь в новом костюме?
— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?
— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.
— А если мои часы бегут, а твои отстают?
— Значит, мы не любим друг друга.
— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!
— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»
— Обязательно усмирю!
— Коррадо?
— Что?
— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.
— Хорошими делами ты стала заниматься!
— Ну не сердись, это в последний раз.
— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!
— Коррадо!
— Ладно, уговорились — в последний раз.
«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.
Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46