Помоги мне! Целуя ее и расшнуровывая ей корсет, он сказал:
— Ты больше не вернешься к этой старухе. Спустился вечер. В комнате совсем стемнело, на улице
вспыхнула ссора, слышались пьяные злые голоса. Отелло, не вставая, вытащил спички из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, и зажег сигарету. Огонек спички ослепил Лилиану, и она спрятала свое лицо у него на груди. Он гладил ее волосы, курил, ощущая спокойную уверенность мужчины, который держит в своих объятиях целый мир.
— Хотела бы ты иметь квартиру вроде той, в которой жила Аурора? С кухней, с газом, с паровым отоплением.
— И с ковриком возле двери, — мечтательно сказала Лилиана.
— Мы могли бы поставить там телефон и разговаривать в любое время.
Подумав, она ответила:
— Бот было бы чудесно! Но ведь все это только мечты. Ты женат. И я, к несчастью, замужем!
— Что хорошего ты видела со своим мужем? А теперь он даже не отвечает на твои письма. Разве Джулио не понял, что причинил тебе много зла? Ведь написал же он в последнем письме, что дает тебе полную свободу?
Лилиана и тут осталась прежней Лилианой, весьма простой женщиной, с весьма определенным образом мыслей и с испытанными средствами самозащиты.
— Почему мы не познакомились с тобой раньше? Но кем я раньше-то была? Прислугой… потом женой поднадзорного. Много лет ты даже не замечал меня.
— А я кем был? Мальчишкой. Я тебя заметил, когда повзрослел. И ты мне очень понравилась.
— А все потому, что Синьора меня приодела! Ты влюбился в мою внешность, а любишь ты только Аурору. Ты вытворял всякие безумства, лишь бы добиться ее! Я уеду с дочкой… вернусь в Понтасьеве к родным.
Она ласкалась к нему, терлась щекой о его грудь, поросшую редкими волосами.
— Я так тебя люблю, что согласилась бы перенести нее, все… оскорбления, злобу людскую, борьбу с Ауророй. Я готова быть с тобой всегда, сколько ты пожелаешь, но я боюсь Синьоры. На виа дель Корно даже не представляют себе, на что она способна. Если бы ты видел ее лицо, лаза, когда она взбешена! Посмотрел бы ты, как она рассвирепела, когда поняла, что я иду на свидание с мужчиной. С какой злобой она допытывалась: «Кто он? Кто он?»
Отелло отбросил окурок сигареты и, усмехаясь, спросил:
— Да кто она, собственно, такая! Что за страшный зверь нашелся! Какая-то немощная, жалкая старуха, прикованная к постели. Она привыкла к тебе и не хочет, чтобы ты ее покинула. Впрочем, у нее привязанности быстро меняются. Сначала она привязалась к Джезуине, потом к Ауроре, а теперь к тебе. Найдет еще кого-нибудь, будет оказывать благодеяния и успокоится.
В ответ Лилиана сильнее прижалась к нему, словно искала защиты. Он ощутил на груди ее слезы и окончательно возмутился.
— Перестань плакать. Что страшного в этой старухе? Ты ее так боишься, словно вы вместе совершили какое-нибудь преступление!
— Почти! — прошептала она. — Почти! И она способна убить меня, да и тебя тоже, если узнает, что мы с тобой слюбились.
— Довольно с меня всяких загадок! — воскликнул Отелло. Он нашарил рукой выключатель и зажег свет. — Ну, рассказывай все! Ты женщина, значит — существо слабое. Но я — Нези, и не боюсь ни дьявола, ни святой воды.
Он улыбался, однако голос его звучал властно. Лилиана прикрылась ладонью от света и в испуге села на кровати. Она открыла ему тайны, которые Синьора доверяла лишь своим фавориткам. Когда Лилиана закончила свой рассказ, Отелло несколько.растерялся, но лишь на минуту. Прикусив верхнюю губу, он, нахмурившись, обдумывал какое-то решение. Потом, как бы желая защитить Лилиану, привлек ее к себе.
— Никому твоя Синьора не отомстит, я уж об этом позабочусь! Если она что-нибудь замыслит против тебя, я ее разукрашу к празднику. Да еще опозорю перед всей виа дель Корно. И не исключено, что делами этой мерзавки заинтересуется полиция.
Он встал и, одевшись, сказал:
— Ты спи спокойно, отдыхай. Сегодня ты переночуешь здесь, ужин тебе принесут из ресторана. Если захочешь курить, вот сигареты. А чтоб ты не скучала, я тебе газету оставлю. Завтра я приду и расскажу тебе последние новости.
А на прощанье он, наклонившись к ней, сказал тихонько:
— Подходящая квартира есть — та самая, на Борго Пиити. Она хорошо обставлена. Я все время платил за нее, словно предчувствовал!
Лилиана осталась одна, со своими страхами и сомнениями. Но уже в ней зарождалась туманная, трепетная надежда, которой она еще боялась поверить. Она лежала усталая, растерянная, закрыв глаза, так как в них бил свет от лампы, и незаметно для себя уснула.
Между тем ярмарка приближалась к концу. Мадам Ас-сунта закрыла свой балаганчик, ее примеру последовали владельцы многих аттракционов. Пожиратель огня выбрал для своих манипуляций самый темный уголок улицы, где горящий факел был особенно заметен и служил хорошей приманкой. Его действия, напоминавшие во мраке магический ритуал, привлекали внимание зрителей, и ему щедро бросали монеты. Клоун Сеттесольди уже скинул с себя пестрый костюм арлекина, но еще не снял с лица грим. По требованию зрителей он проделал последнее тройное сальто-мортале. Но он устал и почти упал на подмостки после второго прыжка. Его брат Панико уже уложил в чемодан все немудреные принадлежности их ремесла. Скоро они усядутся в остерии на виа дель Мальконтенти и закажут себе воспетые на вывеске у двери «макароны с подливкой» и ветчину с зеленым горошком. К ним присоединится синьор Палацци — без ходуль, в узеньком пиджачке он кажется до смешного маленьким. Хозяин остерии выставил на тротуаре длинный ряд столиков, там царит оживление. Как всегда, ярмарка завершается дружеской выпивкой, пением и невинными шутками. После того как семьи вернулись к домашнему очагу, ярмарка полностью принадлежит тем, кто может позволить себе небольшой кутеж (конечно, в пределах приличия). Ну хотя бы запить бриджидино стаканом кьянти; пусть это и не настоящее кьянти, а самое простое и даже подкрашенное вино — все же оно прогоняет грустные мысли и рождает веселье. И вот ярмарка стала праздником тех, кто хочет петь куплеты под аккомпанемент гитары, пройтись в модном танце чарльстоне, шимми, или в танго с фигурами, или в старинном, не умирающем вальсе. Площадь Санта-Кроче превратилась в танцевальный зал, куда свободен вход для всех, в танцевальный зал с воздушными стенами и звездным потолком. Чинно рассевшись на скамейке, оркестр «Пипполезе Джакомо Пуччини» играл на мандолинах и гитарах всевозможные танцы.
Площадь была полна народу, всюду слышались шутки, смех, песни. Время от времени кто-нибудь из зрителей со шляпой в руке ходил по кругу, собирая сольди для оркестрантов. Им ведь тоже надо промочить горло вином, полакомиться бриджидино или подсоленным жареным миндалем. Но самое большое раздолье было для влюбленных, которых по случаю бала родители без разговоров отпустили из дома. Потанцевав немного, они уединялись за высоким зданием строящейся библиотеки и, укрывшись под платанами ближней аллеи, говорили друг другу нежные слова и целовались. А перед ними по-прежнему шумела и сверкала огнями ярмарка. Через раскрытую настежь дверь с завистью смотрел на нее со своего освещенного алтаря старый плотник Сан-Джузеппе, который, прежде чем по известным всем причинам стать святым, наверняка поддавался разным соблазнам. Он охотно сошел бы с иконы и подсел к тем, кто веселился на ярмарке в его честь, он не прочь был выпить глоток кьянти, попробовать бриджидино и проверить крепость своих старых десен, пожевав миндальное, пирожное Ривуара.
У короля миндаля выдался удачный день. Он был доволен выручкой, доволен и своей дочкой, вновь превратившейся, наконец, в веселую, оживленную восемнадцатилетнюю девушку. «Верно, по уши влюблена в наборщика», — думал Ривуар.
К ларьку Ривуара подошли Джезуина и Уго и потащили Бьянку на площадь танцевать.
— Не знаешь, Бьянка, почему Марио не пришел к нам на ужин? — спросили Джезуина.
Но Бьянка деланно-равно душным тоном и даже с иронией ответила, что Марио не поверяет ей своих секретов.
— Он сообщает их той, которая открыла ему, что такое любовь! — добавила она. — У меня, конечно, нет опыта, и я не могу научить его этому!
Улыбка у Бьянки получилась не саркастическая, как ей того хотелось, а жалостная, горькая.
Джезуина продолжала настаивать, и тогда Бьянка недовольно ответила:
— Перестаньте, прошу вас! — и протянула руку Уго, пригласившему ее танцевать.
Вальсируя, Уго подмигнул ей и тихо сказал:
— Вот увидишь, Марио вернется к тебе раньше, чем ты думаешь…
— Уж вам-то лучше помолчать! — вырвалось у Бьянки.
— Мне? Почему? — спросил они
Бьянка смутилась. Она была уверена, что Джёзуина любовница Марио, но говорить об этом Уго ей, понятнее не хотелось. Крепко обхватив хрупкий девичий стан Бьянки, Уго снова закружил ее в вальсе. Потом, хоть Бьянка и отворачивалась с недовольным видом, он опять шепнул ей на ухо:
— Марио золотой парень! И ты знаешь это не хуже меня!
Да, Марио действительно золотой парень, один из лучших товарищей, и партия доверила ему руководство организацией коммунистической молодежи всей провинции. Но что знает Уго, что знает партия о личных чувствах товарища Марио Париджи? Человек одинок, когда он ищет, находит и защищает свою любовь. От того, кто борется за свою любовь, общество может ждать только благородных поступков. Впрочем, именно партия и научила Марио, даже ошибаясь, даже страдая, до конца бороться за счастье; главное — быть уверенным в правильности выбранного пути. Бьянка была ошибкой юности, невинным увлечением. Милена — настоящая любовь.
В тот вечер оба они забыли, что их ждут: Милену — мать, Марио — друзья. Уже несколько часов гуляют они по аллее, рассеянно прислушиваясь к долетающим с ярмарки звукам оркестра. Иногда они останавливаются у фонаря и в молчании долго глядят друг на друга нежно и немного недоверчиво, словно хотят открыться и понять мысли своего спутника, словно просят у него сострадания, но ни он, ни она не осмеливаются сделать решительный шаг, произнести те слова, которые или приведут их к ужасной ошибке, или на время прервут неудержимое взаимное влечение. Каждый день они гуляют по аллее, взявшись за руки, и в смятении до боли сжимают друг другу пальцы. Но сегодня рука Милены доверчиво и спокойно лежит в руке Марио, точно предвещая ее покорность. В тихие вечерние часы, когда повсюду зажглись фонари и с холмов веет легкий ветерок, Милена еще раз хочет вместе с Марио разобраться в тех вопросах, над которыми они мучаются уже много месяцев, стараясь понять друг друга. У обоих есть в душе ответ на эти вопросы, и оба не могут переубедить друг друга. Вот они остановились возле старого дерева. Прислонившись к платану, Милена задумчиво смотрит в небо; Марио, зажав в зубах сигарету, стоит рядом и смотрит ей в лицо. Медленно, точно подбирая слова, она говорит:
— Почему я не отвечаю открыто на твое чувство? Все влечет меня к тебе. Меня не страшит осуждение людей и даже то горе, которое я причиню Альфредо, хотя это самое главное и мы всегда будем чувствовать свою вину перед ним. Не это удерживает меня, а все то же старое сомнение. Если бы ничего не случилось, если бы Альфредо не заболел и я, как прежде, сидела бы в лавке за кассой, могла бы я бросить все и пойти за тобой? Ты мне отвечаешь: «Нет, потому что в то время ты была совсем другой Миленой и наши пути никогда бы не сошлись». Но я осталась прежней Миленой, не изменилось же у меня лицо?!
— Ты изменилась внутренне. И ты сама это знаешь.
— Значит, прежде мы не были предназначены судьбой друг для друга? Наше чувство рождено горем. И я боюсь, что горе будет следовать за нами всю жизнь. Вот если бы я могла думать, что и прежняя Милена пошла бы за тобой, тогда у меня была бы уверенность, что будущее припасло для нас немного радости. Ведь в те дни я была счастлива с Альфредо! Я была такой, какая сейчас Клара, а она такой останется всегда. Далее в несчастье!
— Ты была счастлива, потому что жила в неведении, с закрытыми глазами и, вероятно, никогда бы их не открыла, да и не смогла бы открыть. Такие люди благоденствуют в своем маленьком мирке и вполне довольны. Так же вот и Клара… Но если в твоей жизни и было что-либо ложное, то только в прошлом, а не сейчас. То же самое произошло и со мной. По-иному, конечно. Мое чувство к Бьянке не было таким глубоким, как у тебя к Альфредо. Любовь к Альфредо принадлежит к той полосе, когда ты была еще слепа, и не случилось бы ничего плохого, если бы ты навсегда осталась с ним. Это и было Тогда твоей жизнью. И твоя жизнь сложилась бы легче, Счастливо и без тревог. Однако теперь ты не можешь притворяться незрячей. Радости у нас будут, когда мы постепенно научимся любить друг друга. Это эгоизм, согласен, но любовь — я это чувствую с тех пор, как полюбил тебя, — делает нас добрее к другим людям и словно подталкивает поделиться со всеми тем драгоценным даром, которым мы наслаждаемся. Ты знаешь, сколько я передумал в последнее время и как я изменился! Я вот думаю, думаю и все больше убеждаюсь, что не случайно мое чувство к тебе росло тем сильнее, чем больше открывал мне Мачисте глаза на мир… А в ту ночь у тела Мачисте я крепко прижимал тебя к сердцу не только затем, чтобы унять твою дрожь, — я и себя самого хотел тогда успокоить. Знаешь, что я понял в те минуты? Что ты и я — единое целое, что я больше не смогу обнимать ни Бьянку, ни любую другую женщину. Никого другого не полюблю.
— Я тоже! — сказала Ми лена, словно очнувшись от грез. И подойдя ближе к Марио, осторожно ища его руку, она прошептала: — Но я так боюсь! За нами все время будет следовать призрак смерти и бесконечное горе!
И поддавшись безотчетному чувству, она склонила голову ему на грудь.
— Теперь я научилась понимать тебя! И мне все нравится в тебе, все мне дорого. Но я боюсь принести тебе новые страдания, увеличить бремя страданий, которые ждут тебя впереди.
— Наоборот, ты придаешь мне мужество! Да и какое горе ждет меня? Разве можно назвать горем месть за убийство Мачисте?
Они медленно шли по аллее. На деревьях шумела молодая листва. И обоих их волновали сейчас одни и те же опасения и надежды. И крепла уверенность в грядущем счастье.
Милена сказала:
— Помнишь наш первый разговор у стены строящегося дома! В те дни я только начинала приходить в себя… Так, верно, чувствует себя человек, когда выберется после землетрясения из груды развалин, где погибли все его близкие и все его достояние. До того времени я жила без забот и тревог. Не то, чтобы я ничего не понимала, но просто не старалась понять. И все книги, которые я тогда прочитала, рассказывали не о моей жизни или о жизни окружающих меня людей, а выдуманные истории, возможные лишь в книгах. Я была, точно девочка, которая знает, что должна молчать и слушаться старших. Из рук матери я перешла в руки мужа и позволяла им руководить мною. Потом, после несчастья с Альфредо, мне неожиданно пришлось все делать самой. «Какие пустяки! — скажешь ты. — Всего лишь сдать лавку в аренду да скрывать от мамы и от Альфредо много тяжелого». Тогда я убедилась, что все, чему меня учили мать и Альфредо, совершенно непригодно. Я испытала такое чувство, будто оба они предали меня. Это, конечно, слишком сильно сказано, но в ту минуту я действительно так думала. По-том я снова полюбила их, далее, пожалуй, сильнее, чем прежде, но совсем по-иному. Я чувствовала к ним, как бы это лучше тебе сказать… материнскую нежность. Мне казалось, что их, как маленьких детей, надо все время держать за ручку и оберегать от всяких неприятностей, которые они сами себе создают, потому что они напичканы предрассудками, страхами и разными заповедями. Я увидела грубые стороны жизни и все вокруг показалось мне ужасным. Помнишь, я тебе говорила о драконах и людоедах! Я тогда во многом сомневалась, но одно решила твердо и думаю, что на всю жизнь, — никогда больше не лгать самой себе. И все же я чуть не впала из одной крайности в другую. Если бы я не встретила тебя, то превратилась бы в циничную женщину, в одну из тех, которые ни во что больше не верят, и в душе у них пусто, как в высохшем колодце.
Она замолчала, и в тишине сердца их задали себе немой вопрос и тут же ответили на него.
— Я сама знаю, что меня пугает, — продолжала Милена, — совсем не то, что нас ожидает горе. Жалость, вот что меня удерживает. Но свой долг я должна выполнить до конца. Я лгала тебе сейчас и давно уже лгу самой себе. Лгала и в те минуты, когда убеждала себя, что быть искренней можно, только сделавшись циничной. — Мысли Милены были сейчас спокойными и уверенными, поэтому и голос ее звучал уверенно и ровно, когда она сказала: — Я тебя люблю, Марио, очень люблю!… Молчи! Видишь, как свободно я впервые сказала тебе об этом, И все-таки я не могу оставить Альфредо, пока он не выздоровеет. Я не хочу, чтобы нас с тобой мучили угрызения совести. Мы так молоды, что можем ждать. И раз мы считаем себя честными людьми, то и ждать должны, не хитря и не притворяясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Ты больше не вернешься к этой старухе. Спустился вечер. В комнате совсем стемнело, на улице
вспыхнула ссора, слышались пьяные злые голоса. Отелло, не вставая, вытащил спички из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, и зажег сигарету. Огонек спички ослепил Лилиану, и она спрятала свое лицо у него на груди. Он гладил ее волосы, курил, ощущая спокойную уверенность мужчины, который держит в своих объятиях целый мир.
— Хотела бы ты иметь квартиру вроде той, в которой жила Аурора? С кухней, с газом, с паровым отоплением.
— И с ковриком возле двери, — мечтательно сказала Лилиана.
— Мы могли бы поставить там телефон и разговаривать в любое время.
Подумав, она ответила:
— Бот было бы чудесно! Но ведь все это только мечты. Ты женат. И я, к несчастью, замужем!
— Что хорошего ты видела со своим мужем? А теперь он даже не отвечает на твои письма. Разве Джулио не понял, что причинил тебе много зла? Ведь написал же он в последнем письме, что дает тебе полную свободу?
Лилиана и тут осталась прежней Лилианой, весьма простой женщиной, с весьма определенным образом мыслей и с испытанными средствами самозащиты.
— Почему мы не познакомились с тобой раньше? Но кем я раньше-то была? Прислугой… потом женой поднадзорного. Много лет ты даже не замечал меня.
— А я кем был? Мальчишкой. Я тебя заметил, когда повзрослел. И ты мне очень понравилась.
— А все потому, что Синьора меня приодела! Ты влюбился в мою внешность, а любишь ты только Аурору. Ты вытворял всякие безумства, лишь бы добиться ее! Я уеду с дочкой… вернусь в Понтасьеве к родным.
Она ласкалась к нему, терлась щекой о его грудь, поросшую редкими волосами.
— Я так тебя люблю, что согласилась бы перенести нее, все… оскорбления, злобу людскую, борьбу с Ауророй. Я готова быть с тобой всегда, сколько ты пожелаешь, но я боюсь Синьоры. На виа дель Корно даже не представляют себе, на что она способна. Если бы ты видел ее лицо, лаза, когда она взбешена! Посмотрел бы ты, как она рассвирепела, когда поняла, что я иду на свидание с мужчиной. С какой злобой она допытывалась: «Кто он? Кто он?»
Отелло отбросил окурок сигареты и, усмехаясь, спросил:
— Да кто она, собственно, такая! Что за страшный зверь нашелся! Какая-то немощная, жалкая старуха, прикованная к постели. Она привыкла к тебе и не хочет, чтобы ты ее покинула. Впрочем, у нее привязанности быстро меняются. Сначала она привязалась к Джезуине, потом к Ауроре, а теперь к тебе. Найдет еще кого-нибудь, будет оказывать благодеяния и успокоится.
В ответ Лилиана сильнее прижалась к нему, словно искала защиты. Он ощутил на груди ее слезы и окончательно возмутился.
— Перестань плакать. Что страшного в этой старухе? Ты ее так боишься, словно вы вместе совершили какое-нибудь преступление!
— Почти! — прошептала она. — Почти! И она способна убить меня, да и тебя тоже, если узнает, что мы с тобой слюбились.
— Довольно с меня всяких загадок! — воскликнул Отелло. Он нашарил рукой выключатель и зажег свет. — Ну, рассказывай все! Ты женщина, значит — существо слабое. Но я — Нези, и не боюсь ни дьявола, ни святой воды.
Он улыбался, однако голос его звучал властно. Лилиана прикрылась ладонью от света и в испуге села на кровати. Она открыла ему тайны, которые Синьора доверяла лишь своим фавориткам. Когда Лилиана закончила свой рассказ, Отелло несколько.растерялся, но лишь на минуту. Прикусив верхнюю губу, он, нахмурившись, обдумывал какое-то решение. Потом, как бы желая защитить Лилиану, привлек ее к себе.
— Никому твоя Синьора не отомстит, я уж об этом позабочусь! Если она что-нибудь замыслит против тебя, я ее разукрашу к празднику. Да еще опозорю перед всей виа дель Корно. И не исключено, что делами этой мерзавки заинтересуется полиция.
Он встал и, одевшись, сказал:
— Ты спи спокойно, отдыхай. Сегодня ты переночуешь здесь, ужин тебе принесут из ресторана. Если захочешь курить, вот сигареты. А чтоб ты не скучала, я тебе газету оставлю. Завтра я приду и расскажу тебе последние новости.
А на прощанье он, наклонившись к ней, сказал тихонько:
— Подходящая квартира есть — та самая, на Борго Пиити. Она хорошо обставлена. Я все время платил за нее, словно предчувствовал!
Лилиана осталась одна, со своими страхами и сомнениями. Но уже в ней зарождалась туманная, трепетная надежда, которой она еще боялась поверить. Она лежала усталая, растерянная, закрыв глаза, так как в них бил свет от лампы, и незаметно для себя уснула.
Между тем ярмарка приближалась к концу. Мадам Ас-сунта закрыла свой балаганчик, ее примеру последовали владельцы многих аттракционов. Пожиратель огня выбрал для своих манипуляций самый темный уголок улицы, где горящий факел был особенно заметен и служил хорошей приманкой. Его действия, напоминавшие во мраке магический ритуал, привлекали внимание зрителей, и ему щедро бросали монеты. Клоун Сеттесольди уже скинул с себя пестрый костюм арлекина, но еще не снял с лица грим. По требованию зрителей он проделал последнее тройное сальто-мортале. Но он устал и почти упал на подмостки после второго прыжка. Его брат Панико уже уложил в чемодан все немудреные принадлежности их ремесла. Скоро они усядутся в остерии на виа дель Мальконтенти и закажут себе воспетые на вывеске у двери «макароны с подливкой» и ветчину с зеленым горошком. К ним присоединится синьор Палацци — без ходуль, в узеньком пиджачке он кажется до смешного маленьким. Хозяин остерии выставил на тротуаре длинный ряд столиков, там царит оживление. Как всегда, ярмарка завершается дружеской выпивкой, пением и невинными шутками. После того как семьи вернулись к домашнему очагу, ярмарка полностью принадлежит тем, кто может позволить себе небольшой кутеж (конечно, в пределах приличия). Ну хотя бы запить бриджидино стаканом кьянти; пусть это и не настоящее кьянти, а самое простое и даже подкрашенное вино — все же оно прогоняет грустные мысли и рождает веселье. И вот ярмарка стала праздником тех, кто хочет петь куплеты под аккомпанемент гитары, пройтись в модном танце чарльстоне, шимми, или в танго с фигурами, или в старинном, не умирающем вальсе. Площадь Санта-Кроче превратилась в танцевальный зал, куда свободен вход для всех, в танцевальный зал с воздушными стенами и звездным потолком. Чинно рассевшись на скамейке, оркестр «Пипполезе Джакомо Пуччини» играл на мандолинах и гитарах всевозможные танцы.
Площадь была полна народу, всюду слышались шутки, смех, песни. Время от времени кто-нибудь из зрителей со шляпой в руке ходил по кругу, собирая сольди для оркестрантов. Им ведь тоже надо промочить горло вином, полакомиться бриджидино или подсоленным жареным миндалем. Но самое большое раздолье было для влюбленных, которых по случаю бала родители без разговоров отпустили из дома. Потанцевав немного, они уединялись за высоким зданием строящейся библиотеки и, укрывшись под платанами ближней аллеи, говорили друг другу нежные слова и целовались. А перед ними по-прежнему шумела и сверкала огнями ярмарка. Через раскрытую настежь дверь с завистью смотрел на нее со своего освещенного алтаря старый плотник Сан-Джузеппе, который, прежде чем по известным всем причинам стать святым, наверняка поддавался разным соблазнам. Он охотно сошел бы с иконы и подсел к тем, кто веселился на ярмарке в его честь, он не прочь был выпить глоток кьянти, попробовать бриджидино и проверить крепость своих старых десен, пожевав миндальное, пирожное Ривуара.
У короля миндаля выдался удачный день. Он был доволен выручкой, доволен и своей дочкой, вновь превратившейся, наконец, в веселую, оживленную восемнадцатилетнюю девушку. «Верно, по уши влюблена в наборщика», — думал Ривуар.
К ларьку Ривуара подошли Джезуина и Уго и потащили Бьянку на площадь танцевать.
— Не знаешь, Бьянка, почему Марио не пришел к нам на ужин? — спросили Джезуина.
Но Бьянка деланно-равно душным тоном и даже с иронией ответила, что Марио не поверяет ей своих секретов.
— Он сообщает их той, которая открыла ему, что такое любовь! — добавила она. — У меня, конечно, нет опыта, и я не могу научить его этому!
Улыбка у Бьянки получилась не саркастическая, как ей того хотелось, а жалостная, горькая.
Джезуина продолжала настаивать, и тогда Бьянка недовольно ответила:
— Перестаньте, прошу вас! — и протянула руку Уго, пригласившему ее танцевать.
Вальсируя, Уго подмигнул ей и тихо сказал:
— Вот увидишь, Марио вернется к тебе раньше, чем ты думаешь…
— Уж вам-то лучше помолчать! — вырвалось у Бьянки.
— Мне? Почему? — спросил они
Бьянка смутилась. Она была уверена, что Джёзуина любовница Марио, но говорить об этом Уго ей, понятнее не хотелось. Крепко обхватив хрупкий девичий стан Бьянки, Уго снова закружил ее в вальсе. Потом, хоть Бьянка и отворачивалась с недовольным видом, он опять шепнул ей на ухо:
— Марио золотой парень! И ты знаешь это не хуже меня!
Да, Марио действительно золотой парень, один из лучших товарищей, и партия доверила ему руководство организацией коммунистической молодежи всей провинции. Но что знает Уго, что знает партия о личных чувствах товарища Марио Париджи? Человек одинок, когда он ищет, находит и защищает свою любовь. От того, кто борется за свою любовь, общество может ждать только благородных поступков. Впрочем, именно партия и научила Марио, даже ошибаясь, даже страдая, до конца бороться за счастье; главное — быть уверенным в правильности выбранного пути. Бьянка была ошибкой юности, невинным увлечением. Милена — настоящая любовь.
В тот вечер оба они забыли, что их ждут: Милену — мать, Марио — друзья. Уже несколько часов гуляют они по аллее, рассеянно прислушиваясь к долетающим с ярмарки звукам оркестра. Иногда они останавливаются у фонаря и в молчании долго глядят друг на друга нежно и немного недоверчиво, словно хотят открыться и понять мысли своего спутника, словно просят у него сострадания, но ни он, ни она не осмеливаются сделать решительный шаг, произнести те слова, которые или приведут их к ужасной ошибке, или на время прервут неудержимое взаимное влечение. Каждый день они гуляют по аллее, взявшись за руки, и в смятении до боли сжимают друг другу пальцы. Но сегодня рука Милены доверчиво и спокойно лежит в руке Марио, точно предвещая ее покорность. В тихие вечерние часы, когда повсюду зажглись фонари и с холмов веет легкий ветерок, Милена еще раз хочет вместе с Марио разобраться в тех вопросах, над которыми они мучаются уже много месяцев, стараясь понять друг друга. У обоих есть в душе ответ на эти вопросы, и оба не могут переубедить друг друга. Вот они остановились возле старого дерева. Прислонившись к платану, Милена задумчиво смотрит в небо; Марио, зажав в зубах сигарету, стоит рядом и смотрит ей в лицо. Медленно, точно подбирая слова, она говорит:
— Почему я не отвечаю открыто на твое чувство? Все влечет меня к тебе. Меня не страшит осуждение людей и даже то горе, которое я причиню Альфредо, хотя это самое главное и мы всегда будем чувствовать свою вину перед ним. Не это удерживает меня, а все то же старое сомнение. Если бы ничего не случилось, если бы Альфредо не заболел и я, как прежде, сидела бы в лавке за кассой, могла бы я бросить все и пойти за тобой? Ты мне отвечаешь: «Нет, потому что в то время ты была совсем другой Миленой и наши пути никогда бы не сошлись». Но я осталась прежней Миленой, не изменилось же у меня лицо?!
— Ты изменилась внутренне. И ты сама это знаешь.
— Значит, прежде мы не были предназначены судьбой друг для друга? Наше чувство рождено горем. И я боюсь, что горе будет следовать за нами всю жизнь. Вот если бы я могла думать, что и прежняя Милена пошла бы за тобой, тогда у меня была бы уверенность, что будущее припасло для нас немного радости. Ведь в те дни я была счастлива с Альфредо! Я была такой, какая сейчас Клара, а она такой останется всегда. Далее в несчастье!
— Ты была счастлива, потому что жила в неведении, с закрытыми глазами и, вероятно, никогда бы их не открыла, да и не смогла бы открыть. Такие люди благоденствуют в своем маленьком мирке и вполне довольны. Так же вот и Клара… Но если в твоей жизни и было что-либо ложное, то только в прошлом, а не сейчас. То же самое произошло и со мной. По-иному, конечно. Мое чувство к Бьянке не было таким глубоким, как у тебя к Альфредо. Любовь к Альфредо принадлежит к той полосе, когда ты была еще слепа, и не случилось бы ничего плохого, если бы ты навсегда осталась с ним. Это и было Тогда твоей жизнью. И твоя жизнь сложилась бы легче, Счастливо и без тревог. Однако теперь ты не можешь притворяться незрячей. Радости у нас будут, когда мы постепенно научимся любить друг друга. Это эгоизм, согласен, но любовь — я это чувствую с тех пор, как полюбил тебя, — делает нас добрее к другим людям и словно подталкивает поделиться со всеми тем драгоценным даром, которым мы наслаждаемся. Ты знаешь, сколько я передумал в последнее время и как я изменился! Я вот думаю, думаю и все больше убеждаюсь, что не случайно мое чувство к тебе росло тем сильнее, чем больше открывал мне Мачисте глаза на мир… А в ту ночь у тела Мачисте я крепко прижимал тебя к сердцу не только затем, чтобы унять твою дрожь, — я и себя самого хотел тогда успокоить. Знаешь, что я понял в те минуты? Что ты и я — единое целое, что я больше не смогу обнимать ни Бьянку, ни любую другую женщину. Никого другого не полюблю.
— Я тоже! — сказала Ми лена, словно очнувшись от грез. И подойдя ближе к Марио, осторожно ища его руку, она прошептала: — Но я так боюсь! За нами все время будет следовать призрак смерти и бесконечное горе!
И поддавшись безотчетному чувству, она склонила голову ему на грудь.
— Теперь я научилась понимать тебя! И мне все нравится в тебе, все мне дорого. Но я боюсь принести тебе новые страдания, увеличить бремя страданий, которые ждут тебя впереди.
— Наоборот, ты придаешь мне мужество! Да и какое горе ждет меня? Разве можно назвать горем месть за убийство Мачисте?
Они медленно шли по аллее. На деревьях шумела молодая листва. И обоих их волновали сейчас одни и те же опасения и надежды. И крепла уверенность в грядущем счастье.
Милена сказала:
— Помнишь наш первый разговор у стены строящегося дома! В те дни я только начинала приходить в себя… Так, верно, чувствует себя человек, когда выберется после землетрясения из груды развалин, где погибли все его близкие и все его достояние. До того времени я жила без забот и тревог. Не то, чтобы я ничего не понимала, но просто не старалась понять. И все книги, которые я тогда прочитала, рассказывали не о моей жизни или о жизни окружающих меня людей, а выдуманные истории, возможные лишь в книгах. Я была, точно девочка, которая знает, что должна молчать и слушаться старших. Из рук матери я перешла в руки мужа и позволяла им руководить мною. Потом, после несчастья с Альфредо, мне неожиданно пришлось все делать самой. «Какие пустяки! — скажешь ты. — Всего лишь сдать лавку в аренду да скрывать от мамы и от Альфредо много тяжелого». Тогда я убедилась, что все, чему меня учили мать и Альфредо, совершенно непригодно. Я испытала такое чувство, будто оба они предали меня. Это, конечно, слишком сильно сказано, но в ту минуту я действительно так думала. По-том я снова полюбила их, далее, пожалуй, сильнее, чем прежде, но совсем по-иному. Я чувствовала к ним, как бы это лучше тебе сказать… материнскую нежность. Мне казалось, что их, как маленьких детей, надо все время держать за ручку и оберегать от всяких неприятностей, которые они сами себе создают, потому что они напичканы предрассудками, страхами и разными заповедями. Я увидела грубые стороны жизни и все вокруг показалось мне ужасным. Помнишь, я тебе говорила о драконах и людоедах! Я тогда во многом сомневалась, но одно решила твердо и думаю, что на всю жизнь, — никогда больше не лгать самой себе. И все же я чуть не впала из одной крайности в другую. Если бы я не встретила тебя, то превратилась бы в циничную женщину, в одну из тех, которые ни во что больше не верят, и в душе у них пусто, как в высохшем колодце.
Она замолчала, и в тишине сердца их задали себе немой вопрос и тут же ответили на него.
— Я сама знаю, что меня пугает, — продолжала Милена, — совсем не то, что нас ожидает горе. Жалость, вот что меня удерживает. Но свой долг я должна выполнить до конца. Я лгала тебе сейчас и давно уже лгу самой себе. Лгала и в те минуты, когда убеждала себя, что быть искренней можно, только сделавшись циничной. — Мысли Милены были сейчас спокойными и уверенными, поэтому и голос ее звучал уверенно и ровно, когда она сказала: — Я тебя люблю, Марио, очень люблю!… Молчи! Видишь, как свободно я впервые сказала тебе об этом, И все-таки я не могу оставить Альфредо, пока он не выздоровеет. Я не хочу, чтобы нас с тобой мучили угрызения совести. Мы так молоды, что можем ждать. И раз мы считаем себя честными людьми, то и ждать должны, не хитря и не притворяясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46