Семейству Чекки, взиравшему на нее с немалым удивлением, вдова объяснила:
— Между бабушками церемонии ни к чему! — Она с особой выразительностью произнесла слово «бабушками», как бы предлагая мусорщику и его жене самим понять ее намек.
— Что вы говорите! — воскликнула Луиза. — И вы это знали?
Вдова Нези не задумываясь ответила:
— Всегда знала. Но что я могла поделать? Муж способен был убить их обоих. Даже всех троих.
Немного спустя она вынула лист бумаги, написала на нем несколько слов и послала мусорщика дать объявление в газету. На улице Чекки забросали вопросами, а так как он не отвечал, сапожник Стадерини вырвал у него из рук записку и прочитал ее громовым голосом (что поделаешь, любопытные люди не отличаются деликатностью):
— Объявление: «Отелло, возвращайся! Мама прощает тебя и Аурору».
— Ну вот все и уладилось! — сказала Синьора, до которой тоже долетел голос сапожника. И она велела Джезуине перечитать ей письмо от Ауроры.
«Дорогая моя Синьора, — читала Джезуина, — все было бы, как мы предполагали, если бы не случилось это нежданное несчастье. Теперь, когда Нези умер, конечно, грешно говорить, что это к лучшему. Отелло, хоть и старается это скрыть, потрясен смертью отца. Не знаю, что бы мы делали без Вашей помощи, дорогая Синьора. Мы пошли по тому адресу, который Вы нам дали, и Ваша подруга встретила нас, как родных. А Вы знаете, она похожа на Вас. Но только не такая красивая. И руки не такие тонкие, и глаза не такие прекрасные. Мы живем на те деньги, что Вы переслали с Джезуиной. Тратим их очень бережливо, истратили только сто десять лир, включая расходы на переезд. Теперь будем ждать, как все пойдет дальше. Я пишу матери, что мы выезжаем, а на самом деле мы пока остаемся здесь».
В постскриптуме было написано:
«Это Вы, Синьора, ангел-хранитель виа дель Корно, а вовсе не мы, четыре подружки».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава десятая
Проститутки бродят по улицам, всем своим усталым телом налегая на каблуки. На лице у них всегда написано разочарование, даже если вечер оказался удачным и клиенты были щедры, — ведь завтра наверняка судьба им изменит. Они бродят, тяжело переступая ногами, словно лошади, везущие непосильный груз. У проституток своя кузница — каморка сапожника Стадерини. Ожидая ремонта, тут лежат и сандалии Джордано Чекки, и белые туфельки Маргариты, и грубые рабочие сапоги землекопа Антонио, но сапожник в первую очередь чинит туфли гулящих девиц. Ведь у них всего по одной паре туфель, а позволить себе такую роскошь, как остаться хоть один вечер дома, они не могут. Иногда эти клиентки, скинув туфли, усаживаются на маленький стул перед верстаком Стадерини и, заложив нога на ногу, ждут, пока он кончит починку. Проститутки ведут с сапожником степенный и скромный разговор — о том, что такого жаркого лета никто и не помнит, что цены на персики безбожно высокие. Беседуют также о том, что на людей и после войны не снизошла божья благодать, как многие надеялись, а, напротив, сердца ожесточились; говорят и о том, что сигареты ужасно подорожали: теперь курить — чистое разорение. Держа во рту деревянные гвоздики и зажав между колен туфлю, натянутую на колодку, Стадерини подбивает подметки и с интересом слушает откровения заказчиц. Хитро прищурившись, он говорит:
— Но ведь в вашей торговле не бывает кризисов!
Однако проститутки не подхватывают шуточку: раньше чем наступит ночь, они не признаются в своей профессии.
Все они живут в гостинице «Червиа». Здесь каждой из них сдают комнату размером шесть метров на три, с полуторной кроватью; простыни меняются раз в две недели. Гостиница находится на углу виа деи Леони. До поздней ночи у входа горит большой фонарь; в вестибюле у лестницы стоит кактус в кадке, а на стенах висят две олеографии; красная ковровая дорожка доходит до второго этажа. Чем выше, тем лестница становится уже, лестничные площадки напоминают темные и тесные клетушки.
От четвертого этажа узкая винтовая лестница ведет в мансарду, где теперь живет Розетта. В вестибюле гостиницы висит доска с двадцатью крючками для ключей. Но если не считать туалетных и комнат хозяина, то всего в гостинице только двенадцать номеров, каждый сдается по три лиры за ночь.
Столько же платят и Уго с Освальдо. Дороже стоит лишь пятый номер, где стоит двустворчатый платяной шкаф и трюмо. Как только открывается входная дверь, мгновенно начинает звенеть звонок и дребезжит до тех пор, пока дверь не захлопнут. На звонок выходит Ристори, появляясь из каморки с надписью на стеклянной двери «Дирекция». Он окидывает посетителя внимательным взглядом и, даже не поздоровавшись, возвращается в свою конуру. Из-за жары Ристори ходит в одной рубашке и все время обмахивается картонным веером с пестрой рекламой кондитерской «Виола». Веер ему подарила Олимпия, постоянная жилица его заведения.
Олимпия и ее приятельницы платят по две лиры за день и, кроме того, пол-лиры за каждого приведенного с улицы «гостя».
Они убирают свои комнаты сами. Для уборки остальных номеров у Ристори поденно работает Фидальма Стадерини.
Ристори около пятидесяти лет. У него крутой лоб с залысинами, круглое брюшко и бычьи глаза. Большую часть дня он проводит за своим «директорским» столиком. На стене, за спиной у Ристори, портрет папы Пия IX, а рядом со стулом стоит завернутая в мокрую тряпку бутылка с вином (так вино лучше всего сохраняется прохладным в палящую жару).
Ристори читает детективные романы и ведет реестр, куда заносит каждый визит своих клиентов. Он ведет эти записи аккуратнее, чем фатторе из Каленцано свою приходо-расходную книгу. Фатторе и его приятели заходят в гостиницу каждую пятницу. Подковав лошадь, побрившись, пообедав у Силли или у Пенелло, закончив все дела, они уж обязательно заглянут в «Червиа», прежде чем отправиться в своей повозке обратно в деревню.
В пятницу проститутки работают даже днем. Они появляются в определенные часы на площади Синьории, Орсанмикеле и у лоджий Порчеллино, где управляющие поместьями и маклеры заключают свои сделки. Глаза у проституток острые, как нож, и притягивают к себе намеченного мужчину, как магнит — железо. А железо это многократно проверенное и испытанное: деревенский житель подчинен силе привычки и, кроме того, хочет быть заранее уверенным в исходе дела. Он чрезвычайно боязлив, и взгляд проститутки кажется ему взглядом сообщницы, собирающейся его шантажировать. Именно приверженностью ко всему знакомому и привычному объясняется и то, что даже Розетта по пятницам все еще находит клиентов.
Проститутка завлекает мужчину взглядом, поводит плечами и виляет задом. Фатторе, бледный от страха, но словно завороженный, бредет вслед за ней. Если он случайно встретит знакомого, то спешит поздороваться первым и даже проводит его, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Проститутки уже привыкли ко всему этому; краешком глаза они неотступно следят за своим клиентом, опасаясь потерять его в уличной толпе. Чтобы не спугнуть его, они идут переулками.
Последняя сцена пантомимы происходит на виа дель Корно. Женщина уже вошла в гостиницу и, спрятавшись за дверью, наблюдает в щелку за маневрами фатторе. Она видит, как тот осматривается вокруг, останавливается на углу улицы, заворачивает к «Червиа», снова останавливается, возвращается на угол и опять озирается; потом крадется по стенке и, наконец, со всей ловкостью, на какую способен, одним прыжком влетает в подъезд гостиницы.
Пятница — базарный день (рынок бывает и во вторник, но торговля в этот день идет плохо). В реестре, рядом с именами своих жилиц, Ристори ставит по пятницам до десяти палочек, каждая из них означает взнос в пол-лиры. Появление Ристори не пугает клиентов. Они знают, что хозяин гостиницы нем как могила и к тому же сам заинтересован в посетителях. Иногда, спустившись вниз, они задерживаются в комнатушке «дирекции» поговорить с Ристори о делах; ведь у Ристори, кроме доходов от гостиницы, есть и другие — какие именно, мы скоро узнаем. Из двенадцати номеров гостиницы только в пяти живут постоянные жильцы: в четырех — уличные женщины, а в пятой — парикмахер Оресте. Оресте теперь окончательно поселился в гостинице, он платит лиру в день и не жалуется, если вечером находит свою комнату занятой. На такой случай у него в парикмахерской есть раскладная кровать. Розетта самая старая из четырех жен-шин. В гостинице живет также ее двоюродная сестра Доната, получившая от своих приятелей прозвище «Кикка» или «Киккона». Кикка высокая и толстая, настоящая башня; в пятницу у нее особенно много работы. В соседнем номере живет Олимпия, уроженка Модены, она регулярно посещает кафе в центре города и, хотя ладит с фатторе, относится к ним немного свысока. И, наконец, Ада. Ей двадцать три года, у нее погасший взгляд и увядшее лицо, черные волосы и ожесточенное сердце. Ей запрещено заниматься своей профессией, так как она больна наследственным сифилисом. Но голод и волка гонит из леса, а раз Ристори ее держит — значит, болезнь не заразна. Ведь он не рискнул бы потерять дружбу с фатторе, у которых покупает оливковое масло и муку, а потом перепродает по более высокой цене хозяйкам публичных домов с виа Альтафронте и виа дель Аморино.
Остальные проститутки имеют другое пристанище, но часто заглядывают и в «Червиа», снимают номер на несколько часов; однако и они беспрекословно платят хозяину дань в пол-лиры. Как «постоянные», так и «временные», как их называет сам Ристори, благодарны синьору Гаэтано за его помощь. Ведь Ристори приятель бригадье-ре. Если во время облав девицы попадают в руки полиции нравов, то достаточно вмешательства Ристори, чтобы их выпустили из полицейского участка на свободу, — в тюрьму Санта-Вердиана они не попадают. Ристори для них нечто вроде сборщика налогов, один из бесчисленных чиновников, на которых держится современное общество. Они благодарны синьору Гаэтано, но вместе с тем боятся и презирают его.
Связь с нашей улицей поддерживает только Розетта. Она занимается здесь своим ремеслом уже лет двадцать и, конечно, не могла не завести знакомств на виа дель Корно. Ее подруги все дни недели, кроме пятницы, ведут ночную жизнь, как мыши и светляки. Они выходят на улицу, когда совсем стемнеет, и, боясь, как бы вечер не прошел впустую, бывают слишком озабочены, чтобы думать еще о делах виа дель Корно. На этой улице их интересует только сапожная мастерская. Все же они не могут пожаловаться на обитателей виа дель Корно — никто их здесь не осуждает и не порицает. При случае корнокейцы вежливо здороваются с ними и провожают их сочувственным взглядом.
Бедняки и труженики на собственном горьком опыте убедились, что зарабатывать на жизнь приходится разными путями, а путь этих женщин, в сущности, один из самых унизительных и жалких. Даже набожная Клоринда, самая закоренелая ханжа из всех местных богомолок, не мечет против них громы и молнии. Проститутки явно мешают ей меньше, чем стук молотков Мачисте и Стадерини. Девушкам не стремятся внушить, что надо сторониться проституток, родители инстинктивно чувствуют, что если расписывать грех в черных красках и рьяно его осуждать, то это только побудит дочерей согрешить, и как можно раньше.
— Все зависит от того, как мы ведем себя дома, — сказал Антонио жене, когда Клара подросла и перед ними встал этот вопрос. — Если родители ведут себя как следует, дети будут им подражать. Ну, а если порок у детей в крови, то тогда уж не помогут ни уговоры, ни побои.
Элиза тоже часто посещает гостиницу «Червиа». Усевшись верхом на стуле, Нанни с цинической наглостью, свойственной людям такого сорта, следит за каждым ее «рейсом» в гостиницу. Нанни теперь на самом дне грязной ямы; виа дель Корно окончательно отказала ему в поддержке, которая невидимой нитью связывает обитателей соседних домов. Никто не протянет Нанни руку, чтобы вызволить его из беды. Он словно бродячий кот, который роется в мусорной яме. Однако Элизе каждый и теперь готов в трудную для нее минуту предложить свою помощь.
Никто не может понять, почему она не бросит этого человека. Ведь Нанни ей не муж, он подло эксплуатирует ее, часто бьет и к тому же старше ее на пятнадцать лет.
Но Элиза ни с кем не откровенничает. Однажды Семира столкнулась с ней в молочной Могерини и, увидев, что у нее подбит глаз и расцарапана шея, попыталась ей посочувствовать. Элиза с досадой ответила, что пусть лучше виа дель Корно занимается своими собственными делишками.
Фатторе в своем кругу называет Элизу «Железная грудь». Хозяин гостиницы «Червиа» постарался широко разрекламировать это прозвище среди корнокейцев. Для этого он, словно невзначай, сообщил о нем сапожнику Стадерини.
Элиза заслужила такое прозвище, грубоватое, как и остроумие придумавших его деревенских шутников. Ей около двадцати пяти лет, у нее статная фигура, подстриженные «под мальчишку» волосы с коротенькой челкой на лбу. Ее большие печальные глаза зеленого цвета как будто созданы для этой профессии. В узкой белой блузке, плотно облегающей ее гибкий торс, она выглядит свежей и цветущей. Короткая, выше колен, черная юбка не закрывает стройных ног, довершающих ее красоту, цена которой от пяти до десяти лир.
В номерах «Червиа» Элиза оправдывает все ожидания клиентов; но она только кажется крепкой, а на самом деле в груди у нее непрерывно стучит молоток, торопливо и яростно, разламывая ее измученное тело, — сердце Элизы с утра до вечера и с вечера до утра танцует фокстрот, никакие успокаивающие, болеутоляющие и наркотические средства не могут его утихомирить. Врач из амбулатории сказал Элизе, что только покой и длительный отдых в санатории, раскинувшемся на каком-нибудь мирном зеленом холме, может ей помочь. Не на том ли холме, что зовется Голгофой, ее ждет успокоение?
Ристори весьма доволен, что Элиза тоже пользуется его гостиницей. Встречая ее, он неизменно рассыпается в комплиментах.
— Смотри не забывай нас, Элиза, а то вдруг перестанешь ходить в мою гостиницу — тогда мне зарез, придется прикрыть дело, — распинается он. Элиза очень любит финики, и Ристори, зная это, частенько кладет пакет фиников на комод в ее комнате. Все же Элиза не всегда приводит своих клиентов в «Червиа», некоторые из них никак не могут прийти с ней туда. Не мог, например, заходить в «Червиа» старый Нези — клиент щедрый, но очень требовательный. (С ним Элиза водила знакомство до тех пор, пока Аурора не стала его любовницей.) Не мог сюда являться с нею Уго, полный такой силы, что у нее мучительно сжималось сердце. Не мог бывать ее «гостем» и Освальдо, молодой коммивояжер, воспитанный и вежливый, «словно настоящий синьор». Освальдо, Уго, старый Нези не решались войти с ней в подъезд с большим фонарем; у виа дель Корно есть глаза, и некоторые вещи от них следует всячески скрывать.
В этих случаях Элиза вела своих клиентов в гостиницу на виа дель Аморино, «подальше от дома». Элиза обо всем рассказывала Нанни — ей плохо пришлось бы, взду май она что-нибудь скрыть. Лишь только она входила в комнату, Нанни так же безошибочно читал в ее глазах, как бригадьере угадывал его собственные преступные мысли. Но о том, что прошлой зимой Элиза провела вечер с Бруно в гостинице на виа дель Аморино, Нанни так ничего и не узнал.
Элиза, конечно, не святая. Она любит деньги, и в ее печальных глазах затаилась глухая вражда к тому миру, где она получала одни лишь пощечины, терпела голод, должна была слышать прерывистое мужское дыхание, выносить объятия, от которых каждый день бешено колотилось ее усталое сердце.
Однако в последнее время в душе Элизы уже нет горечи и злобы. Глаза ее блестят и не могут скрыть ее волнения; случайные любовники вольны прочесть в них чувственность или страсть. С Нанни Элизу по-прежнему связывает что-то темное и, может быть, даже грязное. И все же после вечера, проведенного с Бруно, Элиза словно оттаяла изнутри. У нее пробудилась неведомая прежде нежность и потребность в ласке. Часто ей хочется плакать. А сердце еще сильнее сжимает крепкая петля.
До того вечера Элиза ни разу не замечала, что Бруно влечет к ней. Однажды, в промозглый январский вечер, она шла по виа деи Пуччи, дробно постукивая каблуками. Внезапно перед ней вырос Бруно в непромокаемом плаще и железно дорожной фуражке.
— Послушай, Элиза, я сойду с ума, если не побуду с тобой, — выпалил он. — Я мечтаю о тебе ночью и днем, и мне даже кажется, что я больше не люблю Клару.
Они стояли у витрины магазина колониальных товаров. Бруно, наклонив голову, рассматривал носки своих ботинок. В эту минуту Элиза была тем же, чем обычно, — проституткой, завлекающей мужчину. Пальцем приподняв за подбородок его голову, она тихо сказала:
— Есть у тебя в кармане тринадцать лир? Десять мне и три за номер?
— Даже больше. Но в «Червиа» я не пойду. Вся наша улица узнает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Между бабушками церемонии ни к чему! — Она с особой выразительностью произнесла слово «бабушками», как бы предлагая мусорщику и его жене самим понять ее намек.
— Что вы говорите! — воскликнула Луиза. — И вы это знали?
Вдова Нези не задумываясь ответила:
— Всегда знала. Но что я могла поделать? Муж способен был убить их обоих. Даже всех троих.
Немного спустя она вынула лист бумаги, написала на нем несколько слов и послала мусорщика дать объявление в газету. На улице Чекки забросали вопросами, а так как он не отвечал, сапожник Стадерини вырвал у него из рук записку и прочитал ее громовым голосом (что поделаешь, любопытные люди не отличаются деликатностью):
— Объявление: «Отелло, возвращайся! Мама прощает тебя и Аурору».
— Ну вот все и уладилось! — сказала Синьора, до которой тоже долетел голос сапожника. И она велела Джезуине перечитать ей письмо от Ауроры.
«Дорогая моя Синьора, — читала Джезуина, — все было бы, как мы предполагали, если бы не случилось это нежданное несчастье. Теперь, когда Нези умер, конечно, грешно говорить, что это к лучшему. Отелло, хоть и старается это скрыть, потрясен смертью отца. Не знаю, что бы мы делали без Вашей помощи, дорогая Синьора. Мы пошли по тому адресу, который Вы нам дали, и Ваша подруга встретила нас, как родных. А Вы знаете, она похожа на Вас. Но только не такая красивая. И руки не такие тонкие, и глаза не такие прекрасные. Мы живем на те деньги, что Вы переслали с Джезуиной. Тратим их очень бережливо, истратили только сто десять лир, включая расходы на переезд. Теперь будем ждать, как все пойдет дальше. Я пишу матери, что мы выезжаем, а на самом деле мы пока остаемся здесь».
В постскриптуме было написано:
«Это Вы, Синьора, ангел-хранитель виа дель Корно, а вовсе не мы, четыре подружки».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава десятая
Проститутки бродят по улицам, всем своим усталым телом налегая на каблуки. На лице у них всегда написано разочарование, даже если вечер оказался удачным и клиенты были щедры, — ведь завтра наверняка судьба им изменит. Они бродят, тяжело переступая ногами, словно лошади, везущие непосильный груз. У проституток своя кузница — каморка сапожника Стадерини. Ожидая ремонта, тут лежат и сандалии Джордано Чекки, и белые туфельки Маргариты, и грубые рабочие сапоги землекопа Антонио, но сапожник в первую очередь чинит туфли гулящих девиц. Ведь у них всего по одной паре туфель, а позволить себе такую роскошь, как остаться хоть один вечер дома, они не могут. Иногда эти клиентки, скинув туфли, усаживаются на маленький стул перед верстаком Стадерини и, заложив нога на ногу, ждут, пока он кончит починку. Проститутки ведут с сапожником степенный и скромный разговор — о том, что такого жаркого лета никто и не помнит, что цены на персики безбожно высокие. Беседуют также о том, что на людей и после войны не снизошла божья благодать, как многие надеялись, а, напротив, сердца ожесточились; говорят и о том, что сигареты ужасно подорожали: теперь курить — чистое разорение. Держа во рту деревянные гвоздики и зажав между колен туфлю, натянутую на колодку, Стадерини подбивает подметки и с интересом слушает откровения заказчиц. Хитро прищурившись, он говорит:
— Но ведь в вашей торговле не бывает кризисов!
Однако проститутки не подхватывают шуточку: раньше чем наступит ночь, они не признаются в своей профессии.
Все они живут в гостинице «Червиа». Здесь каждой из них сдают комнату размером шесть метров на три, с полуторной кроватью; простыни меняются раз в две недели. Гостиница находится на углу виа деи Леони. До поздней ночи у входа горит большой фонарь; в вестибюле у лестницы стоит кактус в кадке, а на стенах висят две олеографии; красная ковровая дорожка доходит до второго этажа. Чем выше, тем лестница становится уже, лестничные площадки напоминают темные и тесные клетушки.
От четвертого этажа узкая винтовая лестница ведет в мансарду, где теперь живет Розетта. В вестибюле гостиницы висит доска с двадцатью крючками для ключей. Но если не считать туалетных и комнат хозяина, то всего в гостинице только двенадцать номеров, каждый сдается по три лиры за ночь.
Столько же платят и Уго с Освальдо. Дороже стоит лишь пятый номер, где стоит двустворчатый платяной шкаф и трюмо. Как только открывается входная дверь, мгновенно начинает звенеть звонок и дребезжит до тех пор, пока дверь не захлопнут. На звонок выходит Ристори, появляясь из каморки с надписью на стеклянной двери «Дирекция». Он окидывает посетителя внимательным взглядом и, даже не поздоровавшись, возвращается в свою конуру. Из-за жары Ристори ходит в одной рубашке и все время обмахивается картонным веером с пестрой рекламой кондитерской «Виола». Веер ему подарила Олимпия, постоянная жилица его заведения.
Олимпия и ее приятельницы платят по две лиры за день и, кроме того, пол-лиры за каждого приведенного с улицы «гостя».
Они убирают свои комнаты сами. Для уборки остальных номеров у Ристори поденно работает Фидальма Стадерини.
Ристори около пятидесяти лет. У него крутой лоб с залысинами, круглое брюшко и бычьи глаза. Большую часть дня он проводит за своим «директорским» столиком. На стене, за спиной у Ристори, портрет папы Пия IX, а рядом со стулом стоит завернутая в мокрую тряпку бутылка с вином (так вино лучше всего сохраняется прохладным в палящую жару).
Ристори читает детективные романы и ведет реестр, куда заносит каждый визит своих клиентов. Он ведет эти записи аккуратнее, чем фатторе из Каленцано свою приходо-расходную книгу. Фатторе и его приятели заходят в гостиницу каждую пятницу. Подковав лошадь, побрившись, пообедав у Силли или у Пенелло, закончив все дела, они уж обязательно заглянут в «Червиа», прежде чем отправиться в своей повозке обратно в деревню.
В пятницу проститутки работают даже днем. Они появляются в определенные часы на площади Синьории, Орсанмикеле и у лоджий Порчеллино, где управляющие поместьями и маклеры заключают свои сделки. Глаза у проституток острые, как нож, и притягивают к себе намеченного мужчину, как магнит — железо. А железо это многократно проверенное и испытанное: деревенский житель подчинен силе привычки и, кроме того, хочет быть заранее уверенным в исходе дела. Он чрезвычайно боязлив, и взгляд проститутки кажется ему взглядом сообщницы, собирающейся его шантажировать. Именно приверженностью ко всему знакомому и привычному объясняется и то, что даже Розетта по пятницам все еще находит клиентов.
Проститутка завлекает мужчину взглядом, поводит плечами и виляет задом. Фатторе, бледный от страха, но словно завороженный, бредет вслед за ней. Если он случайно встретит знакомого, то спешит поздороваться первым и даже проводит его, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Проститутки уже привыкли ко всему этому; краешком глаза они неотступно следят за своим клиентом, опасаясь потерять его в уличной толпе. Чтобы не спугнуть его, они идут переулками.
Последняя сцена пантомимы происходит на виа дель Корно. Женщина уже вошла в гостиницу и, спрятавшись за дверью, наблюдает в щелку за маневрами фатторе. Она видит, как тот осматривается вокруг, останавливается на углу улицы, заворачивает к «Червиа», снова останавливается, возвращается на угол и опять озирается; потом крадется по стенке и, наконец, со всей ловкостью, на какую способен, одним прыжком влетает в подъезд гостиницы.
Пятница — базарный день (рынок бывает и во вторник, но торговля в этот день идет плохо). В реестре, рядом с именами своих жилиц, Ристори ставит по пятницам до десяти палочек, каждая из них означает взнос в пол-лиры. Появление Ристори не пугает клиентов. Они знают, что хозяин гостиницы нем как могила и к тому же сам заинтересован в посетителях. Иногда, спустившись вниз, они задерживаются в комнатушке «дирекции» поговорить с Ристори о делах; ведь у Ристори, кроме доходов от гостиницы, есть и другие — какие именно, мы скоро узнаем. Из двенадцати номеров гостиницы только в пяти живут постоянные жильцы: в четырех — уличные женщины, а в пятой — парикмахер Оресте. Оресте теперь окончательно поселился в гостинице, он платит лиру в день и не жалуется, если вечером находит свою комнату занятой. На такой случай у него в парикмахерской есть раскладная кровать. Розетта самая старая из четырех жен-шин. В гостинице живет также ее двоюродная сестра Доната, получившая от своих приятелей прозвище «Кикка» или «Киккона». Кикка высокая и толстая, настоящая башня; в пятницу у нее особенно много работы. В соседнем номере живет Олимпия, уроженка Модены, она регулярно посещает кафе в центре города и, хотя ладит с фатторе, относится к ним немного свысока. И, наконец, Ада. Ей двадцать три года, у нее погасший взгляд и увядшее лицо, черные волосы и ожесточенное сердце. Ей запрещено заниматься своей профессией, так как она больна наследственным сифилисом. Но голод и волка гонит из леса, а раз Ристори ее держит — значит, болезнь не заразна. Ведь он не рискнул бы потерять дружбу с фатторе, у которых покупает оливковое масло и муку, а потом перепродает по более высокой цене хозяйкам публичных домов с виа Альтафронте и виа дель Аморино.
Остальные проститутки имеют другое пристанище, но часто заглядывают и в «Червиа», снимают номер на несколько часов; однако и они беспрекословно платят хозяину дань в пол-лиры. Как «постоянные», так и «временные», как их называет сам Ристори, благодарны синьору Гаэтано за его помощь. Ведь Ристори приятель бригадье-ре. Если во время облав девицы попадают в руки полиции нравов, то достаточно вмешательства Ристори, чтобы их выпустили из полицейского участка на свободу, — в тюрьму Санта-Вердиана они не попадают. Ристори для них нечто вроде сборщика налогов, один из бесчисленных чиновников, на которых держится современное общество. Они благодарны синьору Гаэтано, но вместе с тем боятся и презирают его.
Связь с нашей улицей поддерживает только Розетта. Она занимается здесь своим ремеслом уже лет двадцать и, конечно, не могла не завести знакомств на виа дель Корно. Ее подруги все дни недели, кроме пятницы, ведут ночную жизнь, как мыши и светляки. Они выходят на улицу, когда совсем стемнеет, и, боясь, как бы вечер не прошел впустую, бывают слишком озабочены, чтобы думать еще о делах виа дель Корно. На этой улице их интересует только сапожная мастерская. Все же они не могут пожаловаться на обитателей виа дель Корно — никто их здесь не осуждает и не порицает. При случае корнокейцы вежливо здороваются с ними и провожают их сочувственным взглядом.
Бедняки и труженики на собственном горьком опыте убедились, что зарабатывать на жизнь приходится разными путями, а путь этих женщин, в сущности, один из самых унизительных и жалких. Даже набожная Клоринда, самая закоренелая ханжа из всех местных богомолок, не мечет против них громы и молнии. Проститутки явно мешают ей меньше, чем стук молотков Мачисте и Стадерини. Девушкам не стремятся внушить, что надо сторониться проституток, родители инстинктивно чувствуют, что если расписывать грех в черных красках и рьяно его осуждать, то это только побудит дочерей согрешить, и как можно раньше.
— Все зависит от того, как мы ведем себя дома, — сказал Антонио жене, когда Клара подросла и перед ними встал этот вопрос. — Если родители ведут себя как следует, дети будут им подражать. Ну, а если порок у детей в крови, то тогда уж не помогут ни уговоры, ни побои.
Элиза тоже часто посещает гостиницу «Червиа». Усевшись верхом на стуле, Нанни с цинической наглостью, свойственной людям такого сорта, следит за каждым ее «рейсом» в гостиницу. Нанни теперь на самом дне грязной ямы; виа дель Корно окончательно отказала ему в поддержке, которая невидимой нитью связывает обитателей соседних домов. Никто не протянет Нанни руку, чтобы вызволить его из беды. Он словно бродячий кот, который роется в мусорной яме. Однако Элизе каждый и теперь готов в трудную для нее минуту предложить свою помощь.
Никто не может понять, почему она не бросит этого человека. Ведь Нанни ей не муж, он подло эксплуатирует ее, часто бьет и к тому же старше ее на пятнадцать лет.
Но Элиза ни с кем не откровенничает. Однажды Семира столкнулась с ней в молочной Могерини и, увидев, что у нее подбит глаз и расцарапана шея, попыталась ей посочувствовать. Элиза с досадой ответила, что пусть лучше виа дель Корно занимается своими собственными делишками.
Фатторе в своем кругу называет Элизу «Железная грудь». Хозяин гостиницы «Червиа» постарался широко разрекламировать это прозвище среди корнокейцев. Для этого он, словно невзначай, сообщил о нем сапожнику Стадерини.
Элиза заслужила такое прозвище, грубоватое, как и остроумие придумавших его деревенских шутников. Ей около двадцати пяти лет, у нее статная фигура, подстриженные «под мальчишку» волосы с коротенькой челкой на лбу. Ее большие печальные глаза зеленого цвета как будто созданы для этой профессии. В узкой белой блузке, плотно облегающей ее гибкий торс, она выглядит свежей и цветущей. Короткая, выше колен, черная юбка не закрывает стройных ног, довершающих ее красоту, цена которой от пяти до десяти лир.
В номерах «Червиа» Элиза оправдывает все ожидания клиентов; но она только кажется крепкой, а на самом деле в груди у нее непрерывно стучит молоток, торопливо и яростно, разламывая ее измученное тело, — сердце Элизы с утра до вечера и с вечера до утра танцует фокстрот, никакие успокаивающие, болеутоляющие и наркотические средства не могут его утихомирить. Врач из амбулатории сказал Элизе, что только покой и длительный отдых в санатории, раскинувшемся на каком-нибудь мирном зеленом холме, может ей помочь. Не на том ли холме, что зовется Голгофой, ее ждет успокоение?
Ристори весьма доволен, что Элиза тоже пользуется его гостиницей. Встречая ее, он неизменно рассыпается в комплиментах.
— Смотри не забывай нас, Элиза, а то вдруг перестанешь ходить в мою гостиницу — тогда мне зарез, придется прикрыть дело, — распинается он. Элиза очень любит финики, и Ристори, зная это, частенько кладет пакет фиников на комод в ее комнате. Все же Элиза не всегда приводит своих клиентов в «Червиа», некоторые из них никак не могут прийти с ней туда. Не мог, например, заходить в «Червиа» старый Нези — клиент щедрый, но очень требовательный. (С ним Элиза водила знакомство до тех пор, пока Аурора не стала его любовницей.) Не мог сюда являться с нею Уго, полный такой силы, что у нее мучительно сжималось сердце. Не мог бывать ее «гостем» и Освальдо, молодой коммивояжер, воспитанный и вежливый, «словно настоящий синьор». Освальдо, Уго, старый Нези не решались войти с ней в подъезд с большим фонарем; у виа дель Корно есть глаза, и некоторые вещи от них следует всячески скрывать.
В этих случаях Элиза вела своих клиентов в гостиницу на виа дель Аморино, «подальше от дома». Элиза обо всем рассказывала Нанни — ей плохо пришлось бы, взду май она что-нибудь скрыть. Лишь только она входила в комнату, Нанни так же безошибочно читал в ее глазах, как бригадьере угадывал его собственные преступные мысли. Но о том, что прошлой зимой Элиза провела вечер с Бруно в гостинице на виа дель Аморино, Нанни так ничего и не узнал.
Элиза, конечно, не святая. Она любит деньги, и в ее печальных глазах затаилась глухая вражда к тому миру, где она получала одни лишь пощечины, терпела голод, должна была слышать прерывистое мужское дыхание, выносить объятия, от которых каждый день бешено колотилось ее усталое сердце.
Однако в последнее время в душе Элизы уже нет горечи и злобы. Глаза ее блестят и не могут скрыть ее волнения; случайные любовники вольны прочесть в них чувственность или страсть. С Нанни Элизу по-прежнему связывает что-то темное и, может быть, даже грязное. И все же после вечера, проведенного с Бруно, Элиза словно оттаяла изнутри. У нее пробудилась неведомая прежде нежность и потребность в ласке. Часто ей хочется плакать. А сердце еще сильнее сжимает крепкая петля.
До того вечера Элиза ни разу не замечала, что Бруно влечет к ней. Однажды, в промозглый январский вечер, она шла по виа деи Пуччи, дробно постукивая каблуками. Внезапно перед ней вырос Бруно в непромокаемом плаще и железно дорожной фуражке.
— Послушай, Элиза, я сойду с ума, если не побуду с тобой, — выпалил он. — Я мечтаю о тебе ночью и днем, и мне даже кажется, что я больше не люблю Клару.
Они стояли у витрины магазина колониальных товаров. Бруно, наклонив голову, рассматривал носки своих ботинок. В эту минуту Элиза была тем же, чем обычно, — проституткой, завлекающей мужчину. Пальцем приподняв за подбородок его голову, она тихо сказала:
— Есть у тебя в кармане тринадцать лир? Десять мне и три за номер?
— Даже больше. Но в «Червиа» я не пойду. Вся наша улица узнает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46