Даже два года назад, опьяненная свой любовью к полетам и идеалистическими представлениями о дружбе народов, я знала об интересе военных к планеризму. Любые сомнения, которые я могла бы питать на сей счет, рассеял бы торжественный прием, оказанный нашей команде по возвращении из Южной Америки. Все представлялось совершенно очевидным, стоило только подумать хорошенько. Каждое германское правительство, приходившее к власти с 1919 года, поощряло развитие планеризма. Чего вы хотите, если вам отказано в праве иметь национальный воздушный флот?
Я толком не понимала, как мне относиться к этому событию. Если оно означает ужесточение контроля и усиление бюрократического аппарата, радоваться нечему. С другой стороны, не исключено, что теперь передо мной откроется более широкое поле деятельности, появится больше возможностей. Я не особо задумывалась о политическом значении произошедшего. Безусловно, у нас должна быть военная авиация; и чем скорее мы перестанем притворяться, что у нас ее нет, тем лучше.
Дитер уезжал работать на компанию Хейнкеля. Он сообщил мне об этом в день моего возвращения в Дармштадт, когда мы сидели вечером в ресторанчике деревенской гостиницы, до которой доехали на его мотоцикле.
Я страшно огорчилась. Я буду скучать по нему, сказала я, и мы оба пришли в сентиментальное настроение, чего мне делать не стоило, поскольку Дитер неверно истолковал мою грусть и сказал, что если, в конце концов, я действительно к нему неравнодушна, он еще ненадолго задержится в Дармштадте, пока мы не решим все вопросы и… Мне пришлось сказать, что он меня неправильно понял, и у него вытянулось лицо; и какое-то время разговор у нас не клеился.
Однажды в субботу, еще до отъезда Дитера, мы с ним пошли на показательные полеты. В Дармштадт приехал Эрнст.
Стоял май, но было жарко, как в середине лета. Жители Дармштадта были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах; дети бегали и прыгали по траве.
Мы с Дитером, желая превратить наш поход в праздник, взяли билеты на дорогие места, хотя, когда мы ели мороженое и смотрели на толпы зрителей, мне показалось, что внизу было бы веселее. Вдоль ограды пробирался продавец воздушных шариков. В другом направлении сквозь толпу протискивался клоун с набеленным лицом; потом я заметила еще одного клоуна, на ходулях. Клоуны собирали пожертвования в Зимний фонд – правительственный благотворительный фонд, средства из которого, по слухам, зачастую шли на покупку лимузинов для партийных боссов; ну и бог-то с ним, я ничего не сказала Дитеру.
– Хочешь воздушный шарик на память обо мне? – спросил Дитер.
– Нет, спасибо, Дитер. Я буду помнить тебя и без шарика.
Мы отдали немного мелочи в Зимний фонд и принялись изучать программку. Эрнст собирался начать выступление с фигурных полетов на планере, а потом летать на «фламинго».
– Ты с ним знакома, да? – спросил Дитер.
– Пару раз встречалась.
– Полагаю, тебе известно, какая у него репутация.
Я пришла в раздражение.
– У него репутация первоклассного летчика-истребителя и одного из лучших пилотов в мире, – сказала я.
– Я имел в виду другое.
– Знаю. Меня не интересует, что ты имел в виду.
– Я просто пытаюсь предостеречь тебя.
– Дитер, я с ним едва знакома. У нас с ним дружеские отношения, и только.
На лице Дитера отразилось почти циничное сомнение в возможности подобных отношений. Я разозлилась, но времени продолжать дискуссию не было, поскольку в этот момент на трибунах воцарилась тишина – и в тишину бесшумно слетел с высоты планер Эрнста.
Хороший полет похож на поэзию. К перерыву я вновь пришла в хорошее расположение духа, а Дитер нашел в себе силы извиниться.
– Никогда не встречал такой девушки, как ты, – сказал он. – Неудивительно, что я постоянно болтаю глупости.
Я подумала, что здесь он прав.
В высоте ровно гудел «фламинго» Эрнста. За ограду вышел человек, прошагал на середину летного поля и положил на траву белый носовой платок. Углы платка он придавил маленькими камешками.
«Фламинго» пронесся низко над землей и стал набирать высоту. В открытой кабине я мельком увидела лицо Эрнста, почти полностью закрытое летными очками и шлемом. Самолет заложил вираж и снова начал спускаться.
Я затаила дыхание, когда он резко пошел вниз, к самой земле, и по траве побежала серебристая рябь от возмущенного пропеллером воздуха. Понимал ли кто-нибудь из собравшихся здесь людей, насколько это опасно? Крыло опускалось все ниже, ниже. Я видела на конце крыла крохотный крючок. Ты не можешь сделать это, думала я; ты не можешь сделать это безнаказанно.
Крыло молниеносно качнулось: почти незаметное для глаза движение. Похоже, у Эрнста рефлексы как у кошки.
И кончик крыла, с подцепленным носовым платком, поднялся над землей.
Рев мотора – и самолет легко взмыл ввысь.
Толпа завопила. Я завопила.
Оркестр грянул марш.
Глава девятая
Девять лет назад я познакомилась с ним, с тем, кто сидит сейчас позади меня и чью сумрачную тревогу я ощущаю почти физически. Да, некоторые годы тянутся дольше, чем другие. Он был галантным, импозантным мужчиной в форме с галунами. Генералом военно-воздушных сил и начальником департамента в министерстве.
За ним, заложив руки за спину, стоял Эрнст, в форме чуть поскромнее по части галунов. К тому времени я уже довольно хорошо знала Эрнста. В тот день, когда я увидела его с фон Греймом, он был полковником, но я знала, что он все равно остается пилотом, умеющим подцеплять с земли носовой платок кончиком крыла.
Я вылезла из кабины планера. Я только что совершила вертикальное пике с высоты трех тысяч метров и теперь шагала через взлетно-посадочную полосу дармштадтского аэродрома к двум старшим офицерам, которые широко улыбались мне. Я не могла понять значение улыбок. Представители министерства были людьми загадочными и непредсказуемыми. По слухам, они в любой день могли перерезать друг друга с таким же успехом, с каким занимались производством самолетов. Улыбка могла означать: «Отлично, мы его покупаем». А могла означать: «Какое дерьмо! Мы так и знали, что он никуда не годится».
Я стала по стойке «смирно» и отдала честь.
Очень высокий генерал сказал:
– Великолепный показательный полет. Я вас поздравляю.
Эрнст сказал:
– Если мне еще раз придется присутствовать при вашем показательном полете, я возьму с собой каску. Вы всегда выходите из пике на высоте ста метров?
За мной топтался главный конструктор института и изобретатель аэродинамических тормозов. Я скромно посторонилась, дабы он получил свою долю заслуженных похвал.
Они выразили безграничное восхищение. Фон Грейм назвал аэродинамические тормоза одним из важнейших достижений в области авиации за последние годы. Эрнст сказал, что министерство разработало проект, обеспечивающий самое эффективное применение тормозов.
Повернувшись ко мне, Эрнст спросил:
– Вы часто совершали вертикальное пикирование с трех тысяч метров?
– До сегодняшнего дня один раз, герр полковник.
– Ну и какие у вас ощущения?
– Потрясающие.
Он хихикнул.
– А пикировать с работающим мотором не пробовали?
– Нет, герр полковник.
– Хотите попробовать?
– Очень.
– Приезжайте в Рехлин на следующей неделе, если начальство отпустит вас на день.
Я пошла следом за ними по бетонированной площадке к зданию администрации, с трудом подавляя желание пуститься в пляс.
Эрнст, говори со мной. Не давай мне заснуть. Расскажи, как случилось, что ты вдруг оказался рядом с фон Греймом на взлетно-посадочной полосе дармштадтского аэродрома, одетый в форму с галунами, несмотря все на свое отвращение к любого рода форменной одежде.
Человек постепенно лишается возможности выбора, сказал ты мне однажды. Это происходит незаметно. Потом в один прекрасный день ты входишь в комнату и понимаешь, что оттуда нет ни одного выхода, кроме двери, которой ты однажды зарекся пользоваться.
Эрнст стоял неподалеку от Мильха, когда заново сформированные эскадрильи заново окрашенных самолетов с ревом пронеслись над аэродромом. Разношерстное собрание машин. Временные военно-воздушные силы.
Не беда, думал Эрнст. С какой стороны ни посмотри, это победа. Победа упорства, дерзости, финансовой смекалки и бог знает чего еще. Толстяк изыскал средства невесть где. Деньги так и текли к нему. Вероятно, он просто брал, ни перед кем не отчитываясь.
Толстяк улыбался улыбкой, почти такой же широкой, как он сам.
Он станет главнокомандующим. Скандальная слава играла ему на руку. Косметика, маскарадные костюмы, слухи о морфии на самом деле не имели никакого значения. Вот он, обычный человек со своими слабостями: народ любил его.
Мильх не любил Толстяка.
Мильх станет его заместителем.
Мильх будет руководить военно-воздушными силами, как всегда руководил всем. Но со стороны должно казаться, будто всем заправляет Толстяк.
Мильх говорил о самолетах, пролетающих над аэродромом. Толстяк раздраженно хмурился. Он поджал губы, явно желая, чтобы Мильх заткнулся.
Рядом с Мильхом стоял Риттер фон Грейм. Спокойный, воспитанный. Немногие из собравшихся здесь людей могли внушить доверие мало-мальски здравомыслящему человеку; но фон Грейм безусловно внушал доверие.
В скором времени на любой вечеринке Эрнст стал казаться одиноким островком в море лазури.
Почти все его друзья служили в военно-воздушных силах. На самом деле почти все, кого он знал и кто имел хоть какое-то отношение к авиации, служили в военно-воздушных силах. Фронтовые товарищи, собутыльники, знакомые планеристы, старые соперники в любви. Все они старались принять такой вид, будто носили эту светло-синюю форму всю жизнь.
Эрнстом владело странное чувство. Складывалось такое впечатление, будто в жизни произошли существенные перемены, покуда он смотрел в другую сторону.
На одном костюмированном вечере он столкнулся с Риттером фон Греймом. Фон Грейм не был в маскарадном костюме.
– Как прошел год, Эрнст?
– Замечательно, – сказал Эрнст. Он нацепил красный клоунский нос и держал в руке бокал шампанского. Глядя на Риттера, раскованного и элегантного в своей военной форме, он пожалел, что нацепил красный нос.
– Хорошо, – сказал фон Грейм. – Похоже, вы много ездите по стране. Я повсюду вижу ваши афиши. На прошлой неделе вы выступали в Гамбурге, верно?
– Да. Встретил там горячий прием. Заглядывайте при случае. В палатке всегда найдется бутылочка спиртного.
– Боюсь, я слишком занят. Вы по-прежнему исполняете трюк с носовым платком?
В голосе фон Грейма слышался лишь дружелюбный интерес, но Эрнст почувствовал презрение в самой постановке вопроса.
– Он пользуется большим успехом, – ответил он. И после непродолжительной паузы с расстановкой добавил: – И его больше никто не делает.
– Нисколько не сомневаюсь, – тоже с расстановкой сказал фон Грейм.
На мгновение их взгляды встретились. Эрнст почувствовал, как некая сила берет над ним власть. Сосредоточенное внимание собеседника притягивало с неумолимостью земного притяжения, сопротивляться которому бесполезно.
– Эрнст, – сказал фон Грейм, – когда вы бросите все эти цирковые представления?
– Чего ради?
– Идите к нам.
– Я вам не нужен.
– Я начальник управления личного состава, и я говорю, что вы нам нужны.
– Забудьте о своих служебных обязанностях, Риттер. Мы на вечеринке.
– Вся ваша жизнь – сплошная вечеринка, Эрнст. Вам еще не надоело?
Эрнст слишком удивился такому откровенно оскорбительному высказыванию, чтобы найтись с ответом.
– Через семнадцать лет после войны у нас наконец появились военно-воздушные силы, – сказал фон Грейм. – А наш самый блестящий пилот не служит в них.
– Риттер, между нами говоря, я по природе своей человек не военный.
– Шестьдесят два успешных боевых вылета и орден «За боевые заслуги»?
– Я не военный человек.
– Знаю, – сказал фон Грейм. – Мы не испытываем недостатка в военных людях. Вы нужны нам в качестве специалиста, а не в качестве военного.
– Но чем я буду заниматься? Я ненавижу канцелярскую работу.
– Вас устроит должность инспектора истребительной авиации?
Название должности звучало заманчиво, ласкало слух. Он прогнал искушение.
Фон Грейм сказал:
– Нам нужны новые люди со свежими идеями, Эрнст.
Соблазн был велик. Он представил себе, как все может сложиться, возможные перспективы самореализации.
Он взял развязный тон:
– И сколько же вы собираетесь платить мне как инспектору авиации? Я зарабатываю двести тысяч марок в год. Я не могу принять ваше предложение.
Лицо Риттера приняло сардоническое выражение. Что-то в его молчании глубоко уязвило Эрнста.
Он постучал пальцем по своему нелепому клоунскому носу, запоздало осознав, что такой жест можно истолковать как оскорбление.
– Вот моя форма, – сказал он.
– Будем надеяться, некоторые в состоянии увидеть, что за ней скрывается, – произнес фон Грейм и, вежливо извинившись, отошел прочь.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Устанавливаю триммер, отстегиваю привязные ремни и поворачиваюсь в кресле. В слабом свете я с трудом различаю его лицо. Осунувшееся, с полузакрытыми глазами.
Я пытаюсь вспомнить, когда ему в последний раз перевязывали ногу, но часы и дни смешались в моей голове, и я не в силах восстановить последовательность событий. Делали ли перевязку в Рехлине? Было ли там время для этого?
Я смотрю на него – гордого, упрямого, одержимого навязчивой идеей, исполненного решимости ценой невыносимых мук выполнить бессмысленное задание – и думаю, что он вовсе не плохой человек, а напротив, человек, который некогда обладал многими хорошими качествами, но отказался от всего хорошего за ненадобностью.
Где-то наверняка возвышается огромная гора, Монблан мусора, где свалено все хорошее, от чего отказалась Германия.
На очередной вечеринке, под музыку Моцарта в исполнении очередного трио, Эрнст дотронулся до украшенного галуном рукава фон Грейма.
– Мы можем поговорить?
Поговорить можно было только в машине Эрнста.
Они сидели в своих пальто в холодном, пахнущем кожей салоне автомобиля и смотрели, как снег падает на продолговатый капот, сглаживая прямоугольные очертания последнего. Через лужайку, за сверкающими золотым светом высокими окнами с раздвинутыми шторами, продолжалась вечеринка.
– Сигару?
– Спасибо. У вас всегда все лучшее, Эрнст. Вы человек расточительный, надо признать.
– Возможно, мне недолго осталось быть расточительным.
Вспыхнула спичка. Прикурив, Эрнст немного опустил стекло и щелчком выбросил спичку. В салон ворвалась струя холодного воздуха, и несколько снежных хлопьев опустились ему на лицо. Он слизнул снежинку с губы.
– Вы решили пойти к нам? – спросил фон Грейм.
Эрнст часто мысленно репетировал ответ, но все же замешкался на мгновение, словно человек, в решающий момент испугавшийся нырнуть в воду.
– Да.
Итак, он сделал это. Он даже не испытал облегчения. Лишь на секунду возникло ощущение, будто темная вода смыкается над ним.
– Эрнст, вы не представляете, как я рад. Вы не пожалеете.
– Конечно, пожалею. – Эрнст легко похлопал ладонью по баранке. – Мне придется продать это.
– Вы не можете ездить на двух машинах одновременно.
– Тоже верно. Пожалуй, я продам спортивный автомобиль. Сколько вы собираетесь платить мне как инспектору истребительной авиации?
– Тринадцать тысяч марок в год.
– Боже мой, мне придется продать кота.
– Или съесть.
– Вполне возможно, дело дойдет и до этого. Мне предстоит заниматься канцелярской работой?
– Возиться с бумажками придется. Но большую часть времени вы будете инспектировать аэродромы.
– Летающий чиновник?
– Летающий чиновник. Серьезно, вас это устроит, вот увидите. Мильх введет вас в курс дела.
– Мильх в курсе всех дел, верно?
Эрнст спросил без всякой иронии. Фон Грейм немного помедлил с ответом, а потом промолвил:
– Да, верно.
В дальнем окне дома они увидели массивную фигуру Толстяка. Он произносил речь. Вечеринка устраивалась по случаю его дня рождения. Именинника завалили подарками.
– Надо бы пойти туда, – сказал Эрнст.
– Он не заметит нашего отсутствия, – сказал фон Грейм.
– Каков он как начальник?
– Не по годам развитой ребенок, – сказал фон Грейм. – Никогда не думайте, что он что-то знает. Никогда не думайте, что он чего-то не знает. Если вы где-нибудь повторите мои слова, я лишусь головы.
Эрнст ответил откровенностью на откровенность:
– Знаете, после войны его исключили из Общества ветеранов имени Рихтхофена за фальсификацию своего списка успешных боевых вылетов.
– Правда? Бьюсь об заклад, стенограммы того совещания в архивах общества уже нет.
Фон Грейм продолжал посмеиваться на всем пути к дому, где Толстяк встретил их широкой улыбкой и быстрым пронзительным взглядом и всучил каждому по стаканчику бренди своими пухлыми белыми руками, усеянными золотыми перстнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Я толком не понимала, как мне относиться к этому событию. Если оно означает ужесточение контроля и усиление бюрократического аппарата, радоваться нечему. С другой стороны, не исключено, что теперь передо мной откроется более широкое поле деятельности, появится больше возможностей. Я не особо задумывалась о политическом значении произошедшего. Безусловно, у нас должна быть военная авиация; и чем скорее мы перестанем притворяться, что у нас ее нет, тем лучше.
Дитер уезжал работать на компанию Хейнкеля. Он сообщил мне об этом в день моего возвращения в Дармштадт, когда мы сидели вечером в ресторанчике деревенской гостиницы, до которой доехали на его мотоцикле.
Я страшно огорчилась. Я буду скучать по нему, сказала я, и мы оба пришли в сентиментальное настроение, чего мне делать не стоило, поскольку Дитер неверно истолковал мою грусть и сказал, что если, в конце концов, я действительно к нему неравнодушна, он еще ненадолго задержится в Дармштадте, пока мы не решим все вопросы и… Мне пришлось сказать, что он меня неправильно понял, и у него вытянулось лицо; и какое-то время разговор у нас не клеился.
Однажды в субботу, еще до отъезда Дитера, мы с ним пошли на показательные полеты. В Дармштадт приехал Эрнст.
Стоял май, но было жарко, как в середине лета. Жители Дармштадта были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах; дети бегали и прыгали по траве.
Мы с Дитером, желая превратить наш поход в праздник, взяли билеты на дорогие места, хотя, когда мы ели мороженое и смотрели на толпы зрителей, мне показалось, что внизу было бы веселее. Вдоль ограды пробирался продавец воздушных шариков. В другом направлении сквозь толпу протискивался клоун с набеленным лицом; потом я заметила еще одного клоуна, на ходулях. Клоуны собирали пожертвования в Зимний фонд – правительственный благотворительный фонд, средства из которого, по слухам, зачастую шли на покупку лимузинов для партийных боссов; ну и бог-то с ним, я ничего не сказала Дитеру.
– Хочешь воздушный шарик на память обо мне? – спросил Дитер.
– Нет, спасибо, Дитер. Я буду помнить тебя и без шарика.
Мы отдали немного мелочи в Зимний фонд и принялись изучать программку. Эрнст собирался начать выступление с фигурных полетов на планере, а потом летать на «фламинго».
– Ты с ним знакома, да? – спросил Дитер.
– Пару раз встречалась.
– Полагаю, тебе известно, какая у него репутация.
Я пришла в раздражение.
– У него репутация первоклассного летчика-истребителя и одного из лучших пилотов в мире, – сказала я.
– Я имел в виду другое.
– Знаю. Меня не интересует, что ты имел в виду.
– Я просто пытаюсь предостеречь тебя.
– Дитер, я с ним едва знакома. У нас с ним дружеские отношения, и только.
На лице Дитера отразилось почти циничное сомнение в возможности подобных отношений. Я разозлилась, но времени продолжать дискуссию не было, поскольку в этот момент на трибунах воцарилась тишина – и в тишину бесшумно слетел с высоты планер Эрнста.
Хороший полет похож на поэзию. К перерыву я вновь пришла в хорошее расположение духа, а Дитер нашел в себе силы извиниться.
– Никогда не встречал такой девушки, как ты, – сказал он. – Неудивительно, что я постоянно болтаю глупости.
Я подумала, что здесь он прав.
В высоте ровно гудел «фламинго» Эрнста. За ограду вышел человек, прошагал на середину летного поля и положил на траву белый носовой платок. Углы платка он придавил маленькими камешками.
«Фламинго» пронесся низко над землей и стал набирать высоту. В открытой кабине я мельком увидела лицо Эрнста, почти полностью закрытое летными очками и шлемом. Самолет заложил вираж и снова начал спускаться.
Я затаила дыхание, когда он резко пошел вниз, к самой земле, и по траве побежала серебристая рябь от возмущенного пропеллером воздуха. Понимал ли кто-нибудь из собравшихся здесь людей, насколько это опасно? Крыло опускалось все ниже, ниже. Я видела на конце крыла крохотный крючок. Ты не можешь сделать это, думала я; ты не можешь сделать это безнаказанно.
Крыло молниеносно качнулось: почти незаметное для глаза движение. Похоже, у Эрнста рефлексы как у кошки.
И кончик крыла, с подцепленным носовым платком, поднялся над землей.
Рев мотора – и самолет легко взмыл ввысь.
Толпа завопила. Я завопила.
Оркестр грянул марш.
Глава девятая
Девять лет назад я познакомилась с ним, с тем, кто сидит сейчас позади меня и чью сумрачную тревогу я ощущаю почти физически. Да, некоторые годы тянутся дольше, чем другие. Он был галантным, импозантным мужчиной в форме с галунами. Генералом военно-воздушных сил и начальником департамента в министерстве.
За ним, заложив руки за спину, стоял Эрнст, в форме чуть поскромнее по части галунов. К тому времени я уже довольно хорошо знала Эрнста. В тот день, когда я увидела его с фон Греймом, он был полковником, но я знала, что он все равно остается пилотом, умеющим подцеплять с земли носовой платок кончиком крыла.
Я вылезла из кабины планера. Я только что совершила вертикальное пике с высоты трех тысяч метров и теперь шагала через взлетно-посадочную полосу дармштадтского аэродрома к двум старшим офицерам, которые широко улыбались мне. Я не могла понять значение улыбок. Представители министерства были людьми загадочными и непредсказуемыми. По слухам, они в любой день могли перерезать друг друга с таким же успехом, с каким занимались производством самолетов. Улыбка могла означать: «Отлично, мы его покупаем». А могла означать: «Какое дерьмо! Мы так и знали, что он никуда не годится».
Я стала по стойке «смирно» и отдала честь.
Очень высокий генерал сказал:
– Великолепный показательный полет. Я вас поздравляю.
Эрнст сказал:
– Если мне еще раз придется присутствовать при вашем показательном полете, я возьму с собой каску. Вы всегда выходите из пике на высоте ста метров?
За мной топтался главный конструктор института и изобретатель аэродинамических тормозов. Я скромно посторонилась, дабы он получил свою долю заслуженных похвал.
Они выразили безграничное восхищение. Фон Грейм назвал аэродинамические тормоза одним из важнейших достижений в области авиации за последние годы. Эрнст сказал, что министерство разработало проект, обеспечивающий самое эффективное применение тормозов.
Повернувшись ко мне, Эрнст спросил:
– Вы часто совершали вертикальное пикирование с трех тысяч метров?
– До сегодняшнего дня один раз, герр полковник.
– Ну и какие у вас ощущения?
– Потрясающие.
Он хихикнул.
– А пикировать с работающим мотором не пробовали?
– Нет, герр полковник.
– Хотите попробовать?
– Очень.
– Приезжайте в Рехлин на следующей неделе, если начальство отпустит вас на день.
Я пошла следом за ними по бетонированной площадке к зданию администрации, с трудом подавляя желание пуститься в пляс.
Эрнст, говори со мной. Не давай мне заснуть. Расскажи, как случилось, что ты вдруг оказался рядом с фон Греймом на взлетно-посадочной полосе дармштадтского аэродрома, одетый в форму с галунами, несмотря все на свое отвращение к любого рода форменной одежде.
Человек постепенно лишается возможности выбора, сказал ты мне однажды. Это происходит незаметно. Потом в один прекрасный день ты входишь в комнату и понимаешь, что оттуда нет ни одного выхода, кроме двери, которой ты однажды зарекся пользоваться.
Эрнст стоял неподалеку от Мильха, когда заново сформированные эскадрильи заново окрашенных самолетов с ревом пронеслись над аэродромом. Разношерстное собрание машин. Временные военно-воздушные силы.
Не беда, думал Эрнст. С какой стороны ни посмотри, это победа. Победа упорства, дерзости, финансовой смекалки и бог знает чего еще. Толстяк изыскал средства невесть где. Деньги так и текли к нему. Вероятно, он просто брал, ни перед кем не отчитываясь.
Толстяк улыбался улыбкой, почти такой же широкой, как он сам.
Он станет главнокомандующим. Скандальная слава играла ему на руку. Косметика, маскарадные костюмы, слухи о морфии на самом деле не имели никакого значения. Вот он, обычный человек со своими слабостями: народ любил его.
Мильх не любил Толстяка.
Мильх станет его заместителем.
Мильх будет руководить военно-воздушными силами, как всегда руководил всем. Но со стороны должно казаться, будто всем заправляет Толстяк.
Мильх говорил о самолетах, пролетающих над аэродромом. Толстяк раздраженно хмурился. Он поджал губы, явно желая, чтобы Мильх заткнулся.
Рядом с Мильхом стоял Риттер фон Грейм. Спокойный, воспитанный. Немногие из собравшихся здесь людей могли внушить доверие мало-мальски здравомыслящему человеку; но фон Грейм безусловно внушал доверие.
В скором времени на любой вечеринке Эрнст стал казаться одиноким островком в море лазури.
Почти все его друзья служили в военно-воздушных силах. На самом деле почти все, кого он знал и кто имел хоть какое-то отношение к авиации, служили в военно-воздушных силах. Фронтовые товарищи, собутыльники, знакомые планеристы, старые соперники в любви. Все они старались принять такой вид, будто носили эту светло-синюю форму всю жизнь.
Эрнстом владело странное чувство. Складывалось такое впечатление, будто в жизни произошли существенные перемены, покуда он смотрел в другую сторону.
На одном костюмированном вечере он столкнулся с Риттером фон Греймом. Фон Грейм не был в маскарадном костюме.
– Как прошел год, Эрнст?
– Замечательно, – сказал Эрнст. Он нацепил красный клоунский нос и держал в руке бокал шампанского. Глядя на Риттера, раскованного и элегантного в своей военной форме, он пожалел, что нацепил красный нос.
– Хорошо, – сказал фон Грейм. – Похоже, вы много ездите по стране. Я повсюду вижу ваши афиши. На прошлой неделе вы выступали в Гамбурге, верно?
– Да. Встретил там горячий прием. Заглядывайте при случае. В палатке всегда найдется бутылочка спиртного.
– Боюсь, я слишком занят. Вы по-прежнему исполняете трюк с носовым платком?
В голосе фон Грейма слышался лишь дружелюбный интерес, но Эрнст почувствовал презрение в самой постановке вопроса.
– Он пользуется большим успехом, – ответил он. И после непродолжительной паузы с расстановкой добавил: – И его больше никто не делает.
– Нисколько не сомневаюсь, – тоже с расстановкой сказал фон Грейм.
На мгновение их взгляды встретились. Эрнст почувствовал, как некая сила берет над ним власть. Сосредоточенное внимание собеседника притягивало с неумолимостью земного притяжения, сопротивляться которому бесполезно.
– Эрнст, – сказал фон Грейм, – когда вы бросите все эти цирковые представления?
– Чего ради?
– Идите к нам.
– Я вам не нужен.
– Я начальник управления личного состава, и я говорю, что вы нам нужны.
– Забудьте о своих служебных обязанностях, Риттер. Мы на вечеринке.
– Вся ваша жизнь – сплошная вечеринка, Эрнст. Вам еще не надоело?
Эрнст слишком удивился такому откровенно оскорбительному высказыванию, чтобы найтись с ответом.
– Через семнадцать лет после войны у нас наконец появились военно-воздушные силы, – сказал фон Грейм. – А наш самый блестящий пилот не служит в них.
– Риттер, между нами говоря, я по природе своей человек не военный.
– Шестьдесят два успешных боевых вылета и орден «За боевые заслуги»?
– Я не военный человек.
– Знаю, – сказал фон Грейм. – Мы не испытываем недостатка в военных людях. Вы нужны нам в качестве специалиста, а не в качестве военного.
– Но чем я буду заниматься? Я ненавижу канцелярскую работу.
– Вас устроит должность инспектора истребительной авиации?
Название должности звучало заманчиво, ласкало слух. Он прогнал искушение.
Фон Грейм сказал:
– Нам нужны новые люди со свежими идеями, Эрнст.
Соблазн был велик. Он представил себе, как все может сложиться, возможные перспективы самореализации.
Он взял развязный тон:
– И сколько же вы собираетесь платить мне как инспектору авиации? Я зарабатываю двести тысяч марок в год. Я не могу принять ваше предложение.
Лицо Риттера приняло сардоническое выражение. Что-то в его молчании глубоко уязвило Эрнста.
Он постучал пальцем по своему нелепому клоунскому носу, запоздало осознав, что такой жест можно истолковать как оскорбление.
– Вот моя форма, – сказал он.
– Будем надеяться, некоторые в состоянии увидеть, что за ней скрывается, – произнес фон Грейм и, вежливо извинившись, отошел прочь.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Устанавливаю триммер, отстегиваю привязные ремни и поворачиваюсь в кресле. В слабом свете я с трудом различаю его лицо. Осунувшееся, с полузакрытыми глазами.
Я пытаюсь вспомнить, когда ему в последний раз перевязывали ногу, но часы и дни смешались в моей голове, и я не в силах восстановить последовательность событий. Делали ли перевязку в Рехлине? Было ли там время для этого?
Я смотрю на него – гордого, упрямого, одержимого навязчивой идеей, исполненного решимости ценой невыносимых мук выполнить бессмысленное задание – и думаю, что он вовсе не плохой человек, а напротив, человек, который некогда обладал многими хорошими качествами, но отказался от всего хорошего за ненадобностью.
Где-то наверняка возвышается огромная гора, Монблан мусора, где свалено все хорошее, от чего отказалась Германия.
На очередной вечеринке, под музыку Моцарта в исполнении очередного трио, Эрнст дотронулся до украшенного галуном рукава фон Грейма.
– Мы можем поговорить?
Поговорить можно было только в машине Эрнста.
Они сидели в своих пальто в холодном, пахнущем кожей салоне автомобиля и смотрели, как снег падает на продолговатый капот, сглаживая прямоугольные очертания последнего. Через лужайку, за сверкающими золотым светом высокими окнами с раздвинутыми шторами, продолжалась вечеринка.
– Сигару?
– Спасибо. У вас всегда все лучшее, Эрнст. Вы человек расточительный, надо признать.
– Возможно, мне недолго осталось быть расточительным.
Вспыхнула спичка. Прикурив, Эрнст немного опустил стекло и щелчком выбросил спичку. В салон ворвалась струя холодного воздуха, и несколько снежных хлопьев опустились ему на лицо. Он слизнул снежинку с губы.
– Вы решили пойти к нам? – спросил фон Грейм.
Эрнст часто мысленно репетировал ответ, но все же замешкался на мгновение, словно человек, в решающий момент испугавшийся нырнуть в воду.
– Да.
Итак, он сделал это. Он даже не испытал облегчения. Лишь на секунду возникло ощущение, будто темная вода смыкается над ним.
– Эрнст, вы не представляете, как я рад. Вы не пожалеете.
– Конечно, пожалею. – Эрнст легко похлопал ладонью по баранке. – Мне придется продать это.
– Вы не можете ездить на двух машинах одновременно.
– Тоже верно. Пожалуй, я продам спортивный автомобиль. Сколько вы собираетесь платить мне как инспектору истребительной авиации?
– Тринадцать тысяч марок в год.
– Боже мой, мне придется продать кота.
– Или съесть.
– Вполне возможно, дело дойдет и до этого. Мне предстоит заниматься канцелярской работой?
– Возиться с бумажками придется. Но большую часть времени вы будете инспектировать аэродромы.
– Летающий чиновник?
– Летающий чиновник. Серьезно, вас это устроит, вот увидите. Мильх введет вас в курс дела.
– Мильх в курсе всех дел, верно?
Эрнст спросил без всякой иронии. Фон Грейм немного помедлил с ответом, а потом промолвил:
– Да, верно.
В дальнем окне дома они увидели массивную фигуру Толстяка. Он произносил речь. Вечеринка устраивалась по случаю его дня рождения. Именинника завалили подарками.
– Надо бы пойти туда, – сказал Эрнст.
– Он не заметит нашего отсутствия, – сказал фон Грейм.
– Каков он как начальник?
– Не по годам развитой ребенок, – сказал фон Грейм. – Никогда не думайте, что он что-то знает. Никогда не думайте, что он чего-то не знает. Если вы где-нибудь повторите мои слова, я лишусь головы.
Эрнст ответил откровенностью на откровенность:
– Знаете, после войны его исключили из Общества ветеранов имени Рихтхофена за фальсификацию своего списка успешных боевых вылетов.
– Правда? Бьюсь об заклад, стенограммы того совещания в архивах общества уже нет.
Фон Грейм продолжал посмеиваться на всем пути к дому, где Толстяк встретил их широкой улыбкой и быстрым пронзительным взглядом и всучил каждому по стаканчику бренди своими пухлыми белыми руками, усеянными золотыми перстнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47