Мне показалось, что он смотрел на меня с ненавистью, но сейчас мне приходит в голову, что меня тогда он даже не видел – только прутья решетки и небо.
За несколько дней до нашего отъезда ко мне в номер явился Дитер. Я узнавала Дитера по стуку: три быстрых легких удара в дверь костяшками среднего и безымянного пальцев. Но я в любом случае поняла, что это он.
Я открыла дверь. Он стоял передо мной – со своими коротко подстриженными светлыми волосами, острым кадыком и нарочито вызывающим видом, под которым скрывал свою застенчивость.
– Входи, – сказала я.
Он присел на край кровати, застеленной белым покрывалом с вышитыми желтыми цветами. На самом деле больше там сесть было некуда. В таком уж отеле мы жили.
– Хочешь ананас? – спросила я.
– Нет, спасибо.
Последовала неловкая пауза. Наконец он нарушил молчание:
– Я хотел поговорить с тобой.
– Да?
– Мы провели много времени вместе, верно?
– Да, – сказала я. Так оно и было.
– У нас с тобой… Я хочу сказать, у нас с тобой много общего.
Я посмотрела в ясные глаза Дитера, которые видели только то, что хотели видеть, а потом перевела взгляд на маленький равноплечный крест с изломами, вышитый у него на куртке.
– Ты так полагаешь? – спросила я.
– Фредди… мы же хорошие друзья, правда?
– Да, мы друзья, Дитер.
– Ты… я тебе нравлюсь?
– Да, – ответила я без особого энтузиазма. Я прекрасно понимала, к чему он ведет. Я всегда надеялась избежать подобного разговора. Теперь я надеялась поскорее его закончить.
– Я тобой восхищаюсь, – сказал Дитер. – Я никогда не говорил тебе этого раньше, но я действительно восхищаюсь тобой. Как женщиной и как пилотом. Когда я в первый раз увидел, как ты вылезаешь из планера… – Он начал нервно терзать пальцами покрывало. – Когда ты вылезла из кабины и улыбнулась нам с Вольфгангом, я подумал… – Он глубоко вздохнул. – Я сразу подумал – вот она, моя единственная девушка.
Я сидела на краю туалетного столика, внимательно изучая желтые цветы на постельном покрывале.
Дитер пытался заглянуть мне в глаза.
– Ну как ты можешь говорить такое? – сказала я. – В мире полно девушек.
– Не таких, как ты, Фредди.
– Мне очень жаль, Дитер, – сказала я. – Но я не испытываю к тебе аналогичных чувств.
Лицо у него слегка передернулось, но мне показалось, что он ожидал подобного ответа.
– Но, может, со временем твои чувства ко мне переменятся?
Я рассмеялась и сразу пожалела о своем смехе, увидев выражение боли на лице Дитера. Но я смеялась не над ним: меня рассмешила полная бессмысленность вопроса. Ну как может человек предвидеть подобные вещи?
Я объяснила это. Он просветлел, потом помрачнел, потом снова просветлел. К великому моему огорчению.
– Ты хочешь сказать, это все же возможно? – спросил он.
– Вряд ли.
– Но ты же только сейчас сказала, что сама не знаешь.
– Дитер… – Было поздно, я валилась с ног от усталости, я была сыта по горло. – Я вынуждена попросить тебя удалиться.
Он сразу встал. Он был очень воспитанным человеком.
– Конечно. Извини, если я помешал. – Он направился к двери, потом остановился. – Можно задать тебе один вопрос?
– Да.
– Это Вольфганг?
– Прошу прощения?
– Я думал… я знаю, он тебе нравится. Если так… ну, я все понимаю.
Я разозлилась.
– Нет, это не Вольфганг, – сказала я. – А теперь спокойной ночи, Дитер.
Он вышел, и я закрыла за ним дверь.
Я не хотела возвращаться в Германию.
Я провела в Южной Америке почти пять месяцев и летала почти каждый день. Я выполняла фигуры высшего пилотажа на показательных выступлениях, летала на север вдоль береговой линии и совершала рискованные полеты в глубину материка. Полеты стали моим привычным занятием. Теперь мне предстояло снова выклянчивать себе возможность летать.
И, что еще хуже, мне предстояло снова стать студенткой, а одна мысль об учебе на медицинском факультете казалась мне страшнее любого кошмара. Когда я была честна с самой собой, я признавала, что никогда не стану врачом, но совершенно не представляла, как сказать об этом родителям. На всем протяжении обратного пути на родину я надеялась, что случится чудо и пароход вдруг собьется с курса. Когда мы медленно шли вверх по Эльбе к Гамбургу и лица всех пассажиров светились радостью узнавания знакомых мест, я стояла у поручня, глядя на плоский, окутанный туманом, совершенно германский пейзаж, и чувствовала глубокое отчаяние.
К великому нашему удивлению, нам устроили торжественный прием. Делегация салютующих представителей партии встретила нас у причала, и в огромном автомобиле нас провезли к шатру, установленному на берегу озера Альстер. Там три часа подряд (хотя мы недавно позавтракали) мы ели, пили и слушали речи о духе новой Германии. Почти все вокруг были в форме. С лица Вольфганга, сидевшего рядом со мной, не сходила сардоническая улыбка.
После выступлений ораторов заиграли два военных оркестра. Потом группа штурмовиков проделала какие-то показательные гимнастические упражнения. В палатке усердно напивались партийные функционеры.
В какой-то момент Ганс-Эрик дотронулся до моего плеча.
– Ты должна познакомиться с Эрнстом Удетом, – сказал он.
Я обмерла от изумления. Он здесь?
На самом деле присутствие здесь Эрнста было вполне закономерным. Он являлся учредителем общества планеристов и членом национальной ассоциации планеризма. Только моя детская вера, что он живет на другой планете, помешала мне встретиться с ним раньше. Он выглядел в точности так, как на фотографиях, разве только оказался чуть ниже ростом, чем я ожидала. Он был в темном костюме с гвоздикой в петлице и курил толстую сигару, дым которой клубился вокруг приветливо улыбающегося лица.
Он положил сигару в пепельницу, прежде чем пожать мне руку.
– Мы уже давно должны были познакомиться, – сказал он.
Несколько мгновений я молчала, не находя слов. Меня пугала его слава, его великосветский шик, его обаяние. Потом я набралась смелости посмотреть Эрнсту в лицо. Я поняла две вещи. Я поняла, что он человек доброжелательный и что он испытывает ко мне интерес. И я знала, какого рода интерес. Не назойливый, который мне не нравился, не такой, который тебе в тягость и становится препятствием для дружеских отношений. Эрнст просто интересовался мной, и только.
– Мне кажется, я знаю вас всю жизнь, – сказала я.
– В таком случае вы имеете надо мной преимущество, – сказал он, отпуская мою руку.
– Сильно сомневаюсь.
– Ну, это мы посмотрим. Я наслышан о вас. Будь я человеком нервным, я бы обеспокоился.
– Начинайте беспокоиться, когда я стану подцеплять носовой платок кончиком крыла.
– О, непременно начну. При первом же намеке на такую возможность. Скажите, вы действительно собираетесь освоить трюк с платком?
– На самом деле нет. Здесь позиции уже заняты. В любом случае я не уверена, что это высшее достижение пилота.
– Между нами говоря, я тоже не уверен. Люди, обступавшие нас, оставили попытки вмешаться в наш разговор и отошли в сторону.
– Если серьезно, чем вы собираетесь заняться? – спросил Эрнст. – Я имею в виду – дальше?
– Я студент-медик, – сказала я.
– О, понимаю. И вы хотите заниматься медициной, да? Стать врачом?
– Нет.
– Чего же вы хотите?
– Летать.
Он посмотрел на меня. Я смотрела на белую скатерть в пятнах вина, усыпанную виноградными косточками и крошками сыра.
– Ничто не мешает вам летать на досуге, если вы можете позволить себе такое, – сказал он.
– На досуге, – повторила я. – Я хочу зарабатывать на жизнь полетами.
– Понятное дело, – сказал он. – Но в авиации нет рабочих мест для женщин.
Я задохнулась от гнева. В тот момент я могла бы сорвать шатер с колышков и швырнуть весь их уютный мирок в Альстер.
Увидев выражение моего лица, Эрнст мягко сказал:
– Я желаю вам удачи. Правда.
Сигара у него потухла, и он снова ее зажег. Погасив спичку и убрав коробок в карман, он сказал:
– Как знать? Возможно, все еще переменится к лучшему. – Он задумчиво смотрел на одного из партийных функционеров, который неверным шагом вышел из палатки и стал блевать на траву. – Но всегда остается момент непредсказуемости. Мы живем в непредсказуемое время.
– Мне кажется, вы всегда получаете то, чего хотите, – сказала я.
Выражение лица у Эрнста менялось молниеносно. Он рассмеялся и сказал:
– Вы правы. Это самое разумное высказывание из всех, которые мне довелось услышать сегодня. Давайте за это выпьем.
Я подняла свой бокал, и мы за это выпили.
На родине я осматривалась по сторонам с отстраненным любопытством иноземца.
Казалось, будто вся нация решила впасть в детство и поиграть. Мужчины – неважно, солдаты или нет, – ходили в солдатской форме. Половина населения страны одевалась на военный манер. Маленькие мальчики занимались строевой подготовкой и салютовали. Молодые люди из Арбайтсдинст маршировали по улицам и брали на караул лопатами, и вы насмешливо улыбались на свой страх и риск. На улицах, украшенных флагами, постоянно гремели духовые оркестры и проводились парады.
Парады были красочными и хорошо организованными, но вам вменялось в обязанность восхищаться происходящим. Было что-то страшно неприятное в этой игре, что-то пугающее. Вам надлежало вывешивать за свое окно флаг, когда устраивался парад. Если при виде знамени вы не вскидывали вытянутую руку в характерном приветствии, вам могло не поздоровиться.
Оставаться в стороне от происходящего было не положено. На самом деле – невозможно. Меня мороз подирал по коже, когда я это видела. Единство нации свято. Вы должны принадлежать к обществу.
Некоторые четко обозначенные группы к нему не принадлежали. В первую очередь евреи.
В обществе царило единообразие, царило единодушие. Все газеты писали одно и то же одними и теми же словами. В набор означенных слов обязательно входили «честь», «общность», «кровь» и «родная земля». С исступлением, мне непонятным, говорилось о необходимости поднимать сельское хозяйство.
Ум не ценился. Значение имели только чувства и инстинкты. Казалось, если ты немец, ты являешься носителем заведомо здоровых инстинктов. Наука и искусство пересматривались в свете нового критерия: отвечает ли это духу германской нации?
«Наверное, они шутят!» – думала я.
Но они не шутили. У этой игры была одна особенность. Как только вы начинали в нее играть, она переставала быть игрой, поскольку вы уже не могли из нее выйти. Не только потому, что за вами следило великое множество глаз, но и потому, что во многих отношениях она была увлекательной. Музыка и знамена, разного рода увеселительные мероприятия – все это забавляло и занимало. Вы всегда находили себе дело, всегда находили, куда пойти и на что посмотреть. Чувство принадлежности к некой общности внушало уверенность и давало ответ на вопрос, кто ты есть.
Кроме того, теперь появились рабочие места. Дымили фабрики и заводы, строились новые дороги и здания, повсюду кипела бурная деятельность. И повсюду царило возбуждение. Игра казалась замечательным приключением.
Всеобщее радостное оживление действовало на меня не меньше, чем на других. Но в то же время я понимала, что здесь что-то не так. Сколько же можно ребячиться?
Происходящее сбивало меня с толку. Через неделю-другую я перестала видеть все отчетливо. Иногда мне казалось, что мое зрение постепенно становится избирательным, отсеивает часть информации.
Осознав это, я почувствовала одновременно тревогу и облегчение.
Через две недели после возвращения из Южной Америки я получила письмо. В глубоком унынии я отбирала вещи, которые намеревалась взять с собой в Берлин. Я уже призналась отцу, что не занималась во время академического отпуска, и теперь он держался со мной холодно.
На столе в гостиной лежал длинный серый конверт с моим именем. С дармштадтской маркой. При виде него я испытала прилив безумной надежды, которую мгновенно подавила усилием воли. Наверное, это письмо с выражениями благодарности или что-нибудь в таком роде.
Оно было от директора института. Он предлагал мне работу, связанную с проведением полетов для научных исследований.
Я чуть не умерла от радости. Я так долго ждала этого.
Потом я овладела собой и ворвалась в кухню, где мама проводила инвентаризацию банок с консервированными фруктами. Она в полном замешательстве взглянула на письмо, потом на мое сияющее лицо и, – поняв наконец, о чем я говорю, – спросила:
– Но, liebchen, ты имеешь в виду, что не хочешь быть врачом?
Мгновение спустя она выразила мысль, которая тревожила нас обеих.
– Я не знаю, что скажет твой отец.
– Кажется, я не вполне понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Ты имеешь в виду, что хочешь бросить медицину?
Свет бил мне в глаза, и мне приходилось щуриться.
– Да, отец. Мне предложили работу.
Я сама понимала, как это звучит. Как жалко и неубедительно.
– И одного этого достаточно, – с презрением спросил он, – чтобы ты отказалась от профессии медика?
– Это не просто работа, отец.
– По-видимому, учеба показалась тебе более трудным делом, чем ты предполагала, – сказал он. – Требует слишком больших усилий, да?
Я оставила высказывание без ответа.
– Конечно, нужно многое учить, – сказал он. – И многому учиться. Анатомия. Строение скелета. Мышцы. Нервная система. Я помню, какие кучи книг мне приходилось таскать с собой. Бессчетные часы, проведенные в анатомическом театре. Но я никак не предполагал, что ты так легко признаешь свое поражение.
Он смерил меня взглядом и презрительно фыркнул.
– Что ж, похоже, я ошибался.
Я не сводила глаз с маленькой гравюры на стене, которая мне всегда нравилась. Всадник, пробирающийся сквозь густой лес. В детстве я всегда переживала, что он так никогда и не выберется из этого темного леса.
– Ты меня разочаровала, – сказал отец. – Я знаю, что ты в силах найти применение своим способностям. У тебя хорошая голова. Лучше, чем у Петера. И хотя многие полагают, что женщинам не дано заниматься профессиональной деятельностью, я держусь иного мнения. Я всегда считал, что женщины не уступают в способностях мужчинам, ну, с учетом природных различий. А медицина представляет собой широчайшее поле деятельности. Ты нашла бы там много интересного для себя. В области психологии, например, явно требуются специалисты женщины. Сейчас психология не в почете, но это скоро пройдет. Многие находят в практике обычного терапевта величайшее счастье. И несомненно она приносит пользу людям.
Он выразительно стиснул руки. Потом снова взглянул на меня и вспомнил о сложившейся ситуации.
– В общем, я не позволю тебе загубить свою жизнь, – отрывисто сказал отец. – Вот и все. Ты должна продолжить учебу.
– Отец…
– Ни слова больше, прошу тебя. Ты должна написать в институт и сообщить, что не можешь принять их предложение. Какое бы место они тебе ни предлагали.
– Я уже написала и согласилась.
Он уставился на меня.
– Ты согласилась?
– Да.
Он лишился дара речи. От удивления его лицо стало совершенно бессмысленным. Потом на нем появилось такое страшное выражение холодного гнева, что я впервые за все время нашего разговора по-настоящему испугалась.
– Ты написала письмо с согласием поступить на работу и таким образом поставила крест на своей учебе, не посоветовавшись со мной? Даже не известив меня о полученном предложении?
– Да.
– Могу я поинтересоваться, что заставило тебя поступить так?
– Я знала, что ты попытаешься остановить меня.
– Ты думаешь, что можешь идти против моей воли?
И, когда отец сказал это, что-то произошло. Где-то в глубине моей души. Кто-то рассмеялся.
Я опустила глаза, чтобы отец ничего не заметил.
– Ты должна написать еще одно письмо, с отказом. Вежливым, разумеется.
– Нет.
– Прошу прощения? – мгновение спустя сказал он.
– Нет.
– Фредерика, с детскими играми покончено. Ты напишешь письмо.
– Нет, – сказала я.
Я почувствовала мощный, направленный на меня удар железной воли. Мне казалось, он сокрушит меня. Собрав все свои силы, я его отразила.
Потом все закончилось.
– Все ясно, – произнес отец отчужденным холодным голосом, словно раз и навсегда отрекаясь от меня.
Теперь оставалось обговорить только детали.
– Не стану делать вид, будто понимаю, почему ты так поступаешь, – сказал он. – И не думаю, что ты станешь просить моего благословения. Что касается денег, потраченных на твое обучение…
– Я все верну, – сказала я. – Как только стану зарабатывать.
Меня всегда жутко тяготила финансовая зависимость от отца.
– Наверное, мне следовало прислушаться к мнению своих пациентов, – сказал он. – Они все считают, что давать образование женщинам бесполезно.
Я услышала свой крик. Я вопила что-то насчет того, что хочу жить своей жизнью, а он мне только мешает.
Потом наступила тишина; в кабинете все еще звенело эхо моего голоса.
Отец подошел к двери, молча открыл ее и знаком велел мне удалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
За несколько дней до нашего отъезда ко мне в номер явился Дитер. Я узнавала Дитера по стуку: три быстрых легких удара в дверь костяшками среднего и безымянного пальцев. Но я в любом случае поняла, что это он.
Я открыла дверь. Он стоял передо мной – со своими коротко подстриженными светлыми волосами, острым кадыком и нарочито вызывающим видом, под которым скрывал свою застенчивость.
– Входи, – сказала я.
Он присел на край кровати, застеленной белым покрывалом с вышитыми желтыми цветами. На самом деле больше там сесть было некуда. В таком уж отеле мы жили.
– Хочешь ананас? – спросила я.
– Нет, спасибо.
Последовала неловкая пауза. Наконец он нарушил молчание:
– Я хотел поговорить с тобой.
– Да?
– Мы провели много времени вместе, верно?
– Да, – сказала я. Так оно и было.
– У нас с тобой… Я хочу сказать, у нас с тобой много общего.
Я посмотрела в ясные глаза Дитера, которые видели только то, что хотели видеть, а потом перевела взгляд на маленький равноплечный крест с изломами, вышитый у него на куртке.
– Ты так полагаешь? – спросила я.
– Фредди… мы же хорошие друзья, правда?
– Да, мы друзья, Дитер.
– Ты… я тебе нравлюсь?
– Да, – ответила я без особого энтузиазма. Я прекрасно понимала, к чему он ведет. Я всегда надеялась избежать подобного разговора. Теперь я надеялась поскорее его закончить.
– Я тобой восхищаюсь, – сказал Дитер. – Я никогда не говорил тебе этого раньше, но я действительно восхищаюсь тобой. Как женщиной и как пилотом. Когда я в первый раз увидел, как ты вылезаешь из планера… – Он начал нервно терзать пальцами покрывало. – Когда ты вылезла из кабины и улыбнулась нам с Вольфгангом, я подумал… – Он глубоко вздохнул. – Я сразу подумал – вот она, моя единственная девушка.
Я сидела на краю туалетного столика, внимательно изучая желтые цветы на постельном покрывале.
Дитер пытался заглянуть мне в глаза.
– Ну как ты можешь говорить такое? – сказала я. – В мире полно девушек.
– Не таких, как ты, Фредди.
– Мне очень жаль, Дитер, – сказала я. – Но я не испытываю к тебе аналогичных чувств.
Лицо у него слегка передернулось, но мне показалось, что он ожидал подобного ответа.
– Но, может, со временем твои чувства ко мне переменятся?
Я рассмеялась и сразу пожалела о своем смехе, увидев выражение боли на лице Дитера. Но я смеялась не над ним: меня рассмешила полная бессмысленность вопроса. Ну как может человек предвидеть подобные вещи?
Я объяснила это. Он просветлел, потом помрачнел, потом снова просветлел. К великому моему огорчению.
– Ты хочешь сказать, это все же возможно? – спросил он.
– Вряд ли.
– Но ты же только сейчас сказала, что сама не знаешь.
– Дитер… – Было поздно, я валилась с ног от усталости, я была сыта по горло. – Я вынуждена попросить тебя удалиться.
Он сразу встал. Он был очень воспитанным человеком.
– Конечно. Извини, если я помешал. – Он направился к двери, потом остановился. – Можно задать тебе один вопрос?
– Да.
– Это Вольфганг?
– Прошу прощения?
– Я думал… я знаю, он тебе нравится. Если так… ну, я все понимаю.
Я разозлилась.
– Нет, это не Вольфганг, – сказала я. – А теперь спокойной ночи, Дитер.
Он вышел, и я закрыла за ним дверь.
Я не хотела возвращаться в Германию.
Я провела в Южной Америке почти пять месяцев и летала почти каждый день. Я выполняла фигуры высшего пилотажа на показательных выступлениях, летала на север вдоль береговой линии и совершала рискованные полеты в глубину материка. Полеты стали моим привычным занятием. Теперь мне предстояло снова выклянчивать себе возможность летать.
И, что еще хуже, мне предстояло снова стать студенткой, а одна мысль об учебе на медицинском факультете казалась мне страшнее любого кошмара. Когда я была честна с самой собой, я признавала, что никогда не стану врачом, но совершенно не представляла, как сказать об этом родителям. На всем протяжении обратного пути на родину я надеялась, что случится чудо и пароход вдруг собьется с курса. Когда мы медленно шли вверх по Эльбе к Гамбургу и лица всех пассажиров светились радостью узнавания знакомых мест, я стояла у поручня, глядя на плоский, окутанный туманом, совершенно германский пейзаж, и чувствовала глубокое отчаяние.
К великому нашему удивлению, нам устроили торжественный прием. Делегация салютующих представителей партии встретила нас у причала, и в огромном автомобиле нас провезли к шатру, установленному на берегу озера Альстер. Там три часа подряд (хотя мы недавно позавтракали) мы ели, пили и слушали речи о духе новой Германии. Почти все вокруг были в форме. С лица Вольфганга, сидевшего рядом со мной, не сходила сардоническая улыбка.
После выступлений ораторов заиграли два военных оркестра. Потом группа штурмовиков проделала какие-то показательные гимнастические упражнения. В палатке усердно напивались партийные функционеры.
В какой-то момент Ганс-Эрик дотронулся до моего плеча.
– Ты должна познакомиться с Эрнстом Удетом, – сказал он.
Я обмерла от изумления. Он здесь?
На самом деле присутствие здесь Эрнста было вполне закономерным. Он являлся учредителем общества планеристов и членом национальной ассоциации планеризма. Только моя детская вера, что он живет на другой планете, помешала мне встретиться с ним раньше. Он выглядел в точности так, как на фотографиях, разве только оказался чуть ниже ростом, чем я ожидала. Он был в темном костюме с гвоздикой в петлице и курил толстую сигару, дым которой клубился вокруг приветливо улыбающегося лица.
Он положил сигару в пепельницу, прежде чем пожать мне руку.
– Мы уже давно должны были познакомиться, – сказал он.
Несколько мгновений я молчала, не находя слов. Меня пугала его слава, его великосветский шик, его обаяние. Потом я набралась смелости посмотреть Эрнсту в лицо. Я поняла две вещи. Я поняла, что он человек доброжелательный и что он испытывает ко мне интерес. И я знала, какого рода интерес. Не назойливый, который мне не нравился, не такой, который тебе в тягость и становится препятствием для дружеских отношений. Эрнст просто интересовался мной, и только.
– Мне кажется, я знаю вас всю жизнь, – сказала я.
– В таком случае вы имеете надо мной преимущество, – сказал он, отпуская мою руку.
– Сильно сомневаюсь.
– Ну, это мы посмотрим. Я наслышан о вас. Будь я человеком нервным, я бы обеспокоился.
– Начинайте беспокоиться, когда я стану подцеплять носовой платок кончиком крыла.
– О, непременно начну. При первом же намеке на такую возможность. Скажите, вы действительно собираетесь освоить трюк с платком?
– На самом деле нет. Здесь позиции уже заняты. В любом случае я не уверена, что это высшее достижение пилота.
– Между нами говоря, я тоже не уверен. Люди, обступавшие нас, оставили попытки вмешаться в наш разговор и отошли в сторону.
– Если серьезно, чем вы собираетесь заняться? – спросил Эрнст. – Я имею в виду – дальше?
– Я студент-медик, – сказала я.
– О, понимаю. И вы хотите заниматься медициной, да? Стать врачом?
– Нет.
– Чего же вы хотите?
– Летать.
Он посмотрел на меня. Я смотрела на белую скатерть в пятнах вина, усыпанную виноградными косточками и крошками сыра.
– Ничто не мешает вам летать на досуге, если вы можете позволить себе такое, – сказал он.
– На досуге, – повторила я. – Я хочу зарабатывать на жизнь полетами.
– Понятное дело, – сказал он. – Но в авиации нет рабочих мест для женщин.
Я задохнулась от гнева. В тот момент я могла бы сорвать шатер с колышков и швырнуть весь их уютный мирок в Альстер.
Увидев выражение моего лица, Эрнст мягко сказал:
– Я желаю вам удачи. Правда.
Сигара у него потухла, и он снова ее зажег. Погасив спичку и убрав коробок в карман, он сказал:
– Как знать? Возможно, все еще переменится к лучшему. – Он задумчиво смотрел на одного из партийных функционеров, который неверным шагом вышел из палатки и стал блевать на траву. – Но всегда остается момент непредсказуемости. Мы живем в непредсказуемое время.
– Мне кажется, вы всегда получаете то, чего хотите, – сказала я.
Выражение лица у Эрнста менялось молниеносно. Он рассмеялся и сказал:
– Вы правы. Это самое разумное высказывание из всех, которые мне довелось услышать сегодня. Давайте за это выпьем.
Я подняла свой бокал, и мы за это выпили.
На родине я осматривалась по сторонам с отстраненным любопытством иноземца.
Казалось, будто вся нация решила впасть в детство и поиграть. Мужчины – неважно, солдаты или нет, – ходили в солдатской форме. Половина населения страны одевалась на военный манер. Маленькие мальчики занимались строевой подготовкой и салютовали. Молодые люди из Арбайтсдинст маршировали по улицам и брали на караул лопатами, и вы насмешливо улыбались на свой страх и риск. На улицах, украшенных флагами, постоянно гремели духовые оркестры и проводились парады.
Парады были красочными и хорошо организованными, но вам вменялось в обязанность восхищаться происходящим. Было что-то страшно неприятное в этой игре, что-то пугающее. Вам надлежало вывешивать за свое окно флаг, когда устраивался парад. Если при виде знамени вы не вскидывали вытянутую руку в характерном приветствии, вам могло не поздоровиться.
Оставаться в стороне от происходящего было не положено. На самом деле – невозможно. Меня мороз подирал по коже, когда я это видела. Единство нации свято. Вы должны принадлежать к обществу.
Некоторые четко обозначенные группы к нему не принадлежали. В первую очередь евреи.
В обществе царило единообразие, царило единодушие. Все газеты писали одно и то же одними и теми же словами. В набор означенных слов обязательно входили «честь», «общность», «кровь» и «родная земля». С исступлением, мне непонятным, говорилось о необходимости поднимать сельское хозяйство.
Ум не ценился. Значение имели только чувства и инстинкты. Казалось, если ты немец, ты являешься носителем заведомо здоровых инстинктов. Наука и искусство пересматривались в свете нового критерия: отвечает ли это духу германской нации?
«Наверное, они шутят!» – думала я.
Но они не шутили. У этой игры была одна особенность. Как только вы начинали в нее играть, она переставала быть игрой, поскольку вы уже не могли из нее выйти. Не только потому, что за вами следило великое множество глаз, но и потому, что во многих отношениях она была увлекательной. Музыка и знамена, разного рода увеселительные мероприятия – все это забавляло и занимало. Вы всегда находили себе дело, всегда находили, куда пойти и на что посмотреть. Чувство принадлежности к некой общности внушало уверенность и давало ответ на вопрос, кто ты есть.
Кроме того, теперь появились рабочие места. Дымили фабрики и заводы, строились новые дороги и здания, повсюду кипела бурная деятельность. И повсюду царило возбуждение. Игра казалась замечательным приключением.
Всеобщее радостное оживление действовало на меня не меньше, чем на других. Но в то же время я понимала, что здесь что-то не так. Сколько же можно ребячиться?
Происходящее сбивало меня с толку. Через неделю-другую я перестала видеть все отчетливо. Иногда мне казалось, что мое зрение постепенно становится избирательным, отсеивает часть информации.
Осознав это, я почувствовала одновременно тревогу и облегчение.
Через две недели после возвращения из Южной Америки я получила письмо. В глубоком унынии я отбирала вещи, которые намеревалась взять с собой в Берлин. Я уже призналась отцу, что не занималась во время академического отпуска, и теперь он держался со мной холодно.
На столе в гостиной лежал длинный серый конверт с моим именем. С дармштадтской маркой. При виде него я испытала прилив безумной надежды, которую мгновенно подавила усилием воли. Наверное, это письмо с выражениями благодарности или что-нибудь в таком роде.
Оно было от директора института. Он предлагал мне работу, связанную с проведением полетов для научных исследований.
Я чуть не умерла от радости. Я так долго ждала этого.
Потом я овладела собой и ворвалась в кухню, где мама проводила инвентаризацию банок с консервированными фруктами. Она в полном замешательстве взглянула на письмо, потом на мое сияющее лицо и, – поняв наконец, о чем я говорю, – спросила:
– Но, liebchen, ты имеешь в виду, что не хочешь быть врачом?
Мгновение спустя она выразила мысль, которая тревожила нас обеих.
– Я не знаю, что скажет твой отец.
– Кажется, я не вполне понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Ты имеешь в виду, что хочешь бросить медицину?
Свет бил мне в глаза, и мне приходилось щуриться.
– Да, отец. Мне предложили работу.
Я сама понимала, как это звучит. Как жалко и неубедительно.
– И одного этого достаточно, – с презрением спросил он, – чтобы ты отказалась от профессии медика?
– Это не просто работа, отец.
– По-видимому, учеба показалась тебе более трудным делом, чем ты предполагала, – сказал он. – Требует слишком больших усилий, да?
Я оставила высказывание без ответа.
– Конечно, нужно многое учить, – сказал он. – И многому учиться. Анатомия. Строение скелета. Мышцы. Нервная система. Я помню, какие кучи книг мне приходилось таскать с собой. Бессчетные часы, проведенные в анатомическом театре. Но я никак не предполагал, что ты так легко признаешь свое поражение.
Он смерил меня взглядом и презрительно фыркнул.
– Что ж, похоже, я ошибался.
Я не сводила глаз с маленькой гравюры на стене, которая мне всегда нравилась. Всадник, пробирающийся сквозь густой лес. В детстве я всегда переживала, что он так никогда и не выберется из этого темного леса.
– Ты меня разочаровала, – сказал отец. – Я знаю, что ты в силах найти применение своим способностям. У тебя хорошая голова. Лучше, чем у Петера. И хотя многие полагают, что женщинам не дано заниматься профессиональной деятельностью, я держусь иного мнения. Я всегда считал, что женщины не уступают в способностях мужчинам, ну, с учетом природных различий. А медицина представляет собой широчайшее поле деятельности. Ты нашла бы там много интересного для себя. В области психологии, например, явно требуются специалисты женщины. Сейчас психология не в почете, но это скоро пройдет. Многие находят в практике обычного терапевта величайшее счастье. И несомненно она приносит пользу людям.
Он выразительно стиснул руки. Потом снова взглянул на меня и вспомнил о сложившейся ситуации.
– В общем, я не позволю тебе загубить свою жизнь, – отрывисто сказал отец. – Вот и все. Ты должна продолжить учебу.
– Отец…
– Ни слова больше, прошу тебя. Ты должна написать в институт и сообщить, что не можешь принять их предложение. Какое бы место они тебе ни предлагали.
– Я уже написала и согласилась.
Он уставился на меня.
– Ты согласилась?
– Да.
Он лишился дара речи. От удивления его лицо стало совершенно бессмысленным. Потом на нем появилось такое страшное выражение холодного гнева, что я впервые за все время нашего разговора по-настоящему испугалась.
– Ты написала письмо с согласием поступить на работу и таким образом поставила крест на своей учебе, не посоветовавшись со мной? Даже не известив меня о полученном предложении?
– Да.
– Могу я поинтересоваться, что заставило тебя поступить так?
– Я знала, что ты попытаешься остановить меня.
– Ты думаешь, что можешь идти против моей воли?
И, когда отец сказал это, что-то произошло. Где-то в глубине моей души. Кто-то рассмеялся.
Я опустила глаза, чтобы отец ничего не заметил.
– Ты должна написать еще одно письмо, с отказом. Вежливым, разумеется.
– Нет.
– Прошу прощения? – мгновение спустя сказал он.
– Нет.
– Фредерика, с детскими играми покончено. Ты напишешь письмо.
– Нет, – сказала я.
Я почувствовала мощный, направленный на меня удар железной воли. Мне казалось, он сокрушит меня. Собрав все свои силы, я его отразила.
Потом все закончилось.
– Все ясно, – произнес отец отчужденным холодным голосом, словно раз и навсегда отрекаясь от меня.
Теперь оставалось обговорить только детали.
– Не стану делать вид, будто понимаю, почему ты так поступаешь, – сказал он. – И не думаю, что ты станешь просить моего благословения. Что касается денег, потраченных на твое обучение…
– Я все верну, – сказала я. – Как только стану зарабатывать.
Меня всегда жутко тяготила финансовая зависимость от отца.
– Наверное, мне следовало прислушаться к мнению своих пациентов, – сказал он. – Они все считают, что давать образование женщинам бесполезно.
Я услышала свой крик. Я вопила что-то насчет того, что хочу жить своей жизнью, а он мне только мешает.
Потом наступила тишина; в кабинете все еще звенело эхо моего голоса.
Отец подошел к двери, молча открыл ее и знаком велел мне удалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47