Вы разве не думали над тем, почему или ради чего вы оказались изувеченным?
— У меня, к сожалению, пытались выцарапать мозг, — сказал обер-лейтенант Крафт. — Но это еще не самое плохое, что может быть. Правда, для большинства из нас мозг так или иначе является лишней частью организма. Только вы внимательно следите за игрой: вашему ферзю грозит опасность. Я объявляю вам шах.
— Я уже не могу внимательно следить за игрой, — признался Феликс, — у меня сильно слезятся глаза. Давайте сегодня на этом закончим партию, если вы не возражаете, конечно.
— Я не возражаю.
— Значит, мы заговорили о мозгах, — проговорил Феликс с закрытыми глазами. — Неужели и вы прожили свою жизнь бессмысленно? Или, быть может, вы спасли жизнь товарищу, защитили детей и женщин или вообще сделали что-то такое, что имело глубокий смысл? Или же и вы совершали только то, что иначе как бессмысленным и назвать нельзя? А?
— Давайте закончим игру, — предложил обер-лейтенант Крафт.
— Знаете, если я еще буду способен на что-нибудь, — сказал Феликс, — то я попытаюсь, чтобы остаток моей жалкой жизни обрел смысл, попытаюсь сделать что-нибудь такое, как, например: рассказать правду о чем-нибудь, разоблачить убийцу, умереть, спасая другого, сохранить нечто прекрасное, задушить ложь, посадить сад. Вы меня понимаете?
— Да, — согласился с ним Крафт. — Нечто подобное хочется сделать и мне.

— Дружеский вечер объявляется открытым!
— Все учебное отделение в полном составе собралось в кабачке «Пегий пес». То, что выбор пал именно на этот кабачок, Крамер счел особенно удачным, так как таким образом им представлялась возможность отпраздновать очень важное событие, заключающееся в ловком обходе опасной «подводной скалы», что было бы просто невозможно, если бы Ротунда не изменил своих показаний. И сам факт, что они снова сидели не где-нибудь, а в «Пегом псе», воспринимался не иначе как полный триумф.
— Я докладываю господам офицерам! — произнес Крамер.
При этих словах все учебное отделение вскочило как один человек, а его командир подошел к Федерсу и Крафту и, остановившись перед ними, застыл по стойке «смирно», глядя прямо через офицеров, словно оба они были прозрачными. Это был своеобразный тактический ход. Крамер никак не хотел показать, что он может предпочитать одного офицера другому. Свой доклад он отдал сразу им обоим.
— Вот мы и собрались вместе, — заметил Федерс, обращаясь к Крафту.
Все уселись рядком, друг возле друга, по краям на скамейках фенрихи учебного отделения «X», а в середине, на почетном месте, — их преподаватель тактики и офицер-воспитатель. Все выглядело прямо-таки торжественно: гладко выбритые лица фенрихов, напомаженные прически, тщательно отутюженная выходная форма, а брюки, видимо, полежали всю ночь под матрасом. Разговаривали все спокойно, лица светились радостью, движения были размеренными, короче говоря, все было великолепно! Так это обычно делалось на общих обедах в присутствии офицера-воспитателя, чему их уже научили.
— Камераден, — обратился Крамер к фенрихам, — я предлагаю спеть хором.
— Согласны! — охотно отозвались фенрихи.
— Можем мы спросить господина капитана, — обратился Крамер к Федерсу, — какой песней мы могли бы его порадовать?
— Если вы придаете этому значение, то давайте споем «Люнебургскую степь».
— Поем «Люнебургскую степь»! — громко возвестил Крамер. — По специальному желанию господина капитана. Два-три, начали!
Фенрихи запели стройно и громко, больше громко, чем хорошо. Капитан Федерс со скупой улыбкой на лице слушал хрипловатое пение услужливых фенрихов.
А в широко раскрытых дверях стоял хозяин кабачка Ротунда и с явно наигранным удовольствием слушал пение своих гостей, которых он никак не мог себе представить такими мирными: сидят такие милые, солидные, благовоспитанные молодые люди, в которых просто невозможно узнать тех самых дебоширов, что всего лишь несколько дней назад разгромили его заведение, да еще за какие-то считанные минуты.
Сейчас же они орали «Люнебургскую степь», энергично раскрывая и закрывая свои сорок ртов. И в то же самое время сорок пар глаз внимательно следили за реакцией на пение их офицеров. Заметив, что и преподаватель тактики и офицер-воспитатель, кажется, довольны ими, фенрихи повеселели и приободрились. По крайней мере ни один из офицеров не проявлял и капли агрессивности. Конец песни прозвучал радостно и энергично.
— Слово предоставляется господину капитану Федерсу! — провозгласил громко Крамер.
Федерс на миг задумался, затем поднялся с места и своим обычным тоном, разве что несколько мягче, сказал:
— Хотя я здесь и не просил никого предоставлять мне слово, поскольку тут нет человека, который мог бы лишить меня этого, но раз уж я встал, то я не хотел бы пропустить лишнюю возможность, чтобы не обратить ваше внимание на небольшой нюанс. А именно на тот факт, что все вы находитесь не на занятии по тактике, что, по-видимому, особенно всех вас радует. А как частное лицо, в данном случае я хотел бы сказать вам следующее. Пусть никто из вас не пытается гордиться великими достижениями, не употребляет высокопарных слов и не считает себя сверхчеловеком! Лучше не доверяйте всем и каждому, и в первую очередь самим себе, так как сейчас на каждом шагу злоупотребляют человеком. А теперь забудьте все это, если, конечно, можете, по крайней мере до завтрашнего утра.
Фенрихи делали вид, что они внимательно слушают своего преподавателя, а некоторые из них даже кивали, как бы подтверждая правильность сказанного им, хотя вряд ли хоть один из них понимал, услышал ли он глупость или же нечто умное. В подобных сомнительных случаях было принято делать задумчивый вид, который никак нельзя было бы истолковать как неоптимистичный и легкомысленный.
Все фенрихи выпили за здоровье капитана Федерса, предварительно получив от него разрешение на это.
Затем снова встал Крамер, который все время следил за ходом вечера, продуманным им до мельчайших деталей. Повернувшись к Крафту, он заговорил словами, которые были заранее обдуманы:
— А теперь мы хотели бы попросить господина обер-лейтенанта назвать нам его любимую песню и разрешить нам спеть ее.
— «В поле, на жесткой земле», — ответил Крафт.
Крамер, довольный, улыбнулся, так как он ожидал, что Крафт назовет именно эту песню, и потому еще до вечера несколько раз прорепетировал ее с фенрихами. Крамер еще раньше заметил, что обер-лейтенанту почему-то нравится эта песня, быть может, потому, что другой он просто не знал, да это было уж и не так важно, главное заключалось в том, что тот высказал желание и отделение, которым он командовал, могло его выполнить.
Все пели с таким чувством, что, казалось, вот-вот заплачут от умиления.
— Этак и завыть можно, — тихо прошептал Меслер, обращаясь к своим соседям по столу. — Дайте мне кто-нибудь носовой платок, а то мне свой на это жаль, к тому же он у меня один-единственный и находится в белье.
Некоторые из фенрихов, и среди них, разумеется, поэт Бемке, были по-настоящему тронуты песней: «В поле, на жесткой земле, растянусь я усталый!..»
Даже сам Крафт слушал далеко не без сочувствия, в этом можно было не сомневаться: он размечтался о сугубо личном, тронутый меланхоличной мелодией, которая представляла собой искусную смесь церковного псалма с народной песней. Под такую никак нельзя было маршировать.
Как только утихли последние слова песни, так растрогавшей всех, Крамер снова решил взять бразды правления в свои руки.
— Господин обер-лейтенант, разрешите предоставить вам слово.
— Ваше здоровье! — ответил Крафт.
Сказав это, он, чтобы отрезать все пути к многословию, поднял бокал и, кивнув фенрихам, которые даже не успели опомниться, выпил его до дна. Всех это несколько насторожило, но зато и заметно оживило.
— А теперь можно курить и разговаривать, — проговорил Крамер, обращаясь к фенрихам.
Все сразу же заговорили, довольно оживленно, но все же не чересчур громко. Причем разговор их был совершенно безобидным, ни одно слово не могло покоробить слуха офицеров.
Время от времени они что-нибудь пели, поскольку пение являлось лучшим способом избежать какого-нибудь упущения, да и сами песни, которые они пели, были лишены каких бы то ни было грубых сексуальных выражений и не носили ни малейшего намека на политику. Именно поэтому у всех было хорошее настроение.
Однако, как бы там ни было, в душе все очень обрадовались, когда капитан Федерс и обер-лейтенант Крафт начали прощаться с ними.
— Если вы еще раз пожелаете разгромить какой-нибудь кабачок, — с усмешкой проговорил капитан Федерс, — то сначала подумайте о том, к каким последствиям это может привести. Подумайте и о том, кто же из вас будет выступать в роли козлов отпущения, так как позже, когда вы предстанете перед полицией, вам уже должна быть ясна общая картина положения. Самым верным способом искупления вины пока все еще является война. С ее помощью можно урегулировать все на свете. Гораздо легче, прикрываясь именем справедливости, мира или свободы, сжечь дотла какую-нибудь деревню или же стереть с лица земли город, чем разбить от избытка чувств винную бутылку.
Перед своим уходом из кабачка обер-лейтенант Крафт сказал своим питомцам:
— Ровно в полночь, друзья, все вы до одного должны быть в казарме, и безо всяких песен, без потасовок и без шума. А теперь желаю вам хорошо повеселиться!

— Ну а теперь начинается самая приятная часть вечера! — воскликнул Крамер.
Откровенно говоря, такого признания он смело мог и не делать, так как, стоило только офицерам удалиться из кабачка, от степенного поведения фенрихов, а при них они вели себя как подобает в казино, не осталось и следа. Сразу же поднялся страшный шум. Бокалы с вином опустошались с неимоверной быстротой. Прошло всего лишь несколько минут, как первый оратор уже встал ногами на стул.
— Камераден! — закричал он. — Наконец-то мы остались одни! Так поднимем же выше наши бокалы!
— Камераден, — обеспокоенно проговорил Крамер, — только пусть все будет мирно и прилично!
Очень скоро выяснилось, что же именно понимали фенрихи под словом «приличие». Некоторые из них заорали, требуя, чтобы хозяин обеспечил их новой порцией алкогольных напитков, делая ему при этом кое-какие недвусмысленные намеки. Ротунда сразу же все понял и был готов охотнее лить вино, чем быть еще раз свидетелем того, как в его заведении проливается кровь. Однако в первую очередь он ни при каких обстоятельствах не хотел еще раз иметь дело с бургомистром и не собирался еще раз стоять перед генералом. Взглянув бегло на часы, он несколько успокоился, так как до полуночи оставалось немногим более часа. Короче говоря, сколько бы они за оставшееся время ни пили, до опасного состояния опьянения им уже все равно не дойти.
— У меня каждый веселится как может, — пообещал фенрихам Ротунда. — Не думайте, что я могу испортить вам настроение.
— Долой длинные вступления! — дико заорали фенрихи.
Хозяина кабачка как ветром сдуло. Спустя три минуты на столе появился здоровенный кувшин вина, встреченный фенрихами возбужденно-радостным ревом.
Крамер еще раз попытался было направить дружескую попойку в нужное русло, скомандовав казарменным голосом:
— Камераден, песню!
— Поем «В Гамбурге, где я бывал»! — воскликнул Меслер. И не успел Крамер возразить, как все отделение уже затянуло предложенную Меслером песенку.
Крамер, разочарованный, уселся на место, понимая, что хотя он и отвлек фенрихов от выпивки, но все же допустил при этом досадную ошибку. Предлагая спеть песню, он должен был заранее подумать над тем, что же именно нужно спеть. Пусть уж теперь орут эту песню, лишь бы только не переходили границ дозволенного и не превращались в свиней. Пение этого гимна легкомысленных девиц еще можно было в какой-то степени простить солдатам, так считал в душе Крамер, но отнюдь не кандидатам в офицеры, за поведение которых он нес полную ответственность.
Однако, дабы не нарушать единства общества, Крамер сам подпевал фенрихам. Но когда певцы стали приближаться к тому месту в песне, где речь шла о талере, полученном девушкой за ее работу в подворотне, голос Крамера в общем хоре стал почти неслышен. А когда хозяин кабачка предусмотрительно закрыл дверь в помещение, где сидели фенрихи, чтобы их пьяное пение не обременяло слух немногих посетителей «Пегого пса», сидевших в соседнем зале, командир учебного отделения воспринял собственную ошибку как досадный просчет, который привел его в ярость.
— Ты не должен был позволять петь такую песню! — набросился на него Хохбауэр.
— Какое тебе до этого дело, дерьмо ты этакое! — заорал Крамер на Хохбауэра, потеряв самообладание, а потеряв его, он уже не мог сдержаться от охватившего его гнева, который так и выплескивался через край.
— Но все-таки как-то можно было направить их, — обиженно заметил Хохбауэр.
— Если можешь, сделай это сам, — посоветовал ему вконец осоловевший Крамер. — Я давно заподозрил, что ты метишь на мое место, никак тебе не терпится стать командиром учебного отделения.
Хохбауэр смущенно замолчал. В душе он, разумеется, мечтал об этом, однако никому никогда не говорил этого. А Крамер за последнее время начал спотыкаться на каждом шагу. Хохбауэр понимал, что было бы неплохо, если бы командиром их учебного отделения был назначен новый человек, однако этого никак не могло произойти без согласия офицера-воспитателя. Вот где была собака зарыта.
Тем временем песня подошла к концу. Крамер и Хохбауэр сделали вид, что они тоже добросовестно поют, а сами тайком настороженно наблюдали друг за другом. Каждый из них ожидал, что другой попросит у него извинения, однако ни тот ни другой не собирались этого делать.
В конце концов, Хохбауэр, как более умный и хитрый, решил сдаться. Мысленно он решил, что ему ни к чему в лице Крамера приобретать себе еще одного врага, которых у него и без того хватало. В глазах Хохбауэра Крамер был ни больше ни меньше как безмозглый осел, безвольная марионетка, если быть более точным.
Однако сразу Хохбауэр не сообразил, что ему было бы выгодно перетащить командира учебного отделения на свою сторону, чему в какой-то степени помешали шум и гвалт, начавшиеся на конце стола, где поднялся горлопан Меслер и что было силы заорал:
— Я требую, чтобы наш дорогой камерад Бемке прочел нам вслух свое собственное стихотворение, и если можно, то о любви!
Бемке начал ломаться, желая, чтобы его побольше попросили. Его начали просить настойчиво, но грубо, что Бемке, однако, тоже принял за комплимент, как, собственно, и было на самом деле. В конце концов, еще немного поломавшись, Бемке заявил, что он охотно прочтет свой последний опус, в котором, к сожалению, ничего не говорится о любви. При себе же у него, по чистой случайности, только стихи, в которых говорится о войне и о природе.
— Отклоняется! — заорал Меслер, выразитель группы дебоширов. — Твои стихи о войне не интересуют ни одну собаку. Нас интересуют только стихи о любви!
— Но в настоящий момент, — пытался защищаться Бемке, — у меня таких стихов нет!
— Тогда какой же ты поэт! — заорал Меслер ко всеобщему удовольствию. — Ведь ты же пишешь стихи! Тогда удались в укромное место и немедленно напиши! Тебе никто не станет мешать, я тебе это гарантирую. А мы все встанем, так сказать, в почетный караул, чтобы оберегать твой покой, а ответственность за это будет нести, ну, например, Хохбауэр.
— А может, мы лучше споем песню? — предложил Хохбауэр. — Ну, например, «По ту сторону долины»! Что ты думаешь по этому поводу, Крамер?
Однако Крамер по данному поводу ничего не думал.
Неожиданно с места, словно тигр, который готовится наброситься на слона, вскочил Меслер. Можно было подумать, что он только и ждал, когда на его пути возникнет препятствие, да не какое-нибудь, а в лице Хохбауэра.
— А ты можешь что-нибудь возразить против этой темы? — заорал он.
Этот далеко не безвредный вопрос был задан во всеуслышание. Фенрихи прислушались. Они не только начали подталкивать друг друга локтями, но даже прекратили свои разговоры. Одних разбирало любопытство, другие же еще немного поговорили и замолчали. Скоро все они уселись на свои места. Они надеялись быть очевидцами любопытного зрелища, наблюдать за которым они намеревались, так сказать, из своих «лож», откуда они лучше всего могли видеть и Меслера и Хохбауэра, на лицах которых появилось выражение, какое обычно бывает у гладиаторов перед самым боем.
— Так что же ты все-таки имеешь против любви? — не сдавался Меслер. Задал он этот вопрос тоном, каким во время религиозных войн противники задавали друг другу вопросы о том, почему противная сторона не исповедует настоящей веры. Меслер, во всяком случае, вел себя так, как будто он начинал ссору ради лучшей половины человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76