Мы хотим его послушать. Пусть перечислит заслуги умершего.
И тут младенец на руках Летиции разразился отчаянным ревом.
— Он говорит, как умеет! — выкрикнула Летиция.
И смех в толпе смолк.
С утра было солнечно. После полудня набежали тучи. Хлынул дождь сплошной стеною. Тысячи, миллионы стеклянных копий обрушились на Вечный город. Струи дождя растрепали кипарисы, превратив их в черные метелки, струи дождя смешались со струями бесчисленных фонтанов. Дождь шумел в водостоках и наполнял сердца тревогой пополам с печалью.
Дождь залил остатки погребального костра. Кости Руфина не успели сгореть, и их пришлось ломать, чтобы сложить в погребальную урну. А дождь все шел и шел. Пурпур сделался тяжел и черен, шерстяные тоги ледяными доспехами льнули к телу. Динамики внезапно онемели. Сделалось очень тихо, и только шум дождя наполнял Вечный город. Шум дождя и шум шагов. Ни крика, ни даже шепота. Дождь загонял людей в дома, каждого в свою нору. Вместе с мокрой одеждой и мокрыми сандалиями к очагу ложились черными псами Печаль и Тревога. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Прежде над Римом была простерта охранительная рука. Теперь она исчезла. Дождь лил и лил. Вечный город будто вымер. Лишь немногочисленные авто, вздымая фонтаны брызг, сновали по безлюдным улицам, и желтые их огни лишь усиливали тревогу.
Ариетта смотрела из окна на залитый водою сад. Хорошо, что она не пошла на похороны. Хорошо сидеть в теплой комнате, вертеть в пальцах стило и чиркать бумагу. В конце концов, какое ей дело до того, кто правит Римом? Куда больше ее занимает отзыв «ценителя», начертанный красивым почерком на первой странице ее книжки.
Гимп плескался в ванной и что-то напевал. М-да, с его голосом не поступишь в Одеон. А жаль…
Дождь кончился часам к четырем. Но вода еще шумела в водостоках, еще стекала с крыш. И тучи по-прежнему нависали над Римом.
— Я должен пойти на похороны Руфина, — сказал Гимп.
Он был в темной траурной тоге из некрашеной шерсти. И где он ее только раздобыл? Заказал заранее?
«На мои деньги», — отметила про себя Ариетта.
— Костер уже потух? — спросил Гимп.
— Радио молчит с полудня.
— Проводи меня, — попросил Гимп.
— Тебе так надо идти?
— Я — гений Империи, — напомнил он. — Сегодня хоронят императора.
Они вышли на улицу. Черный пес, обливающий угол фундамента, рассерженно гавкнул и устремился к ним огромными прыжками. Почуял гения, собака…
Гимп, услышав злобный рык, предостерегающе поднял руку.
Пес послушно приник к земле, заскулил и пополз назад, царапая когтями мостовую.
— Теперь пошли скорее, — сказал Гимп и стиснул плечо Ариетты. — И будь внимательна.
Фонари уже горели. Но как-то тускло. Лиловый свет струился через силу. Почему-то отражения в лужах были гораздо ярче, желтее, злее. Когда Ариетта и Гимп проходили, отражения выскакивали из одной лужи и спешно шлепались в соседнюю, и плыли за людьми, постепенно отставая. Стихи о лужах писать просто — отражения притягательны для поэтов.
Отраженный свет луны манит, а блеск солнца… Блеск солнца…
Ариетта задумалась о свете и рифмах и не заметила ловушки. Вернее, она проскочила, а ее слепой спутник угодил в разинутую пасть двумя ногами. Гимп рванулся и чуть не упал. Ноги его по щиколотку были погружены в непроницаемую черноту. Лужа, в которую он угодил, казалась густой и… немного выпуклой.
— Мы вляпались по уши! — закричал Гимп. Ариетта невольно передернулась. Голос гения был как наждак.
— Только ты.
— Ах, вот как! Приятно слышать, что тебе повезло. Скажи на милость, зачем мне тогда проводник? Так вляпаться я могу и без твоей помощи.
Его упреки были справедливы. Но от этого ничего не менялось. Ловушка держала его мертвой хваткой. Черная лужа вокруг ног морщилась от усилия, но отпускать не собиралась.
— Я побуду здесь. Не знаю, долго ли выдержу. Но пока я с тобой, — пообещала Ариетта.
— Зачем? — Гимп поднял голову. Незрячие глаза смотрели в черное небо без звезд. Фонари столпились вокруг. В той луже, где стоял Гимп, не плавало ни одного отражения.
— Я буду читать тебе стихи, пока ОНИ не придут…
— А потом?
— Потом не знаю. Наверное, убегу. Может быть даже раньше убегу. Я еще не знаю, насколько я смелая.
— Так не пойдет.
Гимп вынул из кармана какой-то кругляк.
— Подожги. — он протянул ей зажигалку. Она не позволила себе догадаться, что это такое. Руки дрожали. Только с третьего раза синий тщедушный огонек прилепился к поросячьему хвостику, торчащему из кругляка.
— Отойди. Когда жахнет — вернешься, дотащишь меня до дома.
Фитиль, шипя, обгорал… Огонек подобрался уже к самому кругляку.
Свободной рукой Гимп снял с себя пояс и отдал Ариетте.
— Ноги перетяни ремнем… А то кровью истеку.
— А если не успею? Если они раньше… Он не ответил — бросил взрывчатку себе под ноги.
Рвануло несильно — пламя, шипя, брызнуло во все стороны. Повалил дым, вонючий и необыкновенно густой. Лужа раздалась — будто в черной ее непроглядности открылся огромный красный рот, и рот этот вопил от ужаса. Ариетта слышала вопль и вполне различимый выкрик: «Н см-м-м!» Лужа отпустила Гимпа за мгновение до того, как раздался взрыв. Гимп рванулся вверх и вбок. Его накрыло уже в прыжке. Рассадило обе ноги. А от лужи не осталось ничего — несколько черных липких ошметков на стене ближайшего дома. Стекла в окнах лопнули, вниз посыпались осколки. Где-то далеко завыла сирена «Неспящих». Ариетта кинулась к гению. Гимп лежал в десятке футов от ловушки. Ноги его были красны от крови, края туники тлели, сворачиваясь черными лоскутами. Ариетта перетянула ремнем левую ногу, что пострадала куда больше правой, ухватила Гимпа под мышки и поволокла. Ума достало оглядываться — куда ступает, а не то они вдвоем точнехонько вляпались бы во вторую ловушку. Та в ужасе посторонилась, будто уже знала о кончине первой. Ариетте почудилось даже, что черная лужа провожает ее неприязненным взглядом. Взгляд она ощутила точно. От него холодом прожгло меж лопаток. Как все просто. Проще некуда. Ловушка — обычная лужа. Только в ней не отражается свет фонарей.
Гимп молчал. Но он был в сознании — кусал губы. Знал, что кричать нельзя. Ловцы тогда быстрее сбегутся. Лицо раненого гримасничало, то одна щека набухала, то другая, давясь криком. Ариетта вся взмокла, пока тащила гения. До ее дома оставалось шагов двадцать, когда она расслышала странный хруст, будто кто-то шел, ступая по тонкой наледи на лужах.
— Они…— шепнула зачем-то.
Гимп не ответил, изо всех сил оттолкнулся изуродованными ногами от земли. Ариетта едва не упала.
ХРУП… ХРУП…
Ариетте вдруг захотелось замедлиться и поглядеть, какие они, ловцы. Сравнить… Говорят, краше них нет никого на свете. Они могут все. Гораздо больше, чем боги. Но она пересилила себя и, напротив, ускорила шаги. Она буквально валилась вперед — дрожащие от напряжения ноги не поспевали. Спиною толкнула дверь, перевалила тело через порог. И тут Гимп не выдержал и завыл. По-звериному, истошно и страшно.
Ариетта обернулась. Увидела преследователей. Один впереди… Люди или… нелюди? Ариетта не успела ничего разглядеть — навалилась на дверь изнутри и замкнула засов. А они ломились следом.
Она кинулась к телефону.
— «Неспящие»! — вопила в трубку, хотя в трубке лишь противно ныли гудки. — Ко мне в дом ломятся грабители… здесь рядом… минута… ну максимум две… Скорее…
— Не надо вигилов, — прохрипел Гимп. — Читай стихи.
ХРУП… ХРУП…— слышалось за дверью.
— Какие? — взвизгнула от ужаса Ариетта.
— «Метаморфозы» Овидия. Они их терпеть не могут.
— Что именно?
— Что хочешь… что вспомнишь… Читай! Ариетта приникла губами к замочной скважине и зашептала:
Ему окропила Лоб и рога придала живущего долго оленя;
Шею вширь раздала, ушей заострила верхушки,
Кисти в копыта ему превратила, а руки — в оленьи
Длинные ноги, всего же покрыла пятнистою шерстью,
В нем возбудила и страх.
ХРУП… ХРУП…— послышалось, удаляясь.
— «Служба неспящих» слушает…— сообщила телефонная трубка, продолжая раскачиваться на проводе.
У Ариетты не было сил ответить…
В маленьком домике на окраине поселились двое. Женщина и ее сын, тяжело больной слепец. Им сочувствовали. Женщина была молода. Или просто выглядела моложаво? С сыном они казались ровесниками. Поговаривали, что эти двое попали под действие Трионовой бомбы. И оттого женщина сделалась молодой, а мужчина ослеп. Соседи приносили им еду. Денег не брали. Однако и в разговоры не вступали, торопились уйти. Боялись чего-то. Всякий раз по утрам женщина находила подсунутые под дверь купюры в десять или пятьдесят сестерциев. Иногда сотню.
Юний Вер казался себе отвратительным и жалким. Изломанным, расплющенным, будто внутри не осталось костей, кожа превратилась в мешок, в него собрали то, что называется плотью. И в то же время он даже не был серьезно ранен. Порезы на руках и плечах, оставленные мечом Сульде, никак нельзя было назвать ранами. Это были метки, знаки сокрушительного поражения. Чтобы оправиться от поражения, нужно время. Слишком много времени. Логос бессмертен, и кажется, что времени бесконечно много. Но это обман. Времени мало. Бесконечно мало. Его всегда не хватает для того, чтобы одержать победу. Зачем быть бессмертным и постоянно проигрывать? Уж лучше умереть и напиться воды из Леты. И забыть об унижении. А может быть, он вовсе не бог? Сказку выдумали другие, а он охотно в нее поверил. Мутации? Способность к перерождению? Ну и что из того? Может, он всего лишь гений, возомнивший себя равным Юпитеру? Глупый мальчишка. Ничтожный. Бог разума… ха-ха… это даже занятно. Это почти смешно…
«Бессмертному опекун не нужен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой хрупкость материи…"
Но Логосу как раз нужен был если не опекун, то поводырь.
Мир стал чернее непроглядной ночи. Ночи, в которой не отыскать пути.
Юний Вер, лучший боец Империи, проиграл бой Сульде. С какой тоской вспоминал новоявленный бог о тех временах, когда он жил молодым зверем, следуя инстинкту и не испытывая ничего, кроме злобы и гнева. Но начав чувствовать, чувства не заглушить. Стоики пытались, но их умозаключения красиво звучали лишь на бумаге. Начав думать, мыслям не перекроешь дорогу. Будешь думать и думать… Бесконечный бег. Только, к сожалению, не бег к цели, а бег по кругу. Сейчас чувство вины поджаривало бывшего гладиатора на медленном огне. Пытка длилась и днем, и ночью. Никакие оправдания не принимались.
Он спрашивал себя в который раз, почему он проиграл, и не находил ответа. Вернее, ответ каждый раз был один: разум обречен проигрывать войне. Но ведь как-то надо выиграть. Обязательно надо выиграть.
А вдруг… Да, вдруг ответ другой? Вдруг война истребляется только войною? Что же делать в таком случае?
Слепой бог. Нелепое словосочетание. Унизительное положение. Даже в своем доме он не мог ориентироваться и все время на что-нибудь натыкался. Однажды он попытался всей силой своей навалиться на тьму. Дрогнули стены. Мир качнулся. Вер услышал вопли людей, звон бьющихся стекол, ему на голову посыпалась штукатурка.
На следующий день вестники сообщили о землетрясении, которое не смогли предсказать приборы Сейсмической академии.
Если бог слеп, то все, на что он способен, — это разрушить мир. Логос потерял зрение, но слух сохранил. Более того, сохранилась и способность слышать чужие чувства. Даже сквозь сон к нему прорывались чужая боль и чужое отчаяние, чья-то радость, гнев и жажда мщения. Тысячи и тысячи эмоций сливались в непрерывный гул, щекочущий нервы, заставляя пребывать ослепшего бога в непрерывной тревоге. Дни и ночи лежал он, уткнувшись головой в подушки, и не думал, не желал, не мечтал, не стремился, только слушал, секунду радуясь, а в следующую приходя в отчаяние, еще секунду пребывая в эйфории и тут же погружаясь в поток нестерпимой боли. Не движение, но бессмысленные колебания. Когда-то с ним уже было подобное, но он позабыл, когда и где.
Что может вернуть зрение ослепшему богу? Ответ напрашивался сам собой: людская любовь. Логос мечтал, чтобы его полюбили, но не знал, как вызвать к себе эту любовь. Мысленно он протягивал руки, пытаясь обнять весь мир, баюкая, как младенцев, материки и прижав к щеке поверхность волнующихся океанов. Тогда поток человеческих чувств глох, мир замирал, тая дыхание, будто ожидал, что бог задушит его в объятиях. И Логос разжимал руки и отпускал непослушный и непонятный мир, так и не добившись взаимности.
И тут же в душу его с новой силой ударяла волна людских эмоций.
Не зная, что делать, Логос сидел, зажав в ладони какой-нибудь камень или цветок, пытаясь в частице отыскать разгадку всего мира. Порой мысли вспыхивали ярко. Блестящие мысли, как удар стального клинка. Но клинок этот не мог рассечь тьму… Тьма… Он пробовал ее на вкус, и она хрустела на зубах песком. Мерещилась черная пустыня под черным небом, освещенная черным солнцем. По черной пустыне вез ослепшего бога черный бактриан.
И он в самом деле видел эту пустыню. Черные города вставали на горизонте. На черных оазисах росли черные пальмы, отражающиеся в черной воде. С каждой минутой Логос видел этот мир все отчетливее. И страшная мысль черной змеей прокрадывалась в сознание: а что если физически он не ослеп? Просто он видит другой мир. Прежде он зрел свет. Теперь увидел тьму. И скоро он полностью перейдет в ТОТ мир, мир Тьмы. И закроет за собой дверь.
О нет, ни за что! Но как сразиться с тьмою, как вернуться к свету? Логос не знал. И вообще с каждым днем, с каждой минутой он знал все меньше и меньше. Тьма пожирала его знания. Вскоре Логос станет беспомощным, как человек.
И вот, озлившись на свою слепоту, Вер выскочил из дома и попросил соседского мальчишку отвести его в ближайшую таверну. Он пил, танцевал и нагло ухлестывал за какой-то красоткой, сильно надушенной галльскими духами и душевно пребывающей в состоянии бесчувственного, но незлобного легкомыслия. По этому веселому бесчувствию и по духам Вер безошибочно вновь и вновь находил юную особу в толпе, пока два почитателя красотки не вывели слепца за дверь — якобы протрезветь, но с явным намерением пересчитать бывшему гладиатору ребра. Но и слепой, он умел отбивать удары. Случалось ему нередко в первый день игр выступать в роли андабата, причем противник не обязательно бывал в глухом шлеме. Вер побеждал на арене. Теперь было и вовсе легко: он слышал не только шорох шагов и одежды, но и всплески ярости, предвещавшие удар. Ярость и злость обозначали во тьме соперников. Слепой гладиатор не пропустил ни одного удара, зато двое зрячих парней ушли с разбитыми носами, утратив десяток зубов на двоих. Но во тьме, окружавшей Вера, эти удары не пробили ни единой бреши.
На ощупь брел Логос домой. Вели его не стены и ограды, но тепло дома, где его ждали. И тут кто-то шепнул ему на ухо:
— Как хорошо, что ты слеп. Логос!
Но вместе с голосом не пришло ничего: ни злорадства, ни страха, ни единого чувства, будто сама тьма говорила с ним.
А потом кто-то схватил Логоса сзади за шею и пригнул к земле. Логос рванулся, впечатался в стену, и стена подалась тающим воском. На голову посыпались кирпичи и штукатурка. Сорвавшийся с подоконника цветочный горшок грохнулся о мостовую. Где-то внутри дома закричал человек. И Вер закричал, и пустился бежать. Никто не гнался за ним, никто не пытался напасть вновь. Но Логосу казалось, что в темноте кто-то неведомый наблюдает за его бегством и улыбается.
Он не открыл дверь, а вышиб ее плечом и рухнул на пол.
Он лежал на полу в атрии и отчетливо видел бескрайнее черное поле, затянутое пеленой зеленого тумана.
— Андабат… — выкрикнул Вер, и будто кузнечный молот ударил по металлу.
Глава 4
Августовские игры 1975 года (продолжение)
«Покойный Руфин Август не сделал никаких распоряжений о том, кто должен исполнять обязанности императора, пока Постум Август находится в младенческом возрасте и не может принять на себя всю тяжесть государственных дел. Сенат постановил, что должность диктатора получит старейший сенатор. Диктатором, скорее всего, станет Макций Проб. Срок его полномочий ограничен пятью годами». «Сегодня день богини изобилия Опы». «Сегодня состоится свадьба Енбита Пизона и Сервилии Кар».
«Акта диурна», 8-й день до Календ сентября
Как Гимп восстановил себе ноги, Ариетта не видела. Ни один гений, пусть даже и бывший, не позволит простому смертному смотреть, как заживают его раны. Гимп попросил чистой воды, бинтов и оливкового масла. Потом велел выйти и запереть дверь.
Ариетта сидела на кухне и рассматривала желтоватый потрескавшийся потолок с узким фризом, слушая, как, надрываясь, сипит паром чайник на плите. И тут вошел Гимп в розовом халате до пят, шаркая пушистыми белыми домашними туфлями. Ее халат, ее туфли… Он прекрасно ориентировался в ее доме.
— Странно, — заметила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
И тут младенец на руках Летиции разразился отчаянным ревом.
— Он говорит, как умеет! — выкрикнула Летиция.
И смех в толпе смолк.
С утра было солнечно. После полудня набежали тучи. Хлынул дождь сплошной стеною. Тысячи, миллионы стеклянных копий обрушились на Вечный город. Струи дождя растрепали кипарисы, превратив их в черные метелки, струи дождя смешались со струями бесчисленных фонтанов. Дождь шумел в водостоках и наполнял сердца тревогой пополам с печалью.
Дождь залил остатки погребального костра. Кости Руфина не успели сгореть, и их пришлось ломать, чтобы сложить в погребальную урну. А дождь все шел и шел. Пурпур сделался тяжел и черен, шерстяные тоги ледяными доспехами льнули к телу. Динамики внезапно онемели. Сделалось очень тихо, и только шум дождя наполнял Вечный город. Шум дождя и шум шагов. Ни крика, ни даже шепота. Дождь загонял людей в дома, каждого в свою нору. Вместе с мокрой одеждой и мокрыми сандалиями к очагу ложились черными псами Печаль и Тревога. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Прежде над Римом была простерта охранительная рука. Теперь она исчезла. Дождь лил и лил. Вечный город будто вымер. Лишь немногочисленные авто, вздымая фонтаны брызг, сновали по безлюдным улицам, и желтые их огни лишь усиливали тревогу.
Ариетта смотрела из окна на залитый водою сад. Хорошо, что она не пошла на похороны. Хорошо сидеть в теплой комнате, вертеть в пальцах стило и чиркать бумагу. В конце концов, какое ей дело до того, кто правит Римом? Куда больше ее занимает отзыв «ценителя», начертанный красивым почерком на первой странице ее книжки.
Гимп плескался в ванной и что-то напевал. М-да, с его голосом не поступишь в Одеон. А жаль…
Дождь кончился часам к четырем. Но вода еще шумела в водостоках, еще стекала с крыш. И тучи по-прежнему нависали над Римом.
— Я должен пойти на похороны Руфина, — сказал Гимп.
Он был в темной траурной тоге из некрашеной шерсти. И где он ее только раздобыл? Заказал заранее?
«На мои деньги», — отметила про себя Ариетта.
— Костер уже потух? — спросил Гимп.
— Радио молчит с полудня.
— Проводи меня, — попросил Гимп.
— Тебе так надо идти?
— Я — гений Империи, — напомнил он. — Сегодня хоронят императора.
Они вышли на улицу. Черный пес, обливающий угол фундамента, рассерженно гавкнул и устремился к ним огромными прыжками. Почуял гения, собака…
Гимп, услышав злобный рык, предостерегающе поднял руку.
Пес послушно приник к земле, заскулил и пополз назад, царапая когтями мостовую.
— Теперь пошли скорее, — сказал Гимп и стиснул плечо Ариетты. — И будь внимательна.
Фонари уже горели. Но как-то тускло. Лиловый свет струился через силу. Почему-то отражения в лужах были гораздо ярче, желтее, злее. Когда Ариетта и Гимп проходили, отражения выскакивали из одной лужи и спешно шлепались в соседнюю, и плыли за людьми, постепенно отставая. Стихи о лужах писать просто — отражения притягательны для поэтов.
Отраженный свет луны манит, а блеск солнца… Блеск солнца…
Ариетта задумалась о свете и рифмах и не заметила ловушки. Вернее, она проскочила, а ее слепой спутник угодил в разинутую пасть двумя ногами. Гимп рванулся и чуть не упал. Ноги его по щиколотку были погружены в непроницаемую черноту. Лужа, в которую он угодил, казалась густой и… немного выпуклой.
— Мы вляпались по уши! — закричал Гимп. Ариетта невольно передернулась. Голос гения был как наждак.
— Только ты.
— Ах, вот как! Приятно слышать, что тебе повезло. Скажи на милость, зачем мне тогда проводник? Так вляпаться я могу и без твоей помощи.
Его упреки были справедливы. Но от этого ничего не менялось. Ловушка держала его мертвой хваткой. Черная лужа вокруг ног морщилась от усилия, но отпускать не собиралась.
— Я побуду здесь. Не знаю, долго ли выдержу. Но пока я с тобой, — пообещала Ариетта.
— Зачем? — Гимп поднял голову. Незрячие глаза смотрели в черное небо без звезд. Фонари столпились вокруг. В той луже, где стоял Гимп, не плавало ни одного отражения.
— Я буду читать тебе стихи, пока ОНИ не придут…
— А потом?
— Потом не знаю. Наверное, убегу. Может быть даже раньше убегу. Я еще не знаю, насколько я смелая.
— Так не пойдет.
Гимп вынул из кармана какой-то кругляк.
— Подожги. — он протянул ей зажигалку. Она не позволила себе догадаться, что это такое. Руки дрожали. Только с третьего раза синий тщедушный огонек прилепился к поросячьему хвостику, торчащему из кругляка.
— Отойди. Когда жахнет — вернешься, дотащишь меня до дома.
Фитиль, шипя, обгорал… Огонек подобрался уже к самому кругляку.
Свободной рукой Гимп снял с себя пояс и отдал Ариетте.
— Ноги перетяни ремнем… А то кровью истеку.
— А если не успею? Если они раньше… Он не ответил — бросил взрывчатку себе под ноги.
Рвануло несильно — пламя, шипя, брызнуло во все стороны. Повалил дым, вонючий и необыкновенно густой. Лужа раздалась — будто в черной ее непроглядности открылся огромный красный рот, и рот этот вопил от ужаса. Ариетта слышала вопль и вполне различимый выкрик: «Н см-м-м!» Лужа отпустила Гимпа за мгновение до того, как раздался взрыв. Гимп рванулся вверх и вбок. Его накрыло уже в прыжке. Рассадило обе ноги. А от лужи не осталось ничего — несколько черных липких ошметков на стене ближайшего дома. Стекла в окнах лопнули, вниз посыпались осколки. Где-то далеко завыла сирена «Неспящих». Ариетта кинулась к гению. Гимп лежал в десятке футов от ловушки. Ноги его были красны от крови, края туники тлели, сворачиваясь черными лоскутами. Ариетта перетянула ремнем левую ногу, что пострадала куда больше правой, ухватила Гимпа под мышки и поволокла. Ума достало оглядываться — куда ступает, а не то они вдвоем точнехонько вляпались бы во вторую ловушку. Та в ужасе посторонилась, будто уже знала о кончине первой. Ариетте почудилось даже, что черная лужа провожает ее неприязненным взглядом. Взгляд она ощутила точно. От него холодом прожгло меж лопаток. Как все просто. Проще некуда. Ловушка — обычная лужа. Только в ней не отражается свет фонарей.
Гимп молчал. Но он был в сознании — кусал губы. Знал, что кричать нельзя. Ловцы тогда быстрее сбегутся. Лицо раненого гримасничало, то одна щека набухала, то другая, давясь криком. Ариетта вся взмокла, пока тащила гения. До ее дома оставалось шагов двадцать, когда она расслышала странный хруст, будто кто-то шел, ступая по тонкой наледи на лужах.
— Они…— шепнула зачем-то.
Гимп не ответил, изо всех сил оттолкнулся изуродованными ногами от земли. Ариетта едва не упала.
ХРУП… ХРУП…
Ариетте вдруг захотелось замедлиться и поглядеть, какие они, ловцы. Сравнить… Говорят, краше них нет никого на свете. Они могут все. Гораздо больше, чем боги. Но она пересилила себя и, напротив, ускорила шаги. Она буквально валилась вперед — дрожащие от напряжения ноги не поспевали. Спиною толкнула дверь, перевалила тело через порог. И тут Гимп не выдержал и завыл. По-звериному, истошно и страшно.
Ариетта обернулась. Увидела преследователей. Один впереди… Люди или… нелюди? Ариетта не успела ничего разглядеть — навалилась на дверь изнутри и замкнула засов. А они ломились следом.
Она кинулась к телефону.
— «Неспящие»! — вопила в трубку, хотя в трубке лишь противно ныли гудки. — Ко мне в дом ломятся грабители… здесь рядом… минута… ну максимум две… Скорее…
— Не надо вигилов, — прохрипел Гимп. — Читай стихи.
ХРУП… ХРУП…— слышалось за дверью.
— Какие? — взвизгнула от ужаса Ариетта.
— «Метаморфозы» Овидия. Они их терпеть не могут.
— Что именно?
— Что хочешь… что вспомнишь… Читай! Ариетта приникла губами к замочной скважине и зашептала:
Ему окропила Лоб и рога придала живущего долго оленя;
Шею вширь раздала, ушей заострила верхушки,
Кисти в копыта ему превратила, а руки — в оленьи
Длинные ноги, всего же покрыла пятнистою шерстью,
В нем возбудила и страх.
ХРУП… ХРУП…— послышалось, удаляясь.
— «Служба неспящих» слушает…— сообщила телефонная трубка, продолжая раскачиваться на проводе.
У Ариетты не было сил ответить…
В маленьком домике на окраине поселились двое. Женщина и ее сын, тяжело больной слепец. Им сочувствовали. Женщина была молода. Или просто выглядела моложаво? С сыном они казались ровесниками. Поговаривали, что эти двое попали под действие Трионовой бомбы. И оттого женщина сделалась молодой, а мужчина ослеп. Соседи приносили им еду. Денег не брали. Однако и в разговоры не вступали, торопились уйти. Боялись чего-то. Всякий раз по утрам женщина находила подсунутые под дверь купюры в десять или пятьдесят сестерциев. Иногда сотню.
Юний Вер казался себе отвратительным и жалким. Изломанным, расплющенным, будто внутри не осталось костей, кожа превратилась в мешок, в него собрали то, что называется плотью. И в то же время он даже не был серьезно ранен. Порезы на руках и плечах, оставленные мечом Сульде, никак нельзя было назвать ранами. Это были метки, знаки сокрушительного поражения. Чтобы оправиться от поражения, нужно время. Слишком много времени. Логос бессмертен, и кажется, что времени бесконечно много. Но это обман. Времени мало. Бесконечно мало. Его всегда не хватает для того, чтобы одержать победу. Зачем быть бессмертным и постоянно проигрывать? Уж лучше умереть и напиться воды из Леты. И забыть об унижении. А может быть, он вовсе не бог? Сказку выдумали другие, а он охотно в нее поверил. Мутации? Способность к перерождению? Ну и что из того? Может, он всего лишь гений, возомнивший себя равным Юпитеру? Глупый мальчишка. Ничтожный. Бог разума… ха-ха… это даже занятно. Это почти смешно…
«Бессмертному опекун не нужен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой хрупкость материи…"
Но Логосу как раз нужен был если не опекун, то поводырь.
Мир стал чернее непроглядной ночи. Ночи, в которой не отыскать пути.
Юний Вер, лучший боец Империи, проиграл бой Сульде. С какой тоской вспоминал новоявленный бог о тех временах, когда он жил молодым зверем, следуя инстинкту и не испытывая ничего, кроме злобы и гнева. Но начав чувствовать, чувства не заглушить. Стоики пытались, но их умозаключения красиво звучали лишь на бумаге. Начав думать, мыслям не перекроешь дорогу. Будешь думать и думать… Бесконечный бег. Только, к сожалению, не бег к цели, а бег по кругу. Сейчас чувство вины поджаривало бывшего гладиатора на медленном огне. Пытка длилась и днем, и ночью. Никакие оправдания не принимались.
Он спрашивал себя в который раз, почему он проиграл, и не находил ответа. Вернее, ответ каждый раз был один: разум обречен проигрывать войне. Но ведь как-то надо выиграть. Обязательно надо выиграть.
А вдруг… Да, вдруг ответ другой? Вдруг война истребляется только войною? Что же делать в таком случае?
Слепой бог. Нелепое словосочетание. Унизительное положение. Даже в своем доме он не мог ориентироваться и все время на что-нибудь натыкался. Однажды он попытался всей силой своей навалиться на тьму. Дрогнули стены. Мир качнулся. Вер услышал вопли людей, звон бьющихся стекол, ему на голову посыпалась штукатурка.
На следующий день вестники сообщили о землетрясении, которое не смогли предсказать приборы Сейсмической академии.
Если бог слеп, то все, на что он способен, — это разрушить мир. Логос потерял зрение, но слух сохранил. Более того, сохранилась и способность слышать чужие чувства. Даже сквозь сон к нему прорывались чужая боль и чужое отчаяние, чья-то радость, гнев и жажда мщения. Тысячи и тысячи эмоций сливались в непрерывный гул, щекочущий нервы, заставляя пребывать ослепшего бога в непрерывной тревоге. Дни и ночи лежал он, уткнувшись головой в подушки, и не думал, не желал, не мечтал, не стремился, только слушал, секунду радуясь, а в следующую приходя в отчаяние, еще секунду пребывая в эйфории и тут же погружаясь в поток нестерпимой боли. Не движение, но бессмысленные колебания. Когда-то с ним уже было подобное, но он позабыл, когда и где.
Что может вернуть зрение ослепшему богу? Ответ напрашивался сам собой: людская любовь. Логос мечтал, чтобы его полюбили, но не знал, как вызвать к себе эту любовь. Мысленно он протягивал руки, пытаясь обнять весь мир, баюкая, как младенцев, материки и прижав к щеке поверхность волнующихся океанов. Тогда поток человеческих чувств глох, мир замирал, тая дыхание, будто ожидал, что бог задушит его в объятиях. И Логос разжимал руки и отпускал непослушный и непонятный мир, так и не добившись взаимности.
И тут же в душу его с новой силой ударяла волна людских эмоций.
Не зная, что делать, Логос сидел, зажав в ладони какой-нибудь камень или цветок, пытаясь в частице отыскать разгадку всего мира. Порой мысли вспыхивали ярко. Блестящие мысли, как удар стального клинка. Но клинок этот не мог рассечь тьму… Тьма… Он пробовал ее на вкус, и она хрустела на зубах песком. Мерещилась черная пустыня под черным небом, освещенная черным солнцем. По черной пустыне вез ослепшего бога черный бактриан.
И он в самом деле видел эту пустыню. Черные города вставали на горизонте. На черных оазисах росли черные пальмы, отражающиеся в черной воде. С каждой минутой Логос видел этот мир все отчетливее. И страшная мысль черной змеей прокрадывалась в сознание: а что если физически он не ослеп? Просто он видит другой мир. Прежде он зрел свет. Теперь увидел тьму. И скоро он полностью перейдет в ТОТ мир, мир Тьмы. И закроет за собой дверь.
О нет, ни за что! Но как сразиться с тьмою, как вернуться к свету? Логос не знал. И вообще с каждым днем, с каждой минутой он знал все меньше и меньше. Тьма пожирала его знания. Вскоре Логос станет беспомощным, как человек.
И вот, озлившись на свою слепоту, Вер выскочил из дома и попросил соседского мальчишку отвести его в ближайшую таверну. Он пил, танцевал и нагло ухлестывал за какой-то красоткой, сильно надушенной галльскими духами и душевно пребывающей в состоянии бесчувственного, но незлобного легкомыслия. По этому веселому бесчувствию и по духам Вер безошибочно вновь и вновь находил юную особу в толпе, пока два почитателя красотки не вывели слепца за дверь — якобы протрезветь, но с явным намерением пересчитать бывшему гладиатору ребра. Но и слепой, он умел отбивать удары. Случалось ему нередко в первый день игр выступать в роли андабата, причем противник не обязательно бывал в глухом шлеме. Вер побеждал на арене. Теперь было и вовсе легко: он слышал не только шорох шагов и одежды, но и всплески ярости, предвещавшие удар. Ярость и злость обозначали во тьме соперников. Слепой гладиатор не пропустил ни одного удара, зато двое зрячих парней ушли с разбитыми носами, утратив десяток зубов на двоих. Но во тьме, окружавшей Вера, эти удары не пробили ни единой бреши.
На ощупь брел Логос домой. Вели его не стены и ограды, но тепло дома, где его ждали. И тут кто-то шепнул ему на ухо:
— Как хорошо, что ты слеп. Логос!
Но вместе с голосом не пришло ничего: ни злорадства, ни страха, ни единого чувства, будто сама тьма говорила с ним.
А потом кто-то схватил Логоса сзади за шею и пригнул к земле. Логос рванулся, впечатался в стену, и стена подалась тающим воском. На голову посыпались кирпичи и штукатурка. Сорвавшийся с подоконника цветочный горшок грохнулся о мостовую. Где-то внутри дома закричал человек. И Вер закричал, и пустился бежать. Никто не гнался за ним, никто не пытался напасть вновь. Но Логосу казалось, что в темноте кто-то неведомый наблюдает за его бегством и улыбается.
Он не открыл дверь, а вышиб ее плечом и рухнул на пол.
Он лежал на полу в атрии и отчетливо видел бескрайнее черное поле, затянутое пеленой зеленого тумана.
— Андабат… — выкрикнул Вер, и будто кузнечный молот ударил по металлу.
Глава 4
Августовские игры 1975 года (продолжение)
«Покойный Руфин Август не сделал никаких распоряжений о том, кто должен исполнять обязанности императора, пока Постум Август находится в младенческом возрасте и не может принять на себя всю тяжесть государственных дел. Сенат постановил, что должность диктатора получит старейший сенатор. Диктатором, скорее всего, станет Макций Проб. Срок его полномочий ограничен пятью годами». «Сегодня день богини изобилия Опы». «Сегодня состоится свадьба Енбита Пизона и Сервилии Кар».
«Акта диурна», 8-й день до Календ сентября
Как Гимп восстановил себе ноги, Ариетта не видела. Ни один гений, пусть даже и бывший, не позволит простому смертному смотреть, как заживают его раны. Гимп попросил чистой воды, бинтов и оливкового масла. Потом велел выйти и запереть дверь.
Ариетта сидела на кухне и рассматривала желтоватый потрескавшийся потолок с узким фризом, слушая, как, надрываясь, сипит паром чайник на плите. И тут вошел Гимп в розовом халате до пят, шаркая пушистыми белыми домашними туфлями. Ее халат, ее туфли… Он прекрасно ориентировался в ее доме.
— Странно, — заметила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35