Империя – 3

«Марианна Алферова. Боги слепнут»: Олма-пресс; 2000
ISBN 5-224-01532-4/5-7654-1070-7
Аннотация
Первый гладиатор Рима Юний Вер выходит на арену. Он удачлив, он красив как бог, он почти непобедим. Из своей ложи приветствует знаменитого гладиатора его друг сенатор Элий. Он сам в прошлом гладиатор, а в будущем... Но своего будущего друзья, разумеется, не знают. Не знают, что арена, это только разминка, и сражаться им придется не только с профессиональными бойцами, но и с отрядами Чингисхана, и... даже с богами. Но самой большой опасностью грозят интриги политиков...

Марианна АЛФЕРОВА
БОГИ СЛЕПНУТ
ЧАСТЬ 1
Глава 1
Августовские игры 1975 года

«Сенат заседает ежедневно. Никогда прежде положение Империи не было столь катастрофичным. Гибель армии Руфина нельзя сравнить ни с поражением при Каннах, ни с гибелью трех легионов в Тевтобургском лесу ». «Если бы император Руфин не медлил со своей армией в Антиохии, Нисибис можно было бы спасти, — это мнение сенатора Луиия Галла кажется почти бесспорным». «Вчера император Руфин пожаловал Летиции Кар титул Августы».
«Акта диурна», 17-й день до Календ сентября 1975 года
Радио в соседней комнате ожило и разразилось потоком трагических маршей. Динамик хрипел, стараясь перекричать воду, рвущуюся из водопроводного крана. Обычное утро в многоквартирной инсуле. Подмастерье из седьмой римской центурии штукатуров собирался на работу.
«Состояние императора Руфина без изменений…» — хрипел динамик.
«Надо же, как долго он живет», — отметила про себя Ариетта. Многие надеялись, что Руфин выживет. Но она знала, что император умрет. Знала — и все. Откуда — неизвестно. Да и какое имеет значение, откуда приходит знание? Мы знаем, что слово «синь» обозначает бескрайность неба и простор, а «черный» ассоциируется с мраком и непроглядностью ночи. Разве нужно доказывать, что ночь черна, а радость — мимолетна?
Позвонила Сервилия. Чуть грустный голос, уверенный тон.
— В три часа нас ждет Руфин. Не опаздывай. Ариетта посмотрела на старенький хронометр. Было шесть утра. Она не знала, стоит ли прощание с императором сладкого утреннего сна.
— Ты должна прийти! — Сервилия не настаивала — утверждала. И как она только вспомнила про нее, Ариетту. Сто лет не звонила, а тут…
— Я приду, — выдавила в ответ Ариетта.
С Сервилией трудно спорить, она всегда права, даже когда далека от истины.
Ариетта накрутила кольца провода на палец и стала смотреть, как раскачивается трубка. Туда-сюда. На что это похоже? На трубку, которая раскачивается. Кто может похвастаться, что походит сам на себя? Ариетта не может. Она меняется.
Не хочет меняться, но меняется. Не год за годом, но минута за минутой. Минуту назад ей хотелось написать пару строк, банальных, но очень милых. Но минута прошла, и Ариетта выбросила листок в корзинку и смотрит, как он сиротливо лежит на дне — маленький серый комочек, весь в изломах граней.
Ей нравится сообщать знакомым, что она — поэтесса. То есть пишет стихи. У нее вышла книжка тиражом в двести экземпляров. Если зайти в книжный магазин на Священной дороге «Зефир», то можно увидеть на витрине изрядно замусоленный экземпляр.
Ариетта бросила трубку и взяла пустую страницу. Хотела написать что-то веселое, но почему-то написала «тоска». Тоска — слишком истертое слово, чтобы начать с него стихотворение. В мире слишком много тоски. Дома — тоска, трава — тоска, и лица человеческие тоже, почти как дома и трава. Но Ариетта не стала бросать листок в урну. Одно слово еще не означает провал, из него может что-то вылупиться.
Император Руфин умирает. В три часа дня Ариетта в числе избранных приглашена с ним проститься, император что-то собирается сказать миру. День до трех часов утратил смысл, скомкан ожиданием, как листочек с неудачной фразой. Сооружение прически, умывание, даже завтрак нельзя растягивать так долго, чтобы день распрямился и принял удобные очертания. Само по себе приглашение лестно. Но Руфин… Что он значит для Ариетты?
Август умирает. Это звучало как первая строчка стихотворения. Но строчка слишком многозначительная. Она не требует продолжения и не может вытащить из небытия за собой целую строфу, и потому останется в одиночестве. Ариетта даже не знала: грустно ли ей, что Руфин умирает, или нет. Во всяком случае, она ничего не хотела от него услышать, и нечего ей было ему сказать. Наверное, еще года полтора назад она бы с ума сошла, узнав о страшной гибели императора и его армии. А сегодня ей все равно. С некоторых пор Ариетта стала подозревать, что другим — тоже. Или почти все равно. Просто они не говорят об этом вслух, как и она. И от этого ей по-настоящему становилось не по себе.
— А может быть, люди сделались бесчувственными потому, что утратили гениев? Гении ни за что не позволили бы людям равнодушно наблюдать за происходящим, они бы заставили подопечных грудью встать против зла. Не всех, конечно… Некоторых. Но и этого вполне достаточно. Хорошо бы повстречать гения. Ариетта думала об этом каждодневно. Но гении почему-то не встречались ей на пути. Ну, разве что в виде кошек.
Ариетта отворила дверь и вышла в сад. Сад — это громко сказано. Нелепо называть садом маленький квадратик черной земли, в который намертво вросла старая пиния. Огромный шатер длинноигольной хвои накрывал весь «садик». Сейчас под этим шатром лежал какой-то человек. От природы крепкого телосложения, он исхудал так, что кости готовы были прорвать выдубленную солнцем кожу. Туника была грязна, волосы всклокочены и в пыли. Незнакомец спал и видел удивительные сны. Неправдоподобные видения роились вокруг головы спящего, как слепни над потным крупом скакуна. Ариетта опустилась рядом на колени: интересно подглядеть чужой сон. Но только она всмотрелась в мельканье зеленоватых и голубых теней, только различила слабое мерцание вокруг головы, как человек дернулся и проснулся. Видения мгновенно исчезли. Странный бродяга был красив и молод. И у него были огромные глаза. Они смотрели, не мигая, куда-то мимо Ариетты и разглядывали неведомое у нее за спиной. Разглядывали так внимательно, что она невольно оглянулась. Но за ее спиной не было ничего интересного. Стена дома, выкрашенная охрой, уже изрядно полинялая, и в стене пустая ниша, в которой когда-то находилась статуя. Незнакомец протянул руку и положил ладонь на голое колено девушки. Ариетта влепила ему пощечину. Незнакомец отшатнулся, по-прежнему разглядывая пустую нишу в стене.
— Кто здесь? — спросил он глухо. — Ловцы? И тогда Ариетта поняла, что перед нею слепец. Ей сделалось стыдно за свою выходку.
— Кто ты? — задала она вопрос в свою очередь.
Незнакомец облегченно вздохнул:
— Нет, не ловцы… не ловцы… Слава богам…
Он содрогнулся всем телом, вспомнив ночную охоту и свой бег, петляние по улицам в темноте. Впрочем, для него темнота днем и ночью одна и та же. Как он спасся? Как сумел ускользнуть? Кажется, он перепрыгнул через ограду и упал здесь под пинией, а ловцы помчались дальше, уверенные, что вот-вот настигнут добычу. Он ускользнул. Пока.
— Кто ты? — повторила Ариетта свой вопрос.
— Я — Гимп, бывший гений.
— Гений! — воскликнула она почти восторженно. — Значит, ты говорил с богами, да?
Он кивнул с неохотой:
— Говорил, и довольно часто.
— Ну и как они, боги? Блаженны и вечны?
— Может быть и блаженны, но не вечны. Хотя и бессмертны. Представь, бессмертны, но не вечны.
Он бросал слова, как другие бросают кости — по воле случая, имитируя мысль. Говорил не для того, чтобы высказаться, но лишь затем, чтобы скрыть чувства и опасения. Но это не злило Ариетту. Напротив. Его словесные обманки забавляли ее, как игра.
— Ты ослеп, когда тебя сбросили на землю? Гимп отрицательно покачал головой:
— Я ослеп, потому что потащился вместе с армией Руфина в Месопотамию. Люди придумали для гениев сладкую приманку под названием «римское гражданство». Я облучился вместе с другими. Теперь они умирают в клинике Нормы Галликан. А я метаморфирую. Для начала у меня вытекли глаза. Потом произошла регенерация, но что-то нарушилось, и я не могу видеть. Гении под воздействием жесткого излучения метаморфируют. Так же, как и боги. В этом мы похожи. — Походя он сообщил ей свою тайну. Поймет собеседница, не поймет — новый бросок костей. Ариетта поняла, но не подала виду.
— Если бы я видела богов, — задумчиво проговорила Ариетта, — я бы сложила о них поэму…
— Не стоит тратить попусту время. Лучше угости меня вином, да я пойду.
— Куда? — спросила она насмешливо.
Он не ответил — смотрел мимо нее и хмурил брови.
И он не ушел. Некуда ему было идти. Спустя полчаса он бултыхался в ванне, взбивая густую мыльную пену, и пел охрипшим, каркающим голосом о музыке сфер и небесной тверди. Он не подозревал, что Ариетта стоит в дверях ванной комнаты и не может отвести взгляда от его чеканного профиля. Но профиль — это только половина лица. Половина может быть утонченной, а все лицо — безобразным. Но когда смотришь на прекрасный профиль, об этой двуликости догадываться не стоит. Вообще лучше жить, видя лишь половину мира. Так легче.
Ариетта подошла и скинула тунику. Стояла перед гением обнаженная, а он не видел ее. Но что-то почувствовал — замер, прислушиваясь. Потом вытянул руку и коснулся ее колена. Медленно она опустилась в ванну. Одно слово «гений» вызывает в женщинах вожделение. Они млеют от звука его голоса, они сходят с ума от одного прикосновения, молят об одной-единственной ночи, ничего не требуя взамен, на все готовы, лишь бы побывать в объятиях гения. Ариетта не знала, что влечет ее — необыкновенная красота гостя или его гениальная сущность. Или собственное вожделение, давно не находившее удовлетворения.
«Прикосновение гения"… О, неплохое название для поэмы. Название, скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока — хлопья пены на грязной воде и несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей наслаждения…
Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии. Пили кисловатое, терпкое красное… без имени существительного — одних прилагательных вполне хватит для определения сути.
— А ты кто? — Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может насочинять многое, почти все… и ничего. Правда и вымысел были для него равнозначны.
— Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.
— А когда влюблена?
— Не была влюблена лет сто.
— Я тоже. Выпьем за нелюбовь. Они выпили.
— Нелюбовь — это выше, чем любовь? — попыталась сыграть в игру гения Ариетта.
— Нелюбовь — это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.
— Ты любишь говорить о прежней жизни? — спросила она. Она любила. Прежняя жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале, никогда не надо думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?
— Предпочитаю говорить о настоящем. — Подвалы его не интересовали.
— Боишься открыть свои тайны?
— А ты что делала в прежней жизни?
— Тоже писала стихи.
— Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты — нет. Я не люблю константы. Ты жалеешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи все было предопределено на много лет вперед.
— Никогда! — воскликнула она излишне возмущенно, потому что на самом деле иногда с тоской вспоминала прошлое.
— А я жалею, что рассечен на две части полосой времени. Я бы хотел быть гением или человеком. Но быть и тем и другим невыносимо.
Он усмехнулся тому, как ловко поддел ее на крючок вопроса. И совсем ни к чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво, а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.
— Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться — я не обижусь.
— Я провожу, — пообещала она. Ей очень хотелось расспросить его о прошлом и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но почему-то она не посмела — почудилось, что гений не хочет говорить о том, что утратил.
Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники две очереди. Одна была длинная, другая еще длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то поверхностно, будто надели старинные маски актеров трагедий. Чужое горе лишь коснулось их и опалило, привело в смятение и заставило прийти в этот просторный двор к двери с надписью «лаборатория крови». Добровольные доноры ждали своей очереди, свято веря, что немного темной пурпурной жидкости из их вен может спасти кому-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и страха и надеялись только на чудо. Это были родственники облученных, пришедшие сдать костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не умели подбирать «чужих» доноров. Если у легионера не было близких родственников со сходным генетическим кодом, он почти наверняка был обречен умереть от лучевой болезни.
Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по стене. День за днем, минута за минутой она ощущала свое бессилие. Ведь она готовилась к этому. Знала заранее, что это случится, хотя страстно желала, чтобы никому в будущем не пригодилось ее умение. Все равно беда грянула неожиданно. И люди были не готовы. Они вообще ни к чему не готовы, ни к жизни, ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они тоже обращаются к кому-то и шепчут: «Будь милостив»?
Норма стремительно старела. Тому, кто не видел ее месяц, могло показаться, что прошел целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас — почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть, даже не это, а темная бесформенная туника и темные хлопковые брюки приманивали своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы, разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный раздувшийся живот на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и чудовищная опухоль растет день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребенке.
Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы — не смотреться в зеркала, тогда будешь чувствовать себя двадцатилетней и без смущения начнешь строить глазки кудрявым юношам.
Норма не гляделась в зеркала. И ей некогда было заигрывать с кудрявыми красавцами. К тому же в ее клинике не было кудрявых. Облученные почти все облысели. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, на железных койках под синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать и молча встречали Норму умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть — эти были точно обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авел Верес, молодой легионер Четвертого легиона, неожиданно пошел на поправку — костный мозг, пересаженный ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.
— Значит, спасение возможно, — повторяли медики и против воли улыбались.
«Авел Верес», — повторяла Норма про себя имя спасенного, дабы вернуть надежду.
Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Легкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив, сделалась еще легче, еще неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может, в самом деле наступит момент, когда она поднимется в воздух?
— Я же запретила тебе приходить, — говоря, Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали двор.
— А я пришла, — отвечал упрямый молодой голос.
Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже неотделим от своей прожитой жизни, от своего дома, от своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие — всего лишь добавка к прочему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь еще несколько капель. Вино чуть-чуть меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив, чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…
Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.
— Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, — назидательным тоном произнесла Норма.
— У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…
— Но ты приходишь «грязная», даже после мытья от тебя продолжает исходить излучение. И ты облучаешь своего малыша.
— Я могу с ним не видеться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35