Он поморщился, потом кивнул. Я достала одну сигарету, пачку толкнула по полированной столешнице в сторону полковника.
Мы закурили — каждый от своего огня.
Полковник выдохнул струйку дыма, махнул рукой, разгоняя ее, с интересом взглянул на длинную черную сигарету.
— Так вот, поскольку нигде поблизости не было обнаружено никаких следов, кроме принадлежащих Троицкому, версия об убийстве отпала сразу. Итак: самоубийство или несчастный случай?
Я решительно покачала головой:
— Самоубийство исключено. Миша был молод, здоров, обеспечен. И очень себя любил.
— Но разве у него не могло быть депрессии? Скажем, связанной с недавней потерей жены?
Я опять покачала головой:
— Жена была для него только женой.
Ершов непонимающе уставился на меня. Я объяснила, испытывая непонятную самой боль от своих слов:
— Она не была смыслом его жизни.
Ершов понял, кивнул:
— Может быть, вы правы. Значит, остается несчастный случай. В пользу этой версии говорит то, что рядом с телом найдены обломки перекладины. Она крепилась наверху голубятни болтами. Видимо, со временем крепление ослабло и, когда Троицкий ухватился за перекладину, один из болтов вылетел.
Я не сомневалась, что так и было. Интересно, удалось ли найти в траве болт? Захотелось спросить. Неожиданно вспомнились детективные истории про лейтенанта Коломбо. Это помогло взять себя в руки и обуздать неуместное любопытство.
Полковник Ершов проводил меня до дверей. У самой двери извинился и вернулся к столу. Вспомнил об оставшихся на столе моих сигаретах.
— Оставлю пару? — обернулся ко мне.
— Конечно, — охотно позволила я.
— Спасибо.
Он протянул мне узкую длинную пачку. Наши руки встретились. Его пальцы оказались твердыми и горячими, он не спешил их убрать.
Неуловимым движением мужчина взял мою руку, и мне показалось, что он поднесет ее к губам. Одно мгновение он колебался, потом, подавив вздох, легко сжал мою ладонь и с видимым сожалением отпустил.
Очень недолго, одну коротенькую секунду, его лицо было нежным и печальным.
Потом все прошло.
Полковник, словно сбрасывая наваждение, тряхнул копной волос, открыл дверь и почти весело спросил:
— Зачем он туда залез?
* * *
Все спрашивали:
— Зачем он туда залез?
Только Милка спросила:
— Как ты заставила его туда залезть?
Конечно же, вся гоп-компания примчалась навестить «жертву покушения». Посмотреть, «как ты тут».
И не только смотрели, но и щупали, охали-ахали, шмыгали носами.
Мой новый телохранитель, которого все звали по фамилии, да и сам он говорил о себе в третьем лице — Филатов, оторопело таращился на моих подруг.
Посмотреть действительно было на что.
Все четыре представительные дамы говорили одновременно, порой не соглашаясь друг с другом, переходили на крик. При этом непрерывно перемещались по комнате, то садясь, то вскакивая, подбегали ко мне, обнимали, ощупывали, прижимали к себе, отталкивали "на длину руки, чтобы, всхлипывая, получше рассмотреть. Снова притягивали и орошали мое лицо слезами.
Даже уравновешенная Лариса пару раз вскочила с дивана и нервно побегала по комнате.
Мне с трудом удалось оторвать Филатова от потрясающего зрелища и уговорить пойти на кухню приготовить гостьям чай.
Парень усилием воли подтянул отпавший подбородок и, оглушенно потряхивая круглой головой, покинул нас.
Чтобы как-то разрядить обстановку, я рассказала девчонкам о Мише.
Повисла тишина. Все молча переглядывались.
Лариса перекрестилась и взглянула на меня, словно говоря: «Вот видишь. Бог его наказал». Она не произнесла этого вслух, и я благодарно обняла попадью за все еще гибкую талию.
Довольно быстро шок от сообщения прошел, и все заговорили. Как водится, одновременно.
— Ну зачем? Зачем он туда залез?
А потом, когда все напились чаю и засобирались домой, оставшись со мной наедине, Милка спросила:
— Как ты заставила его туда залезть?
Ее зеленые глаза щурились в сильно накрашенных ресницах. Ресницы слиплись, на них застыли комочки туши. Пудра на Милкиных щеках лежала неровно, не скрывая, а подчеркивая неровность кожи и морщинки.
Губная помада размазалась.
И хотя не это вызвало мое раздражение, я не стала его сдерживать:
— Господи! Ну что ты за чувырла?! Ну чего, кажется, проще научиться прилично краситься? А ты тридцать пять лет мажешься, и все без толку!
Милка не обиделась. Махнула рукой:
— Теперь уж и не научусь. Поздно, Леночка, старые мы…
И она обняла меня. Второй раз за одну неделю. И кажется, третий за всю жизнь.
* * *
— Алло?
— Привет!
— Привет! Ты в курсе, который час?
— Ага. А ты чего — спишь?
— Нет.
— И я нет. Ты как?
— Вроде нормально. Кажется, я вообще начинаю привыкать к такой жизни.
— Да ладно тебе. Все проходит. Чем ты расстроена?
— Как ты догадался?
— Догадался. Что случилось?
— Ничего. Правда ничего. Просто Милка сказала, что мы старые…
— Да уже не девочки.
— Генка!
— Ладно, ладно, я шучу. Эмилия Владиславовна просто устала.
— Нет. Дело не в этом. Милка права. Мне сейчас больше лет, чем мои родители прожили.
— Это ничего не значит. Твой возраст не старость. Просто твои родители умерли очень рано. Они не успели состариться. А некоторые живут долго. Вот, к примеру, у моей бабушки жива родная тетя.
— Знаю. Эта тетя моложе твоей бабушки на два года. Ты сам мне рассказывал.
— Разве? Больно ты памятливая себе во вред.
— А ты болтушка.
— Есть немного. Тебе лучше?
— Пожалуй. Спасибо.
— На здоровье.
— А чего ты звонишь?
— Чтобы поздравить.
— С чем это меня сейчас можно поздравить? С очередным криминалом? Что там у нас — убитые, раненые?
— Не заводись. У меня хорошая новость.
— ?
— Готовы документы на усыновление. Через неделю можно будет забрать мальчика.
— Геночка, милый… Что же ты молчишь?
— Я не молчу. Ты счастлива?
— Не знаю. Я так ждала этого…
— Перестань, Лена, не реви. Вот черт! Ну что ты, в самом деле? Все будет хорошо. Слышишь?
— Да. Спасибо. Я знаю, все будет хорошо. Просто очень давно не случалось ничего хорошего. Я отвыкла.
— Привыкай. Не раскисай, Лена. Ладно?
— Ладно.
— Вот Маринка тоже тебя поздравляет. И Костю.
— Передай спасибо.
— Передам. Ну все, спокойной ночи.
— Подожди. Ген, у меня еще одна просьба…
— — Все, что хочешь…
— Я хочу выкупить «Сибирь».
— Разумеется. Я сам проведу переговоры с наследниками.
— Мой долг тебе все больше.
— Что есть, то есть. Целую.
— И я;
* * *
Юра все еще без сознания. Мне снова позволили посмотреть на него. Я смотрела и смотрела. А он лежал беспомощный и равнодушный. И мог умереть каждую минуту. Он такой молодой, в его жизни еще ничего не было. Он не должен умереть.
Но если это случится…
В больницу меня возил Вадим. Олега нет в городе.
Он занимается поисками Влада.
Мне сказал об этом Костя, перед тем как уехать на работу.
— Милиция, конечно, что-то делает. Но и мы тоже.
Костя разглаживал кончиками пальцев складочку у меня меж бровей и задумчиво смотрел мне в глаза.
— Не знаю, чего я боюсь больше: что Влад будет охотиться за тобой или что ты будешь охотиться за ним.
Его глаза были близко-близко, и я поняла, что он не шутил, и не стала делать вид, что не поняла его слов.
Эти месяцы и ему добавили морщин, но никогда прежде он не был так мил и близок мне. Я обняла своего мужа.
— Человек не может любить сильнее, чем я люблю тебя.
Костя беспомощно опустил ресницы, на щеках вспыхнул слабый румянец. Но тревога не ушла из его глаз.
Его поцелуй был нежным и обреченным. Бедный мой муж! Нет покоя моей душе.
* * *
— Мама!
Я снова просыпаюсь среди ночи от тихого зова. Знаю, что больше не засну. Вылезаю из-под одеяла, в; темноте, стараясь ничего не задеть, выбираюсь из комнаты.
Я еще не привыкла к расположению предметов в ней. На пороге задерживаюсь, прислушиваюсь к ровному сопению Кости и выскальзываю за дверь.
По лестнице спускаюсь уже смелее. В доме мы с Костей одни. Но это только сегодня.
Завтра приезжает наш сын. И в доме появятся новые люди. Домработница, охранник. Но не няня. Няни не будет.
Мое переселение в «домушку» произошло самым естественным образом. Ребенок не должен жить в загазованной части города.
В кухне, не зажигая света, просовываю руку в свой тайник и достаю сигареты.
Открываю створку окна, сажусь на подоконник и закуриваю.
Ночь ясная и почти теплая, хотя на дворе начало сентября. Или именно поэтому. Бабье лето.
У самого моего окна дерево. Если протянуть руку, можно коснуться ветвей с остатками листьев. Днем листья желтые, ночью — черные.
Уже несколько ночей я курю у раскрытого окна и смотрю на дерево-растрепку.
Я стараюсь не вспоминать. Жду, что вспыхнет свет и знакомый голос произнесет сакраментальное:
— Курить вредно для здоровья. Курить по ночам — преступление!
И можно будет вступить в дискуссию по поводу курения и убежать от воспоминаний.
Воспоминания. Они преследуют меня, досаждают, отравляют каждый час жизни, вламываются в сознание, бессистемные, тяжкие, радостные, вне всякой хронологии и повода, возникающие в мозгу и перед глазами, требующие осмысления и признания.
Воспоминания мучат и радуют меня. Я знаю, что не смогу жить, пока не покончу с воспоминаниями, не освобожусь от них…
* * *
Влада видели в Рижском аэропорту.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25