" Я знаю, что цари персидские и мидийские любят выставлять на кольях отрубленные головы побежденных, и вывышивать на всеобщее обозрение висельников, но для иудеев это грех великий. Мы должны помнить, что мы - народ избранный, который не должен принимать для себя обычаи других племен. Наш Бог не желает видеть такой мерзости, которая была устроена на площади по твоему приказу, да я и сам не мог спокойно спать, и даже не мог тебя видеть...
- Ты прав, Мардохей, - помолчав, согласилась Эсфирь. - Теперь на мне лежит грех десяти, и я должна его отмолить...
- Но не за десять, а за триста человек ты должна теперь молиться день и ночь, Гадасса! - возвысил голос Мардохей, и Эсфирь только теперь заметила, что он с трудом сдерживает слезы.
- Что ты хочешь этим сказать? Разве у Амана Вугеянина было триста сыновей, достойных смерти?
- Но разве не по твоему приказу было и на второй день устроено в Сузах побоище? - спросил Мардохей. - Разве не ты приказала продолжить войну в городе ещё и на следующий день, когда страшный для нас тринадцатый день адара склонился к ночи? Ведь в злостном указе Амана ничего не было сказано про этот день, ты сама, сама не смогла или не захотела остановиться и пользуясь своим положением во дворце продлила войну!
- Как ты смеешь говорить мне сейчас все это! - возмутилась Эсфирь, и обида на Мардохей вскипела у неё в сердце с прежней силой. - Ведь не ради себя и собственнной радости обратилась я к царю с такой просьбой, а чтобы те из моих братьев, кто ещё не управился со своими врагами, смогли ответить за себя! Какие ещё преступления придумаешь ты для меня?
- Триста человек, - повторил упрямо Мардохей. - Или для царицы этого мало? Мало кто из наших врагов в четырнадцатый день собирался продолжать погромы, но зато самые воинственные из иудеев, распаленные ненавистью и злобой, смогли беспрепятственно выместить свой гнев. А ведь тех смертей, которые случились во второй день, могло и не быть, Гадасса. Ты поддалась страсти мщения, но нельзя поддаваться своим страстям, я много раз говорил тебе это, когда ты была у меня на воспитании, и учил не только словами.
- Но я - женщина... - растерянно прошептала Эсфирь.
- Да, ты женщина. В этом-то все и дело, - согласился Мардохей, и по его горькой улыбке трудно было понять, какой смысл он вкладывал в эти слова. - А ещё ты - царица, супруга Артаксеркса Великого, и пока твое слово многое решает, от него зависит жизнь и смерть других, Гадасса.
- Ты правильно сказал, Мардохей - пока... - невесело улыбнулась Эсфирь. - И хотя я ничего не говорю тебе про мою жизнь с царем, ты как будто бы и так все знаешь. Погоди, Мардохей, но ведь ты же сам только что радовался, когда на кресте вместо тебя повесили Амана. Разве ты сам не ликовал в те дни, о которых, наверное, совсем уже позабыл? Или может быть, ты уже не помнишь, сколько нам с тобой довелось пережить вместе, прежде чем удалось отвратить погибель от иудеев? Как можешь ты меня после всего этого корить за ничтожных сыновей Амана, на которых и виселец было жалко, так что их развесили на деревьях? Ты же сам только что говорил, Мардохей, что Аман Вугеянин - это зло, с которым нельзя ни о чем договориться, а можно только уничтожить, и что десять его сыновей - это тоже несомненное зло... О, Мардохей, я знаю, ты нарочно говоришь мне все это, потому что собрался уезжать из Суз и теперь тебе нужно как-то отговориться от меня. Или ты думаешь, я ничего не понимаю?
- Я думаю, ты и впрямь пока ничего не понимаешь, девочка моя, - после долгого молчания сказал Мардохей. - Потому что и я сам... Ты говоришь, что Аман - это зло? Или зло носит имена десяти его сыновей? Может быть, оно зовется Паршандафа, Далфон, Асфар, Порафа, Адалья, Аридаф, Пармашфа, Арисай, Аридай или Ваиезаф?
- Но... нет, я думаю, у него много также и других имен, которым мы не знаем.
- Это было бы слишком хорошо, - покачал головой Мардохей. - И слишком просто. Но в том-то и дело, что зло - не носит никаких имен, и самое страшное, что оно тайно и глубоко сидит в каждом из нас, и только ждет удобного повода, чтобы вылезти наружу, ждет нашей слабости... Вот и ты, самая добрая девочка из всех, кого я только знал, не смогла в нужный момент осилить его. Да и я сам тоже поддался, когда не мог придти к тебе и только копил в себе гнев и горечь. Оно, зло человеческое - повсюду, девочка моя, нужно всегда быть на страже.
Мардохей сейчас разговаривал, словно сам с собой, или с кем-то, кто незримо присутвовал в этом зале - Эсфирь узнала эту манеру, потому что в детстве он именно так часто разговаривал с ней, узнала - и с трудом сдержала слезы.
- Ты же сам всегда говорил, что иудеи - самый кроткий народ, мы словно теплое овечье стадо, призренное Господом среди многочисленных народов земли, для кого Он сделался пастырем, - сказала Эсфирь. - А теперь ты твердишь про зло.
- Нам, иудеем, много пришлось воевать, и дух войны в каждом из нас сидит так же крепко, как и мирная душа. Разве ты сама не почувствовала в себе, девочка? А ведь для тебя это было первое испытание на жизнь и смерть, до этих дней наша жизнь в Сузах протекала спокойно и безмятежно.
- И все же если ты говоришь о сыновьях Амана, мне нисколько не жаль этих, и многих других, нечестивцев и грабителей, - повторила Эсфирь и даже слегка топнула ногой в надушенном сандалии. - Нет, ничуть не жаль! И ты, Мардохей, не должен, не должен, не должен мне такое говорить! Вспомни, кто больше меня сделал хорошего для многих иудеев, живущих в Сузах? Посмотри, сколько людей из нашего народа теперь свободно служат во дворце, и их никто больше не притесняет, и не прогоняет прочь, как шелудивых псов, а относятся, как к родне царицы. А вспомни, как долго нам с тобой приходилось скрываться, Мардохей? Теперь все стало не то - появились, и стражники из иудеев на воротах, которые могут свободно молиться и чтить наши субботы, и повара на кухне, которые готовят для меня привычные кушания. А недавно во дворце появился юный и весьма красивый обликом отрок по имени Неемея, тоже из иудеев, которого Артаксеркс велел сделать виночерпием за своим столом. Разве могли мы ещё несколько лет назад представить что-то подобное? И ты, Мардохей, вместо того, чтобы похвалить за все это, нарочно ругаешь меня и говоришь такие обидные обвинения...
Эсфирь больше не смогла сдерживаться и заплакала - из её подведенных черной краской глаз, насурмленных по обычаю восточных цариц, быстро-быстро закапали слезы, и сейчас вокруг не было ни одной служанки, которая могла бы поднести ей зеркало к лицу и припудрить заплаканные веки. Она искоса поглядела на Мардохея: он выглядел таким же печальным и непримиримым, и словно бы не услышал таких её пылких и правильных речей.
Мардохей поглядел на Эсфирь и вдруг сказал:
- А ведь я тоже недавно плакал, Гадасса. Я и не знал, что до сих пор умею так безудержно плакать, как в десткие годы.
- Ты, Мардохей? Но... нет, я никогда не видела твоих слез. Ты плакал, когда умертвил своей рукой неприятеля?
- Я заплакал в пятнадцатый день адара, когда увидел, как мой сын Хашшув, который даже рыбу речную всегда боялся обидеть и просил насаживать червяков на острый крючок своего брата, Вениамина, гнался за маленьким соседом, своим главным обидчиком по детским играм, и старался ударить его камнем по голове. С великим трудом удалось вырвать мне у него из руки острый камень, и при этом Хашшув кричал, что сегодня по закону имеет право расправиться со своим притеснителем. А потом я отошел в дом и заплакал...
Мардохей замолчал, и Эсфирь тоже теперь не знала, что сказать своему брату и воспитателю.
Они сидели в том же самом зале, где когда-то на подушках возлегал Аман Вугеянин. Эсфирь до сих пор никак не могла привыкнуть к этому дому, отданному ей в подарок царем Артаксерксом - здесь все ещё словно жил дух царского везиря, его жены Зерешь, сыновей, слуг. Отъезжая в Бактрию в дом брата, Зерешь забрала с собой многие дорогие ковры, вазы, скульптуры, и многие комнаты до сих пор стояли неприбранными и полупустыми, - пока что не было времени заниматься их украшательством и созданием уюта. Эсфирь вдруг представила, что теперь до конца дней будет жить в этих стенах, с каждым годом и даже с каждым полнолунием все реже и реже будут приходить за ней слуги от царя. Она ещё раз внимательно огляделась вокруг, и - содрогнулась.
- Теперь ты уедешь? - спросила она Мардохея. Хотя это был даже не вопрос. Она знала ответ, вот уже несколько дней, как знала...
- Я много думал о том, что мне пора покинуть службу во дворце и отправиться со своей семьей в земли отцов, в Иерусалим, - осторожно сказал Мардохей. - Точно также когда-то сделал и человек, чье имя я ношу, а ведь ему было ещё труднее. Они возвращались первыми, после такого перерыва, ехали к великому запустению. Сейчас проще - там уже почти полностью построен храм, и жизнь в городе налаживается. К тому же многие приезжают не с пустыми руками. Придет время, и город Божьей помощью будет отстроен, и все ворота восстановлены, и стены. Но ведь кто-то должен своими руками все это сделать?
- Значит, ты уезжаешь, - вздохнула Эсфирь. - И я останусь здесь совсем одна. На-на-навсегда, на-на-навсегда...
В минуты сильного волнения к ней возвращался забытый детский недуг.
- Признаюсь, в своих мыслях я уже навсегда покинул дворец Артаксеркса, - сказал Мардохей. - И представлял, как скажу своим сыновьям: "Снимите обувь с ваших ног, потому что место, на котором вы теперь стоите, есть земля святая".
- Но - как-как-как же я, Мардохей? Ты подумал, что будет со мной?
Мардохей помолчал, а потом продолжил спокойно:
- Не спеши, я рассказываю тебе все по-порядку, Гадасса. Именно так я думал тринадцатого дня адара, и только дожидался, когда закончится побоище, чтобы оповестить тебя о своем решении. Но потом, когда я узнал, что на следующий день в Сузах резня велась по твоему повелению, только лишь потому, что ты поддалась женской своей горячности и не смогла вовремя остановиться, я был в великой печали, но многое понял по-другому...
- Говори же, говори, Мардохей - что? - нетерпеливо воскликнула Эсфирь.
- Я понял, что должен пока оставаться во дворце и быть возле тебя, потому что тебе до сих пор нужен воспитатель и советник, Эсфирь, иначе твоя натура и редкостная воля могут натворить немало новых бед. Сам Господь через царя Артаксеркса снова приставил меня к тебе, теперь уже - к царице и повелительнице, и вместе нам проще будет бороться с нашим злом. Помнишь, ты как-то спрашивала меня, кто ты для меня - сестра ли, дочь ли?
- Помню, - слегка смутилась Эсфирь. - И ты назвал меня своей дочерью.
- Да, но теперь я скажу иначе. Мы с тобой, Гадасса, родные не только по крови, через наших общих родственников, а ещё и по душе родные, а это узы самые крепкие, какие только бывают на свете. Я всегда буду с тобой рядом. Я если нам суждено будет когда-нибудь покинуть Сузы, то ты вместе это сделаем. И не плачь больше - смотри у тебя какой стал красный нос, девчока моя, и щеки все перепачкались в твоей черной краске. Или ты думаешь, что, в таким виде, сможешь больше понравиться царю?
- Я плачу от счастья, - прошептала Эсфирь, вытирая лицо, а на самом деле ещё больше размазывая по щекам черные разводы. - Мои главные желания пока что исполяются. Но ведь я, Мардохей, ждала тебя ещё и потому, что хотела поговорить о важном деле. Слышал ли ты, что как раз в тринадцатый день адара во дворце умер Зефар, главный царский писец? Врачи сказали, что он умер от разрыва сердца...
Лицо Эсфирь сразу же сделалось серьезным и озабоченным.
- Да, я слышал эту печальную новость. Должно быть, сердце Зефара не смогло вместить в себя бессмыслицы войны, затеянной Аманом. Это говорит о том, что Зефар был праведным человеком, хоть и не из иудеев.
- Но сейчас речь вовсе не о Зефаре, а его преемнике. Артаксеркс назначил другого главного писца, который ведет во дворце книгу дневных записей и сочиняют главные царские письма и указы. Так вот, этот Хаммам, хотя тоже из древнего персидского рода, но совсем не похож на Зефара, обладавшего природной мудростью, это такой человек...
- Погоди, но к чему ты мне сейчас рассказываешь о нем, Эсфирь?
- А ты прочти, как он изложил события тринадцатого дня адара, и ты сразу все поймешь, Мардохей...
Эсфирь протянула свиток, и Мардохей углубился в его изучение. Да, Хаммам и впрямь написал об иудейском празднике пурим. Но получалось, что в витиеватых словах, он призывал всех персов и мидийцев никогда не участвовать в этом веселом празднике, и помнить, что в этот день иудеи погубили по всей стране семьдесят тысяч ни в чем не повинных человек, чтобы укрепить свое влияние в царстве, и власть персидской царицы Эсфирь, родом из иудеев.
- Но это не так! - воскликнул Мардохей. - Хаммам не здесь написал самого главного - о том, что мы вынуждены были защищаться! Ведь если бы не появилось второго указа, то в этот день по указу Амана погибло бы вовсе не семьдесят тысяч человек, а в десятки раз больше, если попытаться исчислить всех иудеев в державе Артаксеркса. Почему он не написал, что Аман пообщал за свой указ в царскую казну десять тысяч талантов серебра, и мы знаем, как он надеялся её получить. Недаром он приказал воинам без разбора убивать и грабить всех иудеев, и брать из наших домов все ценное, что только попадется под руку, и такой беззаконие могло бы совешиться под прикрытием царского повеления. Все неправедные мужи в стране, из разных народов, мечтающие о грабеже и быстром обогащении, в тринадцатый день взяли в свои руки оружие. Почему же он про это нигде не пишет, этот Хаммам?
- Да, про это он не пишет, - сказала Эсфирь. - И ещё я сильно опасаюсь, как бы Артаксеркс, познакомившись с таким письмом, не переменил своего взгляда на события. Пока что его мысли почти целиком занимают события в Египте и на островах, владыка нашел для себя новую забаву пировать и ездить на охоту с Фемистоклом, быстрым греческим полководцем.
- И почему здесь не сказано, что ни один из иудеев в этот день не простер на грабеж руки и ничего не взял себе из имущества убитых? - никак не мог успокиться Мардохей. - Все как одни человек, даже самые бедные из иудеев, думали в этот день только о защите своей жизни и своих жилищ.
- Да, про это Хаммам не написал ни слова, он даже про Амана упомянул мельком, как будто бы и не с него все началось. Но ведь новый царский писец на самом деле нечего не знает, потому что не присутствовал лично при всех этих событиях. Своей властью я заставила убрать писца такие неправильные и неточные сведения из книги дневных записей царя, чтобы не смущать напрасно ум моего господина, и Хаммам вынужден был мне подчиниться. Но недавно я узнала, что повый царский писец все равно посчитал нужным распространить свое изложение событий тринадцатого дня в свитках, и многие знатные персы уже купили у него такие свитки за немалые деньги, чтобы сохранить для потомков память о событиях, которые случились в их время жизни. И теперь мы ничего не можем сделать. Точнее, мы можем сделать только одно, Мардохей, и ничего больше.
- Что ты имеешь в виду, Эсфирь?
- Только одно. Мы должны написать, как все было на самом деле, чтобы те, кто будет жить после нас, узнали всю правду, а не маленькую крошку от правды. И это должен сделать ты, Мардохей. Никто, кроме тебя, не знает столько подробностей и не сможет написать лучше.
- Я? Ты говоришь обо мне, Эсфирь? - несказанно удивился Мардохей. Нет, ты что-то путаешь. Мы же только вместе писали указ, и ты смеялась над тем, как сложно и путанно я выражаю свои мысли и самые простые дела. Я никогда в жизни ничего не записывал и не сочинял, потому что у меня нет такого дара. Нет, Эсфирь, это вовсе не мое дело...
- Ты должен написать об этих событиях, Мардохей, ты лучше всех сумеешь сделать это, - повторила Эсфирь. - Как бы мне хотелось, чтобы ты хотя бы поробовал! Ведь ты сможешь все описать и правдиво, и откровенно...
Мардохей в смущении отвернулся к окну: он вдруг почувствовал незнакомое волнение. А что, если и впрямь попробовать самому описать все, как было? Но писать не как исторческую летопись, а вспомнить все свои собственные переживания и сомения, а начать как раз со сна, когда он увидел Амана в облике дракона, и реку, и миртовое дерево на берегу с такими знакомыми, родными очертаниями... Гадасса права - он один знал все, все мелчайших подробностей.
Пока они беседовали с царицей, за окном пролился, и только что утих сильный дождь, выглянуло солнце, и Мардохей увидел на небе радугу - она как будто бы начиналась примерно от главных ворот царского дворца и уходила куда-то вдаль, постепенно растворяя в пространстве свое дивное многцветие.
Было же когда-то сказано, что радуга будет служить заветом между Ним и Его народом, указывать людям на Его присутствие в делах и важных решениях...
- Хорошо, я попробую, - сказал Мардохей, поворачиваясь к Эсфирь. - Я, пожалуй, начну, а потом, может...
4.
...кто-нибудь другой продолжит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41