О, здесь каждое слово было написано по определенным на многие времена правилам, и важным считалось все - и материал для свитков, и цвет чернил, и число букв в строке, и промежуток между буквами, и ширина полей, вплоть до нажима. Здесь учитывалось и человеческое, и даже духовное усилие, с которым должен был приступать к работе переписчик. Зефар слышал, что писцы священных иудейских книг ничего не писали "из себя", а сначала непременно громко произносили вслух каждое слово, как бы проверяя его перед лицом своего Бога.
Однажды Зефар и сам случайно был свидетелем, как один из переводчиков его канцелярии, Салмей, который занимался переложением указов и писем на язык иудеев и самарийцев, прежде, чем написать имя своего Бога, долго смотрел в потолок и тихо произнес "Я намерен написать святое имя", и только после этого взялся за начертание букв.
Но Зефар высоко почитал также и людей, которые не переписывали, а хотя бы просто читали, и хранили все эти свитки, потому что никто не относился к ним бережнее и благогвейнее, чем иудеи. Они заворачивали их в лучшие ткани, хранили в самых сухих сундуках, заказывали переплеты из дорогой кожи, любовно своими руками изготавливали закладки, и учили детей с ранних лет относиться к писаниям, как к главной ценности в доме. Все евреи, про которых когда-либо слышал Зефар, были исключительно грамотными и начитанными людьми, и однажды он от кого-то с удивлением узнал, что все мужское население этого народа давно уже сделало для себя негласным законом повседневное чтение своей Торы.
И вот теперь весь этот редкостный народ, считающий неграмотность личным бесчестием, должен был одним указом быть уничтоженным, стертым с лица земли!
Аман Вугеянин сказал: "Хорошо, теперь иди, мне понравилось твое письмо".
Он даже похвалил Зефара и обещал щедрую награду.
"Твое письмо!" - это прозвучало, как злобная насмешка. А то, что ожидалось впереди, через несколько месяцев, в тринадцатый день адара, казалось и вовсе чудовищным.
Почему-то Зефар до последней минуты надеялся, что произойдет что-нибудь неожиданное, и страшный указ не будет скреплен царской печатью, а значит - не получит силу закона, надлежащего неукоснительному исполнению. Теперь царский писец с горечью вспоминал свою ночную отчаянную храбрость, когда придумывал, как выставить в указе Амана главным зачинщиком крововай резни, и как он при этом забавлялся игрой слов.
Какая разница? Все было кончено - скоро по словам, начертанных его рукой, на всей земле начнется резня и разорение, кровь и война.
Лучше бы он сочинял хуже, и даже совсем не умел складывать слова! Если бы сегодня Аман остался недоволен его работой, впереди была бы ещё целая ночь, за время которой огло случиться какое-нибудь чудо - не зря же иудеи так любят рассказывать друг другу про своего Бога, что умеет творить немыслимые чудеса.
"Теперь иди, мне понравилось твое письмо!" - вспомнил Зефар с отвращением. Все эти палки и крючки, начертанные им на куске выделанной кожи, были ещё более опасным оружием, чем мечи и копья, и теперь писец ненавидел их, как орудия для убийства невиновных.
"Мое письмо?!!" Может быть, когда нынешней ночью он зажег свечу и разгрыз первый орешек, который, кстати, оказался горьким и гнилым, он на самом деле тоже точил свой меч?
Зефар еле-еле плелся по небольшой улице, ноги совсем отказывались его слушаться, а главное - от переживаний отчего-то сильно разболелось сердце. Царский писец никогда не был прежде в этой части города, и сейчас не смог бы ясно сказать, как и зачем попал сюда. О просто боялся предстоящей ночи, зная, что все равно не заснет ни на минуту, снова не сможет сомкнуть глаз. Это было ужасно. Все было ужасно.
Сердце уже не просто болело, но как будто выпрыгивало из груди, разрывая грудную клетку, и Зефар, прижимая ладонь к груди, чтобы его задержать, опустился на первый попавшийся большой камень возле ворот незнакомого дома, и начал прощаться с жизнью.
Внезапно ворота открылись и со дрова вышел человек, который при виде главного царского писца взмахнул руками и издал радостный возглас.
- Мой господин, я не ожидал для себя такого счастья! Скорее пойдемте в дом - там есть лучшее место, чем этот камень!
Зефар узнал Талмона, почтенного иудеянина, чей старший сын, Салмей, служил писцом при царском архиве, переводя некоторые указы на язык своего народа. Царский писец жестами дал понять, что рад бы, да не может подняться на ноги, и вскоре в воротах появилось множество других, вовсе незнакомых людей, которые ловко подхватили Зефара под руки, провели в освещенный дом, усадили на мягком стуле со спинкой перед столом.
Все, кто сидел за семейной трапезой, тут же вскочили со своих мест, окружив Зефара: кто-то давал ему выпить воды, кто-то принялся растирать похолодевшие пальцы на руках, обмахивать лицо полотенцем, и совсем скоро царский писец почувствовал себя гораздо лучше.
Зефар заметил среди детей Талмона смущенного Салмея в непривычно светлом, нарядном одеянии, и даже попытался ему через силу улыбнуться.
"И все они - обречены, - вдруг вспомнил Зефар, и сразу же почувствовал себя разбойником, тайно пробравшимся для разорения и беды в чужой дом. Они ничего не знают, и я ничего не могу сказать им, Аман предупредил, что я должен молчать..."
- Ведь у меня самого так порой бывает, как будто кто-то в сердце вбивает клин, - удрученно покачал головой Талмон. - И я знаю, что теперь следует просто спокойно посидеть, делая глубокие вздохи, и выдохи, а потом выпить воды или несколько глотков вина. Ведь у нас как раз большой праздник сегодня, а мы ждали Салмея и до сих пор не начинали.
- Мне уже лучше, - тихо отозвался Зефар. - Начинайте свою трапезу, я не хочу быть вам обузой.
- Для нас счастье увидеть сегодня за нашим столом такого ученого и мудрого человека, о котором я слышал от своего сына много хороших слов, сказал Талмон. - Такой гость делает честь нашему дому.
- Но... что же он говорил обо мне? - глуповато спросил Зефар, потому что не помнил, чтобы он от души разговаривал с кем-нибудь из своих учеников и переводчиков, так как обычно был слишком углублен в свои мысли.
- Я запомнил такой совет: собирать книги не трудно - нужно уметь их просматривать, - улыбнулся Талмон, кивая в сторону ещё более смутившегося Салмея. - Но просматривать книги тоже не трудно - нужно уметь читать книги. Читать книги тоже вовсе не трудно - сложнее уметь запомнить написанное. Уметь запомнить действительно трудно, но уметь применить их на деле - вот что самое трудное! О, теперь я часто повторяю своим детям эти замечательные слова.
- Да, похоже, я мог говорить это, - согласился Зефар.
Наконец, Ииудеи расселись за столом и приступили к своей праздничной трапезе.
В центре стола стояло красивое серебряное блюдо, на котором лежало несколько тонких пресных хлебца и несколько салфеток. И так как все за столом смотрели не на ароматно дымящиеся кушания, а именно на это блюдо, Зефар тоже пригляделся к нему внимательнее. На тонких хлебцах, которые хозяин назвал мацой, была разложена нехитрая, если не сказать - бедняцкая закуска - несколько куриных яиц и вареных картофелин, пучок зеленого лука, листья хрена и салата, и что-то ещё непонятное, по виду напоминающее красную глину. Салмей прочитал застольную молитву над кубком, полным вина, благословил кубок, передал его по кругу и только после этого все дружно принялись за еду, первым делом почему-то потянувшись за яйцами и зеленью.
- Это - марор, горькие травы, - сказал Талмон, перехватив удивленный взгляд Зефара. - Листья хрена и салата - мы съедаем их, как символ горечи рабства отцов наших. В семидесяти душах пришли когда-то они в Египет, а ныне народ наш сделался многочисленным, как звезды небесные.
Затем Талмон с осторожностью взял в руку тонкий хлебец с таким видом, как будто бы это была великая драгоценность, и пояснил Зефару:
- В этот вечер мы всегда едим только пресный хлеб в память о том, с какой великой поспешностью вышел когда-то наш народ из земли египетской. Ведь всем тогда пришлось взять с собой тесто прежде, чем оно скисло, и нести его на плечах в квашнях, завязанных в ткани.
Зефар почувствовал, каку него внезапно защипало в глазах. Подумать только, оказывается, все эти люди не просто весело трапезничали, а словно бы разговаривали за столом со своими невидимыми предками, как он и сам часто беседовал с мудрецами, которых давно уже не было на земле, через свои любимые книги!
Неужели никого из этих людей, восседающих за тихой трапезой, скоро не останется в живых?
- Не нужно думать, что это - глина, - улыбнулся хозяин стола, продолжая внимательно наблюдать за Зефаром и увидев, как тот неожиданно сморщил нос. - О, нет, это вкусно - это перемолотые вместе яблоки, груши и орехи, смоченные красным вином. Мы называем это блюдо - харосет, и всегда едим на пасху в память о наших предках, которых когда-то заставляли делать в Египте кипричи из красной глины. Мы и по сей день, каждый год скорбим о горькой участи отцов наших и всех детей Авраама, Исаака и Иакова.
- Не просто... не так просто понять вас, - пробормотал Зефар.
- О, да, это так, - согласился спокойно Талмон. - У нас имеется триста шестьдесят пять повелений по числу дней в году, и двести сорок восемь запретов по числу костей в каждом человеке, которые помнят все благоверные иудеи, но навряд ли их сможет запомнить чужой.
- Мне пора идти, я благодарен всем за гостеприимство, - не выдержал Зефар и встал из-за стола. Он и впрямь вполне уже пришел в себя, и мог дойти до дворцовой площади, к своему дому. Никто не посмел задерживать такого важного, занятого человека, каким считался в Сузах Зефар, главный писец царских указов.
- Не к добру нам эта пасха, - лишь еле слышно проговорил самый старый участник трапезы в доме Талмона, древний Харим, когда за нежданным гостем затворилась дверь. Он один не хлопотал перед больным, потому что был уже так стар, что к праздничтому столу сыновья уже несколько лет выносили его на руках.
- Не было ещё на моей памяти пасхи, чтобы в такой день в дом притаскивали с улицы больного, да ещё из иноверцев, и сажали за общий стол, - бормотал тихо Харим. - Не к добру это, помяните мое слово, а если я не доживу до конца года, то и без меня убедитесь. Такое либо к великой засухе, либо к войне бывает, и скоро нам будет не до праздников.
...А Зефар к своему удивлению все же заснул этой ночью, но ему приснился странный сон.
Он увидел во сне своего покойного друга времен ученичества, Сиена, о котором не вспоминал многие годы - теперь же они вместе шли по узкой улочке, какие встречаются на окраинах в Сузах, но все же по незнакомой. Была вроде бы не ночь, но все-таки и не день, и дома вокруг были как будто бы похожи на городские, но все же другие, и среди них почему-то заметно возвышался дом Зефара, перенесенный из-за дворцовых стен в это странное место.
- Вот царский дом - здесь я служу, и здесь я самый главный, похвалился Зефар.
В прежние времена они только и делали, что хвалились с Сиеном друг перед другом всем, что только попадалось им в руки - перьями, книгами, ремнями, сумками. - Видишь, как я возвысился? Теперь я стал главным писцом у царя. А ты где служишь, Сиен?
- А я давно уже служу в Царстве мертвых, - ответил школьный товарищ. Пошли вместе, нам с тобой по пути.
Какое-то время они прошли молча - но словно бы остались стоять на прежнем месте. Дома и не приближались, и не удалялись. Но, похоже, Сиена это нисколько не беспокоило, и он даже еле слышно насвистывал, как всегда прежде это делал.
- Но где мы идем? Странное какое-то место - никого из людей не видно, зато над каждым домом как будто бы висит облако, ты тоже видишь? - спросил Зефар.
- Я-то давно вижу, неужто ты только сейчас разглядел? - похвастался в свою очередь Сиен. - Что тут непонятного? Людей нет, потому что все давно спят, ведь уже ночь наступила. Ты же и сам лег спать, разве не так? А облака - это их души.
- Души? Но прежде я никогда ничего такого не видел
- Эх, я вижу, ты так и остался, Зефар, таким же непонятливым, хоть тебя и назначили главным писцом, - присвистнул и весело рассмеялся Сиен, который теперь был жив, хотя и утонул когда-то давно, в отроческие годы, в горной реке. - Днем люди обычно много суетятся, много говорят, и только когда засыпают, их души и вся накопленная мудрость выходит наружу через поры их тел в виде сияния. Только ночью можно увидеть, кто и что из себя представляет на самом деле. Посмотри, над некоторыми домами сияние блестящее, как парча, и поднимается на большую высоту, а у других - как огонек тусклого светильника, толком и не разглядишь.
- Погоди, но как же так - ведь, получается, я сейчас тоже сплю в своем доме, ведь я же заснул - разве не так? - отчего-то испугался Зефар.
- Спишь, конечно, - согласился товарищ. - Но можешь увидеть свое сияние, вон оно, если, конечно, у тебя ещё хорошо видят глаза.
Зефар присмотрелся, прищурился - над царским домом, отведенном для архива и библиотеки, можно было различить достаточно сильное, но какое-то мутное свечение. Словно бы луч света силился, но никак не мог прорваться сквозь плотные облака никак не связанных месжду собой многочисленных строк из писем и царских указов, государственных документов и дворцовых счетов, преписанных его старательным почерком.
- Как же я сейчас вижу все это, если сейчас сплю в том доме? - снова настойчиво спросил Зефар.
Но школьный товарищ в ответ только беспечно расхохотался, и - исчез.
Зефар проснулся от боли в сердце и вдруг догадался, что скоро умрет. Но впервые его нисколько не опечалила эта мысль. Наоборот, ему захотелось как можно скорее оказаться в наполненном сиянием человеческих душ городе, где уже будет не до войны, и...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОКРЫВАЛО АННЫ
...и не до праздников.
На следующий день после пасхи, в пятнадцатый день нисана, Мардохей Иудеянин стоял на воротах, думая о том, что завтра у всех иудеев снова праздник - перенесение первого снопа жатвы ячменя. И вообще получается, что жизнь людей, с которыми всегда пребывает Господь живой, на самом деле есть один праздничный круг, каждодневный праздник.
"А отцы наши на праздник кущей приносили семьдесят быков в жертву даже не за иудеев, чтобы они все тоже спаслись", - умилился Мардохей, и так далеко забрался в своих мыслях, что даже не обратил внимания на посыльного, который вышел из дворца и направился к садовым воротам.
Но незнакомый гонец сам остановился перед Мардохеем, с немалым интересом заглянул ему в лицо, и даже привстал на цыпочки, так как сам от природы был мал ростом, но зато очень юрок.
- Я слышал, что ты - иудей, - сказал гонец, потешив наконец-то свое любопытство. - Пока стоишь? Ну-ну, а ведь недолго ещё тут тебе придется стоять...
Мардохей подумал, что к нему явился очередной приспешник Амана и отвернулся - ему не хотелось сейчас нарушать праздничного душевного настроя.
- И ведь не только ты один, скоро все иудеи, от мала до велика, окажутся на дне преисподней. Через несколько месяцев вы все до одного там будете. А вот ведь, стоишь, как ни в чем не бывало.
Это было что-то новое: Мардохей настолько привык к личным угрозам, исходящим от Амана Вугеянина и его слуг, что привык почти не обращать на них внимания. Ему лишь досадно было, когда другие стражники говорили: "Интересно поглядеть, иудеянин, устроишь ли ты в своем слове, или все же склонишься", и с таким интересом наблюдали за Мардохеем, словно многие уже поспорили на него за деньги, и теперь следили, кому в результате достанутся барыши. Больше всего Мардохею хотелось бы, чтобы его, как и прежде, все оставили в покое, но так как прежнее счастье было невозможно, он просто старался никого не слушать и ещё сильнее углубляться в собственные мысли.
Но про угрозы всему своему народу Мардохей прежде ни от кого не слышал, и потому насторожился.
- А ведь я мог бы рассказать тебе, что скоро станет с тобой, твоими детьми и всем твоими соплеменниками, если бы ты был посговорчивее, - сказал посыльный, переходя на тот особенный, весьма распространенный во дворце шепот, которым вымогались денежные взятки и подарки. - Не очень-то и дорого стоит твоя участь, записанная ровными буквами. Я как раз несу Аманов указ в дом к переводчикам и переписчикам.
И маленький посыльный с лисьим лицом выразительно показал пальцем на специальную сумку, в которой носил аккуратно сложенные свитки царских указов и писем.
Гонец давно уже распознал, что на человеческом любопытстве вполне можно сколотить приличный капитал, так как на свете есть много людей, непременно желающих узнавать новости первыми, и готовых платить за это золотыми монетами.
- Ты сказал - Аманов указ? - встрепенулся Мардохей. - Разве визирь уже издает указы вместо царя?
- Не знаю, но именно так называют это письмо между собой дворцовые люди.
- И что в нем?
- Я точно не знаю, - признался гонец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41