- Нет, конечно. Но... никто ничего не знает. И все же ты должна дать мне сейчас клятву, Гадасса, что пришла во дворец с чистым сердцем, с любовью. Да, Эсфирь, только с любовью к царю.
- Клянусь, раз ты хочешь услышать это от меня, - сказала Эсфирь, но в её голосе звучала обида. - Ты - мой воспитатель, и ты воспитал меня так, что меня здесь все считают сиротой из знатного персидского рода. Почему, почему все так не любят и боятся иудеев?
- Боятся не иудеев, - поправил её Мардохей. - А боятся Духа великого, что вселяет в своих избранников наш Бог, наделяя людей из нашего народа такой верой и бесстрашием, которая другим народам недоступна. Все непонятное - страшит. В жизни и без того слишком много непонятного.
- Я ведь только хотела спросить, правда ли, Мардохей, что я теперь стала такой же красивой, как рассказывают про Юдифь? - чуть не заплакала от обиды Эсфирь. - Я только потому вспомнила про нее... Ты рассказывал, что когда она намастилась драгоценным миром, причесала волосы, надела на голову повязку, надела на себя цепочки, запястья, кольца и серьги, то сделалась настолько прекрасной, что даже незнакомые мужчины называли её чудом по красоте. И я только хотела узнать, смогу ли я также понравится царю в первого взгляда, потому что теперь только и думаю, что об этом. Но меня нет никого, с кем я могла бы посоветоваться, кроме тебя. А ты...
Мардохей смущенно взглянул на Эсфирь и сказал:
- Клянусь, ты ещё красивее, чем Юдифь, потому что на твоем лице нет и тени мщения - оно лучше всех.
- Скажи, Мардохей, а по-по-почему ты когда-то выбрал в жены Мару? вдруг спросила Эсфирь, заикаясь, как в детские годы, и удивляясь, что давний, мучительный вопрос вдруг выплеснулся наружу с неожиданной легкостью.
- Я не выбирал. Так было предопределео, - помолчав, без всякого удивления на лице ответил Мардохей. - А все, что предопределено, получается лучше всего. Не знаю, как лучше тебе это объяснить... Если тебе и впрямь предопределено быть женой царю, то все будет хорошо.
- Я поняла. Значит, у меня все будет хорошо, - сказала Эсфирь, первой поднимаясь со скамьи, потому что к вечеру сделалось холодно и...
3.
...начал подниматься ветер.
Сначала Эсфирь подумала, что за окном тихо подвывает ветер. Но откуда было взяться ветру в такой ясный, жаркий день? Или снова волк? Одно время в царском зверинце волк каждую ночь повадился тоскливо выть, глядя на полную луну, но кто-то из главных дворцовых евнухов не выдержал, и приказал его убить за такие песни.
Но потом Эсфирь поняла, что это играл на своей свирели Гафах, и вышла к нему в сад.
- Что ты делаешь, Гафах, снова по-своему молишься? - спросила Эсфирь юного евнуха, служившего при цветниках у Гегая.
Отрок Гафах, как обычно, на короточках сидел под гранатовым деревом, повернувшись лицом к своему цветнику, над которым кружились пчелы и шмели. Когда Эсфирь подошла к нему, он уже просто држал свирель в руках и беззвучно шевелил губами.
- Нет, я не молюсь, Эсфирь, - сказал задумчивый отрок. - Сейчас я разговариваю не с богами, а со своей душой: задаю ей вопросы и жду ответов. Это не молитва, а совсем другое.
- Какие же у тебя вопросы, Гафах?
- Самые разные. Скажи, Эсфирь, как из черной земли появляются такие красные цветы? Я никак не могу этого постичь. Откуда цветы берут свою красную и зеленую кровь?
Гафах снова приложил к губам свирель, издал несколько звуков, но они почему-то получились чересчур тревожными и печальными. Похоже, что-то ещё терзало сейчас сердце мальчика, не только раздумья о цветах. За то время, что Эсфирь прожила в доме Гегая, она научилась понимать настроения Гафаха без слов. Они были как друзья, подружки, как брат и сестра, а точнее - они были родственными душами.
- Но о чем ты ещё думаешь, Гафах? - снова спросила Эсфирь. - Твоя музыка сегодня слишком уж печальна.
- Еще я думаю о тебе, Эсфирь, - признался Гафах. - О том, что через несколько дней ты предстанешь перед царем и станешь его женой.
- Почему же ты грустишь, Гафах? Или ты думаешь, что я не понравлюсь глазам царя?
Гафах промолчал. Эсфирь подумала, что вместо ответа на такой откровенный вопрос он снова начнет играть, но юный евнух вздохнул и тихо прошептал:
- Ты очень красивая девица, Эсфирь, твое лицо мне кажется самым пригожим на свете. Но здесь, в доме Гегая, я видел много других красивых девиц - у них тоже были удивленные глаза и черные длинные косы, как и тебя, Эсфирь. И все они однажды представали перед царем, а потом Шаазгаз запирал их навсегда в своем доме, похожим на звериную клетку, и никого из них я потом ни разу не видел. Мне трудно с тобой навсегда расставаться, Эсфирь, от одной этой мысли во мне сразу же вскипают слезы. Если бы я был мужчиной, я бы украл тебя и где-нибудь спрятал, чем отдавать Шаазгазу.
- Напрасно ты так говоришь, Гафах, - покачала головой Эсфирь.
Лицо её излучало безмятежное спокойствие и словно светилось тихой, юной прелестью.
- Ты должен, наоборот, радоваться за меня и за себя тоже, ведь когда я стану царицей, я и тебя возьму во царский дворец, ты будешь служить мне, играть на свирели и сочинять свои песни, без которых я уже не мыслю жизни. А, может быть, вскоре сделаешься прославленным на весь мир придворным поэтом.
Гафах селал вид, что улыбнулся, но только ещё сильнее нахохлился.
Хотя по возрасту Гафах был гораздо младше Эсфирь, сейчас он чувствовал себя настоящим стариком, знающим не только начало и середину жизни, но также её горький конец. Слова Эсфирь нисколько его не утешили: настоящая правда все равно была в том, что больше они никогда не увидятся.
Никогда завтра. Никогда через неделю. Никогда через год. Никогда в жизни.
Да, Эсфирь была не такой как все - никто больше не умел так слушать его песни и смеяться. Но как увидеть сокровище ночью, при переменчивом лунном свете? Сможет ли разглядеть его царь?
Гафах покосился на Эсфирь и задал вопрос, который все утро крутился в его мыслях, путаясь в зуках свирели.
- А ты совсем не боишься царя Артаксеркса? - спросил Гафах и его зеленые глаза, похожие на две виноградины, округлились ужаса, как будто бы ему самому предстояло вскоре предстать перед владыкой.
- Нет, совсем не боюсь, - улыбнулась Эсфирь. - Мне всегда его жалко.
- Не понимаю...
- Он - как столб, который должен удерживать на себе половину мира, а самому ему не на что опереться. Вот если бы он верил в нашего Бога, единого и всемогущего, ему было бы легче. А так я не могу понять, как он каждый день удерживается на ногах?
- А вот я боюсь его, Эсфирь, - вздохнул Гафах. - Очень боюсь. От него все зависит - и победа на войне, и хороший урожай, и жизнь любого человека в царстве, каждый мой вдох и выдох. Я весь трепещу, когда думаю о нашем повелителе и ничего не могу с собой поделать.
- Глупости, Гафах - все, о чем ты говоришь, зависит только от Бога. Скажи, неужели ты по-прежнему веришь в какого-то своего человека-скорпиона?
- Конечно, верю. Раз на свете живет столько зловредных людей, у них непременно должен быть свой покровитель.
- Вот, и я о том. Как только ты, Гафах, перестанешь верить в разных пауков и драконов, ты сразу же перестанешь всего бояться.
- Напрасно ты говоришь, Эсфирь, что я верю в одних только пауков, серьезно покачал головой Гафах. - Нас, персов, охраняет главный бог - Агура Мазда, а все остальные боги, и люди тоже, и звери, и цветы - его дети, которых сотворил великий Агура Мазда.
- Значит, ты тоже веришь в единого бога? - удивилась Эсфирь - Но Мардо...один человек всегда говорил, что вы поклоняетесь разным богам, похожим на зверей. Я и в дворцовом саду себя иногда чувствую, словно...в окаменевшем зверинце.
- Нет, - ответил Гафах. - Агура Мазда не похож на зверя. Он вообще ни на кого не похож. Его ни с кем и ни с чем нельзя сравнить, но все - от него, от него одного.
И Гафах запел свою любимую песню, которую он не считал нужным сопровождать никакими музыкальными звуками, чтобы можно было голосом лучше проникнуть в каждое слово:
"Кто утвердил воды и растения?
Кто в облака запряг ветер?
Я вопрошаю Тебя, Агура, - ответь мне:
Какой художник создал свет и тени?
Какой художник создал сон и бодрствование?
Кто сделал утро, полдень и вечер,
Чтобы указать разумному его дело?"
- Но ты словно бы поешь про нашего Творца, про Ягве, - восхитилась Эсфирь.
Гафах задумался. Он мог подолгу сидеть на корточках, тихо раскачивась то назад, то вперед на носках сандалий.
- Но, может быть, Творец отзывается на разные имена? - наконец, сказал он. - Ведь люди тоже говорят на разных языках - и поэтому часто не понимают друг друга, ссорятся, убивают. Зачем Он сотворил столько разных племен и наречий, и захотел, чтобы Его называли на разные лады? Для меня непостижимо все это, Эсфирь, и потому - страшно. И за тебя я тоже очень боюсь. Я слышал, что царь - жестокий, и ты должна быть с ним осторожна...
Гафах нарочно до шепота понизил голос, чтобы ни одна живая душа не смогла услышать его последние слова.
- Все правильно, так и должно быть, - ответила Эсфирь спокойно. - Он же - царь, и не может быть таким, как все другие люди. Но хватит об этом. Спой мне лучше песню о том, что никому не добраться до небесных круч, у тебя она хорошо получается.
- Лучше я спою другую песню, - смущенно улыбнулся Гафах. - Сегодня утром я придумал ещё одну песню, Эсфирь, только для тебя, чтобы тебе было не так страшно. Но только ты никому не должна говорить, что слышала её от меня, иначе мне отрубят голову. Наклонись, я спою её тебе на ухо.
"Сидит на земле изумрудный зеленый жук,
он облачен в блестящий панцирь,
на маленькой головке его рога, как у быка,
и мохнатая рыжая грудь - это грудь настоящего воина.
Когда он лежит на спине,
и двигает в воздухе цепкими лапками.
я любуюсь на блеск его одеяния,
на красивый треугольник на спине - отметину божества.
Он похож на царя.
Я боюсь теперь лишний раз ступить на землю,
и ненароком раздавить его ногой."
Гафах взглянул на Эсфирь, и увидел, что на глазах у неё были слезы.
- Тебе не понравилась моя песня? - огорчился евнух. - Как, нужто...
4.
...совсем не понравилась?
Девица, которую привел в царские покои улыбающийся во весь рот евнух Гегай, на первый взгляд Артаксерксу совсем не понравилась. Она была слишком юной и тонкой, с длинными, черными волосами, убранными на затылок и тонким станом. И ещё она показалась чересчур бледной - без яркой помады на губах, нарумяненных щек и почти что без украшений.
Артаксерксу нравились другие женщины, - он предпочитал наложниц с широкими бедрами, взбымающимися грудями и массивными, твердо стоящими на земле ногами. Женщин, покрытых с ног до головы тяжелыми дорогими украшениями, с подведенными глазами и маленькими рисунками на грудях на пупках. Жен, похожих на расписные кувшины в терпким вином. Только такие женщины были способны на короткое время вызывать у молодого царя желание, телесную жажду. Их можно быстро опрокидывать на ложе, жадно, в несколько приемов, выпивать до дна, и затем отправлять в женский дом.
После прохладной Астинь все прочие женские тела казались царю слишком горячими, он не мог терпеть их долго возле себя. Лишь в самые первые мгновения, когда женщины приятно дрожали от страха и возбуждения, они доставляли Артаксерксу некоторое удовольствие, но потом тела их раскалялись, браслеты и бусы начинали еле слышно позвякивать, напоминая знойный воздух в летние, засушливые дни, дыхание становилось горячим и тошнотворным. Но все же они на что-то годились, пусть хотя бы первые несколько минут...
Артаксеркс грозно взглянул на Гегая - похоже, этот евнух в последнее время стал плохо служить ему, забывать о предпочтениях владыки или делать вид, что забывает, что ещё хуже.
Но Гегай только часто-часто заморгал глазами, приложил руку к сердцу, попятился, и, все так же улыбаясь, скрылся за дверью. Он был очень хитрым этот Гегай, страж новых царских жен и заранее передал царю через Харбону, что сегодня ночью во дворец будет доставлен "лучший его цветок", с которым нужно обращаться особенно бережно, чтобы почувствовать его неповторимый аромат и не спешить с привычными порицаниями.
Царь нахмурился и ещё пристальнее взглянул на девицу. Она по-прежнему стояла на ковре, расшитом бабочками, на том же самом месте, где поставил её Гегай и без страха, с интересом глядела на царя, не опуская глаз. На вид она казалась спокойной и даже веселый, и лишь руки, которыми девица теребила края одежды, выдавали её волнение.
- Сними платье, - без всякого выражения, привычно приказал Артаксеркс. - Или тебя не научили, как положено, предстать перед царем?
С тех пор, как во дворце не стало царицы Астинь, Артаксеркс не терпел в своих спальных покоях танцев или песен, не выносил звуков арфы - все это было лишним, и только напрасно отнимало время, отведенное для сна.
Но сначала, чтобы хорошо спалось, нужно было загасить жажду, напиться. Придворные лекари считали, что не меньше одного раза в месяц на ложе к царю должна приходить молодая девица, чтобы поддерживать его тело в покое и равновесии, и Артаксеркс прислушивался к их советам, так как желал бы дожить до глубокой старости и править на троне не один десяток лет. Потом егожены хранились в доме Шаазгаза, как дорогие, но использованные сосуды, пригодные лишь для исчисления царского богатства и доказательства здоровой мужественности.
Девица проворно, одним рывком скинула с себя платье и сразу же распустила волосы, так что они скрыли все её тело, кроме белых, стройных ног. Все же она была довольно красива и лицом, и станом - достаточно привлекательна, чтобы предстать перед лицом царя.
Гегая можно было пока не наказывать. Почему-то от неё не пахло сладкими духами, но исходил ни с чем не сравнимый аромат юности и чистоты.
И украшений на девушке был только тонкий золотой поясок на поясе. Гегай знал, что Артаксеркс любил брать своих жен за пояс, чтобы как можно меньше прикасаться к чужим телам, и одним рывком опрокидывать их на свое ложе. Никто из них потом не помнил ни ласк царя, ни его дыхания через поцелуи, и лишь в женском доме Шаазгаза они обучались потом рассказывать друг другу сказки про самую прекрасную, полную любви и страсти, ночь в своей жизни ночь, проведенную в объятиях владыки, сами сочиняли слова, которые хотели бы услышать.
Артаксеркс и сегодня вел себя так же, как всегда - своей длинной правой рукой он слегка приподнял девицу за пояс - она оказалась непривычно легкой! - положил на царское ложе и, распахнув полы халата, расшитого золотом, возлег на неё сверху, как коршун.
Девица еле слышно пискнула, должно быть от испуга или от боли, но все остальное прошло быстро и хорошо.
Царь уже сделал нетерпеливое движение, чтобы подняться, но тут девица пошевелилась и сказала отчетливо: "Погоди, не уходи. Не уходи от меня так скоро, полежи вот так, просто. Ты ведь ещё не познал меня..."
От неожиданности Артаксеркс замер и даже смутился.
Это "не уходи" прозвучало как приказ. Приказ царю? Или все же как просьба, жалоба? То, что девица вообще подала голос на царском ложе и тем более осмелилась чего-то просить, было настолько непривычно, что царь поневоле замешкался.
Сначала Артаксеркс услышал, как стучит её сердце.
"Тук-тук-тудук-тук-тук" - как стук копыт по пыльной дороге.
Когда-то он, нынешний владыка мира, впервые в жизни сел на коня. У него тоже все было когда-то впервые.
Артаксеркс не помнил, что именно произошло тогда во дворце, и почему полководец Мардоний посадил его в свое седло, где сидеть было неудобно и страшно, потому что он крепко прижал его с двух сторон локтями.
Зачем и куда они так долго мчались по пустыне? Может, от кого-то спасались? Или, наоборот, пытались догнать царя, чтобы для чего-то вручить ему младшего сына? Теперь уже все равно невозможно ничего вспомнить.
Тук-тук-тукдук-тук-тук... Во весь опор неслись они по пустыне, и вокруг не было никаких других запахов, кроме запаха пота от тела Мардония, и Артаксеркс от сильной тряски даже ничего не мог как следует разглядеть только шрам на руке всадника все время ерзал и шевелился, как живой, а между перстней на его пальцах смешно торчали рыжие волосы из конской гривы.
Но вдруг Мардоний так резко остановил коня, что во рту у царевича чуть было не оторвался и не вылетел наружу язык, а на глаза сами собой навернулись слезы.
"Назад! Все назад! За мной!" - закричал Мардоний страшным голосом. Он кричал в самое ухо Артаксеркса, словно вообще забыв о его существововании, и стало ясно, что и впрямь случилось что-то ужасное и непредвиденное. Похоже, Мардоний увидел перед собой несметное вражеское войско, с которым не сможет справиться его небольшой отряд, и потому нужно было как можно скорее спасаться бегством.
Артаксеркс вытянул шею, чтобы успеть все же разглядеть вражеское оружие, доспехи и головные уборы, но ничего не увидел, кроме вертикального коричневого столба. Этот столб слегка прогибался и быстро передвигался по земле, выплясывая какой-то загадочный танец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41